Последний бой

С весны 1974 года Сергей Бондарчук готовился к съемкам картины «Они сражались за Родину». Близилось тридцатилетие победы СССР в Великой Отечественной войне. В Советском Союзе победу долго не праздновали, 9 мая было рабочим днем, эта дата стала праздничной только в 1965 году — на Красной площади прошел военный парад. 9 мая 1967 года Леонид Ильич Брежнев открыл Могилу неизвестного солдата — мемориал у Кремлевской стены. Дальше стали праздновать по нарастающей.

К тридцатилетию победы решили снять кино. «Война и мир» и «Ватерлоо» показали, что Сергей Бондарчук умеет работать с размахом, управлять тысячами людей на съемочной площадке размером в несколько километров. Его пригласили в министерство обороны СССР и, по легенде, предложили снять фильм по книге тогдашнего министра обороны маршала Гречко «Битва за Кавказ». Бондарчук книгу прочитал, но обратился к Михаилу Александровичу Шолохову за разрешением экранизировать его роман «Они сражались за Родину». Шолохов сначала отказал, но режиссер проявил настойчивость и уговорил живого классика.

В одной из главных ролей, Лопахина, Бондарчук видел Шукшина, но опасался, что тот откажет: при обсуждении «Калины красной» Сергей Федорович выступил против того, чтобы уголовник стал главным героем, он знал, что Шукшин этого не забыл и не простил.

В конце весны 1974 года Василия Макаровича вызвали к директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову. В кабинете, кроме Сизова, присутствовал также Филипп Тимофеевич Ермаш, председатель Госкино. «Сыграешь Лопахина у Бондарчука, и можешь снимать своего Разина, если у тебя других планов нет», — так передавал слова Ермаша Анатолий Заболоцкий.

Шукшин не горел желанием сниматься в ленте Бондарчука, и не только из-за обиды. Сил было мало, болели желудок, ноги. История в больнице измотала его физически и морально. Весной 1974 года он жил только «Степаном Разиным». «Полезть в бутылку — уехать на Алтай?», — спрашивал он Заболоцкого и самого себя.

Бондарчук дипломатично действовал через друзей, подослал Алексея Ванина. Тот рассказывал, что у Василия при упоминании Бондарчука «заходили желваки». Но Алексей нашел правильные слова, и Шукшин согласился. Обрадованный Бондарчук поклялся помочь с «Разиным». Василий Макарович счел, что съемки — хорошая возможность посмотреть, как снимаются массовые сцены, и поучиться.

«Вы спрашиваете, что привело меня в этот фильм? Профессия. Интерес — тоже, впрочем, профессиональный, к большой постановочной картине, к процессу производства ее: мне впереди предстоит нечто подобное, хочу пройти этот путь сперва в качестве актера. Кроме того, накопилось много литературных заделов: актерская работа, сколь она ни трудна, все же позволяет совместить ее с писательством. Это все очень важно, если не считать, что самое важное — постараться хорошо сделать свое дело: роль Лопахина необычно сложная и интересная. И еще одно соображение: Дон, степь, места, которые мне в ближайшем будущем тоже предстоит освоить: все же надеюсь, что сниму фильм о Разине», — объяснился он в одном из интервью [Гуммер].

«Они сражались за родину» — не роман, а главы из романа, который так и остался неоконченным. Шолохов начал книгу о войне еще в 1941 году. Одновременно он много писал для газет. 22 июня 1942 года в газете «Правда» был опубликован его рассказ «Наука ненависти», в основу которого легла история советского офицера Герасимова — он воевал, попал в плен, превозмог страшную лагерную жизнь, бежал. В жизни Герасимова не пускали в действующие части, доверяли только скот в тылу гонять. В рассказе Шолохов сделал его офицером, командиром, который идет в бой сам и ведет других. Из рассказа в роман перешли слова: «И если любовь к родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть всегда мы носим на кончиках штыков».

Рассказ повлиял не только на судьбы тех, кто смог вырваться из плена — им стали верить, их ставили в строй, — но и на жизнь Шолохова: Сталин вызвал писателя, похвалил за «Науку ненависти» и сказал: «Вам надо написать роман о Великой Отечественной войне». Шолохов и так думал о романе, а после такого замечания выбора не оставалось, он начал писать. С мая 1943 года главы из романа публиковала газета «Правда». Еще несколько глав были напечатаны в 1945 году. Шолохов работал над книгой и в 1949-м, и в 1969-м, но так ее и не закончил.

Главы из романа выходили отдельным изданием в 1959 году в «Роман-газете», в 1971 году в сборнике произведений Шолохова и в 1962 году в восьмитомном собрании сочинений.

Шолохов поставил условие Бондарчуку: снимать там же, где происходили события. В мае 1974 года съемочная группа прибыла на Дон. Местом съемок определили хутор Мелологовский и его окрестности. В 1942-м здесь шли бои, хутор с тех пор не оправился. Для съемок его начали отстраивать, чтобы потом снова раскатать танками и разнести бомбами. Настоящая война оставила от хутора хоть что-то, киношная же сметет его с лица земли. У оставшихся жителей выкупили дома, и они разъехались. Дольше других оставался хозяин дома-пятистенка под железной крышей, он как раз недавно его построил, ему было жаль его покидать. Но когда начали стрелять и бомбить, уехал и он. От Мелологовского оставался только один дом, на отшибе, киношники не стали переселять его старую хозяйку, она прожила там до самой смерти — своей и хутора.

Многие жители Мелологовского и окрестных сел помнили это место во время войны. Бондарчук расспрашивал их. Вокруг еще виднелись старые окопы. В земле остались неразорвавшиеся мины и снаряды, поэтому сначала огромную территорию проверили саперы. В распоряжение Бондарчука Северо-Кавказский военный округ предоставил танки, кавалерию, минеров, саперов, пехоту. Часть техники раскрасили свастиками и крестами, часть солдат переодели немцами. Татьяна Ухарова, жена Георгия Буркова, вспоминала: «Как-то шли в магазин и увидели машину со свастикой и немецкими солдатами. Было понятно, что это массовку везут на съемочную площадку, но свастика все равно производила жуткое впечатление».

Бондарчук собрал один из самых уникальных актерских ансамблей в советском кино. Юрий Никулин, Вячеслав Тихонов, Алексей Ванин, Николай Губенко, Василий Шукшин, Иван Лапиков, Георгий Бурков — каждому из них война были знакома не по книжкам. Бондарчук, Никулин, Ванин — фронтовики, Губенко и Шукшин — дети войны.

Во всей этой упряжке Василий Макарович — коренник. Его Петр Лопахин — стержень фильма. Неспроста в режиссерском плане Бондарчук написал о нем больше, чем о других: «Лопахин Петр Федотович — солдат-бронебойщик, бывший шахтер. Сухой, жилистый. Смуглое лицо с въевшейся в поры синеватой пылью. Озорные светлые глаза. В улыбке обнажаются белые зубы. Крепыш маленького роста с кривыми ногами».

Шукшин прибыл на Дон в июне, после целой серии поездок и перелетов по стране. График у него как у кинозвезды: сначала на кинофестиваль в Баку, потом Пятигорск, Ставрополь, Черкесск, Краснодар, Новороссийск, а после — Ленинград, где в БДТ ставили его пьесу «Энергичные люди». После этого Мелологовский показался ему чуть ли не курортом: «Здесь хоть много приходится работать, но на воздухе, это совсем другое дело, чем в душных павильонах на студии».

Актеров разместили в плавучей гостинице на теплоходе «Дунай». Юрий Никулин рассказывал, как Шукшин помогал ему готовиться к съемкам: «...Я решил просто выучить текст, а там будь что будет. Крупными буквами написал на картонных листах слова роли и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю. Потом сделаю зарядку и опять повторяю слова. И так почти каждый день.

На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин меня спросил:

— Ты чего там все бормочешь у себя?

— Да роль учу.

И я рассказал о картонных листах. Внимательно выслушав меня, Шукшин, чуть вскинув брови, улыбнулся краешком рта и сказал:

— Чудик ты, чудик. Разве так учат? Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Будто это с тобой было, с тобой произошло. И текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе. Чудик!..

Попробовал я учить текст по совету Василия Макаровича. И дело пошло быстрее, хотя на это ушла еще неделя...»

В фильме снималась и Лидия Федосеева. По сценарию она вдова. Это пугало ее, она не хотела играть такую роль. Шукшин посоветовал: «Да ты играй не вдову, а женщину».

Вечерами капитан включал мелодию из «Крестного отца». Под нее Шукшин работал в каюте, писал повести «А поутру они проснулись...» и «До третьих петухов». Глушил кружками кофе. «До третьих петухов» (раннее название «Ванька, смотри!») он создавал для Буркова вместе с ним самим. Решали, как играть в театре трехголового Змея Горыныча, изобретали сюжетные ходы. Бурков рассказывал, как они вместе придумали финал повести «А поутру они проснулись...». В зал суда, где разбирают дело пьяниц, вдруг входит женщина. «Вы кто?» — спрашивает женщина-судья. «Совесть», — отвечает та. «Их?» — «Почему их? И ваша тоже...» — говорит женщина.

В июне актеры встречались с автором романа. Шолохов — глыба, нобелевский лауреат. Все робели. Перед встречей завернули в книжный за книгами для автографов. Приехали, сели за стол. Эта встреча описана в журнале «Огонек» [Софронов: 32]. Шолохов понимал, что от него ждут совета по поводу картины, и сказал главное: «Не отступайте от правды». Шукшин спросил: «Можно это взять на вооружение?» Шолохов ответил: «Показывайте все как было». «Как было?» — переспросил его кто-то, вероятно, Бондарчук. «Как было. Победа-то наша...» — произнес Шолохов.

Шолохов для Шукшина — глыба. С кем еще говорить о России, о народе, если не с ним? Он наверняка обдумывал, что и как сказать. Загодя готовился. Наверное, ждал момента остаться наедине. Увидел, что этому не бывать, и рванул кольцо гранаты, сказал те самые слова: «Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжелый труд — собрать ее заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить». Наверняка Шукшин заранее придумал речь — уж слишком торжественно, обычно он так не говорил. Заболоцкий считал, что таким образом он показал, что у него на уме. Казалось бы, и место, и время соответствующие: Шолохов, Клетская, фильм о войне... Но никто не понял, — какая нация, кого собирать, кто распустил? Василий Макарович потом сказал Заболоцкому: «С тостом я там вылетел не застольным, о гибели русской. Шолохов смягчил, все поняв — не для той компании мои слезы; предложил тост за меня».

Шукшин не пил, писатель это заметил, подошел и тихо произнес: «Ну, Вася, приеду в Москву, у тебя и чаю не выпью». Это он так пошутил, а всерьез сказал: «Бросай, Василий, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь!»

На фотографиях видно, что Шукшин сидел по левую руку от великого писателя и выглядел каким-то испуганным, отстраненным. Он словно погрузился в себя в этот момент. Георгий Бурков рассказывал, что именно после встречи с Шолоховым Шукшин заявил: «Надо все бросать и писать, писать, писать!» Образ жизни Шолохова произвел сильнейшее впечатление на него, последние годы все чаще мечтавшего уйти подальше от кино, Москвы, уехать в деревню, в Сростки, и писать там дни напролет. Он увидел, что это возможно.

«Знакомство мое с посредственными писателями способствовало упрощенному представлению о Шолохове. От этих писателей я научился жить суетой. Шолохов перевернул меня. Он мне внушил — не словами, а присутствием своим в Вешенской и в литературе, — что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно глубоко осмыслить судьбу народа. Повседневная суета, стремление уловить и отразить мгновение преходящего довольно сильно запутали меня. Шолохов открылся мне в его реальном земном свете, в объективном, естественном, правдивом свете труженика в литературе. Я лишний раз убедился, что занимаюсь не своим делом», — сказал Шукшин в интервью болгарскому журналисту Попову [Шукшин 2009: 8, 177].

«Занимаюсь не своим делом» — это, конечно, сильно сказано. Кокетство — последнее, в чем можно заподозрить Шукшина. Но тогда что это? Подведение промежуточных итогов?

Он прожил сорок пять из загаданных им семидесяти пяти лет. С одной стороны, больше ста двадцати рассказов, повесть и два романа. С другой — пять фильмов, не считая «Из Лебяжьего сообщают». Книги, журналы и газеты давали ему аудиторию не меньшую, чем кино, а, возможно, и большую. Когда-то Шукшин предпочел кинематограф литературе, потому что книги читают тысячи, а кино смотрят миллионы. Теперь он видел: толпы зрителей — это хорошо, но если они тебя не понимают, то что тебе с них?

Василий Макарович понимал, что две телеги сразу, да еще нагруженных до отказу, ему тащить все труднее. «Кино и проза мешают друг другу, портят творческий язык», — говорил он. У него были неприятные уроки фильмов «Ваш сын и брат» и «Странные люди» — картины не вышли, а ведь рассказы, по которым они были сняты — одни из лучших. Оказалось, писать, а потом экранизировать написанное для Шукшина невозможно. «Техника в кино ограничивает писателя, мешает ему широко думать», — признавался Василий Макарович, между прочим, после успеха «Калины красной».

Шолохов заразил его своим отношением к жизни. Шукшин говорил в интервью: «Надо работать! И оставить суету — кино, пьесы, актерство, сценарий и пр. Напишу на десять рассказов больше — капитал останется на всю жизнь <...> Я многое упустил в жизни и только теперь это осознаю. Играл в кино почти пятнадцать лет... Неустроенная жизнь мешала мне творить и бросала то туда, то сюда, потратил на ненужное много сил и теперь должен их беречь. Создал три-четыре книжечки и два фильма: "Печки-лавочки" и "Калина красная"... И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать...» Журналист явно был в замешательстве. Он переспросил: «Могу я все это напечатать?» — «Конечно! — ответил Шукшин. — Я потому и согласился на этот разговор, чтобы не замыкаться в себе, иметь какое-то обязательство перед обществом».

Шукшин неспроста был столь откровенен: он сжигал мосты. Надеялся, что публичное заявление придаст ему решимости, и он правда все бросит. Он сказал, что твердо намерен закончить «Степана Разина» и распрощаться с кино. «Именно после встречи с Шолоховым в его доме я сам твердо решил: вернусь в Сростки!»

«Когда я вышел от него, первое, в чем я поклялся, — это: надо работать. Работать надо в десять раз больше, чем сейчас. Вот еще что, пожалуй, я вынес: не проиграй — жизнь-то одна. Смотри, не заиграйся», — говорил он в другой беседе.

Казалось бы, хочешь бросить кино и уйти в литературу — бросай и уходи. Но в Сростки-то зачем ехать? Он в объяснения не вдавался, но можно предположить, что город давил на него все сильнее. Шукшин стал прямолинеен — «Ванька Тепляшин» и «Кляуза» написаны об одном, но по-разному. Чудиков у него становится все меньше, сатиры — все больше. В последних рассказах «Вечно недовольный Яковлев», «Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток», «Ночь в бойлерной», «Внезапные рассказы» нет того волшебства, каким дышат его ранние произведения «Светлые души», «Сапожки» и другие. Нет и того тепла в отношении к человеку, к герою. Шукшину надо любить людей, а как любить красноглазых вахтеров или того же Бориса Виккела? Да, на родине тоже не все свои, но это — родина, она лечит сама по себе.

При этом паутина жизни именно в этот момент спутывает его сильнее, чем когда бы то ни было. Вот, например, Лидия: горит ли она желанием уехать «во глубину сибирских руд»? Да и дочери — Москва одно, Сростки совсем другое.

В 1972 году Мария Сергеевна переехала в кооперативную квартиру в Бийске. Дом в Сростках пустовал, но в мае 1974-го они с Натальей его продали. Шукшин, узнав, огорченно написал: «С домиком в Сростках вы меня покачнули: я-то хотел — как бы летом не жить в городе. Ну, посмотрим, может, и правда что лишняя обуза» [Шукшин 2009: 8, 273].

Уже из Клетской он в письме сестре посоветовал отправить племянника Сергея на водительские курсы, а Тале встать на очередь на автомобиль: «"Жигули" купим». Тут у него тайный умысел: «Не вечно же я буду летом работать, когда приеду — на родину». То есть в будущей жизни, которую Шукшин уже явно планировал, ему нужен будет Сергей как водитель. Он даже поручил сестре узнать, возьмется ли кто сделать железный гараж.

Всем запомнилось, что в дни зарплаты Василий Макарович ездил в рабочий поселок Клетский, покупал почти на все деньги разные простые вещи (фуфайки, сапоги) и отправлял их в Сростки. Последняя такая посылка придет туда уже после похорон, когда Наталья и Мария Сергеевна вернутся из Москвы. В посылке будут обувь и почему-то два обручальных кольца — Сергею, племяннику, на вырост.

Дни шли, донское лето набирало силу. На съемках стояла изматывающая жара, по ночам в каютах теплохода — духота. Кондиционеров те времена не было, открытые настежь иллюминаторы не спасали.

«Жара здесь стоит адова, по две-три недели не бывает дождя, пыль скрипит на зубах», — говорится в одном из репортажей со съемок [Вишняков].

У Шукшина после «Калины красной» настоящая слава. На него приходят просто посмотреть. «Люди смущались к нему подходить. Когда он сам заговаривал с кем-то, все начинали напрягаться и трепетать...» — рассказывала Татьяна Ухарова.

«К нему тянулись люди. Бывало, к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу:

— Слышали мы, тут Шукшин есть. Повидать бы его нам.

Выходил Василий Макарович.

— Здравствуйте, — говорил, — ну что вам?

— Да вот мы тут на горе, уха у нас, поговорить бы немного.

Горел костер, варилась уха, открывалась бутылка водки.

Но Василий Макарович не пил. А вот курил много — "Шипку". Одну сигарету за другой.

Поздно ночью возвращался в свою каюту Шукшин.

— Ну, как встреча? — спрашивал я.

— Да вот, посидели... — неопределенно отвечал он. Потом, улыбаясь, добавлял: — Занятные люди. Занятные...» — вспоминал Юрий Никулин.

Впрочем, трепетали не всегда и не все. Как-то Шукшин, Бурков и Ухарова летели из Волгограда в Москву, перед полетом хотели поесть, но ресторан как раз закрылся на обед. Ухарова сказала: «Откроют! Увидят, кто пришел, и откроют». Их и правда впустили, но официантка была раздражена тем, что пришлось работать, бубнила: «Мы уже закрылись, а теперь вас корми...» «Жора сказал: "Ну что вы, честное слово, мы через 15 минут уйдем!" А Василий Макарович сидел-сидел тихо, молчал-молчал, а потом резко встал: "Да укуси меня!" И вышел. Почему "укуси"? Он потом так страдал: "Жора, ну почему я сказал ей "укуси""?» — вспоминала Татьяна Ухарова [Пустовойтов]. Может, он думал, что же, еще одну «Кляузу» писать?

В июле Шукшин отправил письмо директору «Мосфильма» Николаю Трофимовичу Сизову: «Прошу вашего разрешения начать предварительные работы по фильму "Разин" первого августа 1974 года. <...> Ближайшие планы: выбор натуры, мест базирования, предварительное определение заказов на постройку стругов, пошив костюмов, изготовление оружия» [Шукшин 2009: 8, 275].

С «Разиным», несмотря на все обещания, не все шло гладко, вернее, совсем не гладко. Шукшину казалось, что его обманут. Для него этот фильм — смысл жизни, для других — просто кино, его можно снимать, а можно и не снимать. В один из приездов в Москву он сказал Заболоцкому, что, скорее всего, «Разина» и начать не дадут, и Бондарчук не поможет, хоть бы не мешал.

Вдобавок ему предложили сыграть Достоевского в итальянской картине. «Роль на полжизни. Договорятся, загонят — куда денешься!», — признался он Заболоцкому.

Иногда Шукшин уезжал из Клетской. Чаще всего — в Москву. Кроме того, однажды он отправился в Горький, где его вгиковский друг Валентин Виноградов, тот самый, у кого гуляли «свадьбу» с Лидией Александровой, снимал по его рассказам картину «Земляки».

История с Виноградовым и «Земляками» — это история об отношении Шукшина к друзьям. Валентин после ВГИКа попал на «Беларусьфильм» и снял две картины о партизанах — «Письма к живым» и «Восточный коридор». За первую ему дали четырехкомнатную квартиру в центре Минска, а вторую хоть и не запретили, но так выпустили, что ее никто и не увидел. Начальникам не понравилось, как в фильме изображены партизаны (за ленту заступился только член ЦК Белоруссии Станислав Пилатович, сам бывший партизан) и финал, в котором немцы топят тысячи евреев в реке. Виноградова выжили с «Беларусьфильма», он приехал в Москву, начал снимать ленту «Синюю пустошь», но ее запретили как антисоветскую — из запланированных восьми серий сняли только четыре, и те после запрета смыли. С тех пор Виноградов то ли мыкался без работы и без денег, то ли даже сидел в тюрьме. Сергей Никоненко говорил: «Где-то за что-то отбывал срок».

В 1972 году Шукшин позвал Виноградова на просмотр «Печек-лавочек», а после написал другу: «Ты в хорошей злой форме, не губи ее. Это еще не конец, нет. <...> Странно мне тебя утешать, да и не утешителем я себя чувствую, я чуть сам крепче стал, когда увидел и узнал, как ты перенес эту "катастрофу"» [Гершензон]. Слово «катастрофа» позволяет предположить, что Виноградову все же довелось сидеть в тюрьме.

Чтобы поддержать друга, Шукшин дал ему сценарий «Земляков» и замолвил за него слово на «Мосфильме». Виноградову разрешили снимать. В картине были заняты Сергей Никоненко, Михаил Кокшенов, Михаил Глузский. Шукшин и сам хотел там сниматься, но его перехватил Бондарчук.

«Земляки» — второй фильм, поставленный по произведениям Шукшина другим режиссером (в 1971 году Леонид Головня снял «Конец Любавиных»). Шукшина интересовало, как проходят съемки. Он приехал в Горький. Его в то время описывали как «странного стриженого человека в гимнастерке». Виноградов запомнил, что Шукшин сильно похудел. Однажды они сидели в гостинице, разговаривали. «Вдруг Вася очень сильно вспылил: "Елки-палки! Чем я занимаюсь вообще? Мне бы сейчас "Стеньку Разина" снимать, а я непонятно что делаю!"»

Через некоторое время друзья встретились в Москве, на «Мосфильме». Шукшин рассказывал Виноградову, что материал «Земляков» очень понравился руководству студии [Иваницкий].

В сентябре запустили в производство «Разина». Заболоцкий вспоминал, как они с Шукшиным ехали на студию: «Свежепозолоченные купола Новодевичьего монастыря веселили взор. Весело было и на душе — "Разин" запущен в работу, везем добрые вести из Госкино... Шукшин рассуждает: "Премии и ордена нынче не имеют значения, а вот Новодевичье кладбище, если снимем "Разина", пожалуй, завоюем", — и потер ладони, как согревают руки». Им пока неведомо, что слова о Новодевичьем — пророческие.

В том же месяце Шукшин полетел в Ленинград на съемки фильма «Прошу слова». Глеб Панфилов писал: «Когда он вошел в павильон, у меня было физическое ощущение, что он не идет, а парит, почти не касаясь пола. Потом я узнал, что примерно то же самое почувствовали и все остальные — такой он был высохший, худой» [Воспоминания о Шукшине: 260].

К концу сентября съемки фильма «Они сражались за Родину» почти завершились. Актеры, чьи сцены уже отсняли, — Ванин, Лидия Федосеева, Андрей Ростоцкий, — уехали. Но основные актеры — Василий Шукшин, Юрий Никулин, Вячеслав Тихонов, Георгий Бурков и Иван Лапиков — оставались до конца.

30 сентября перед съемкой актеры сидели в очереди на грим. Шукшин, по воспоминаниям Юрия Никулина, взял булавку, обмакнул ее в баночку с красным гримом и стал что-то рисовать штрихами на пачке сигарет. Сидевший рядом Бурков спросил, что он рисует. «Да вот видишь, — ответил ему Шукшин, — горы, небо, дождь. Ну, в общем, похороны». «Бурков обругал его, вырвал сигареты и спрятал в карман. Так до сих пор он и хранит у себя эту коробочку от сигарет "Шипка" с рисунком своего друга Василия Макаровича...» — рассказывал Никулин.

1 октября сняли сцену со знаменем. Днем Шукшин позвонил в Москву. Лидия Николаевна в это время была на кинофестивале в Варне, так что он поговорил с дочерьми. Вечером сходили в баню, а потом посмотрели хоккейный матч СССР — Канада. Это была суперсерия из восьми игр. Матчи показывали в записи. Все очевидцы помнят, что сборная СССР тогда проиграла. Значит, в этот вечер показывали запись игры, состоявшейся 19 сентября — это был единственный матч, проигранный советской сборной в этой суперсерии.

Члены съемочной группы вернулись на пароход. Последним Шукшина видел Георгий Бурков. Существует несколько версий окончания этого вечера. По одной, Шукшин с Георгием Ивановичем о чем-то беседовали, Василий Макарович был в хорошем настроении. В конце концов он сказал: «Ну тебя, Жорка, к черту! Пойду попишу» — и ушел...

Анатолию Заболоцкому Бурков поведал другую историю: «Вечером в бане были, посидели у кого-то из местных в доме. Ехали на корабль — кошку задавили, — такая неловкая пауза. Тягостно было. Поднялись на бугор возле "Дуная". Потом по телевизору бокс посмотрели. В каюте кофе попили. Поговорили, поздно разойтись. В четыре-пять часов утра еще совсем темно было, мне что-то не спалось, я вышел в коридор, там Макарыч стоит, держится за сердце. Спрашиваю: "Что с тобой?" — "Да вот режет сердце, валидол уже не помогает. Режет и режет. У тебя такое не бывало? Нет ли у тебя чего покрепче валидола?" Стал я искать, фельдшерицы нет на месте, в город уехала. Ну, побегал, нашлись у кого-то капли Зеленина. Он налил их без меры, сглотнул, воды выпил и ушел, и затих...»