Доля сибулонская

Шукшины остались без кормильца. На другой же день явились мародеры. Василий Макарович вспоминал рассказ матери: «Пришли двое: "Вытряхивайтесь"». Мария Сергеевна вытряхиваться отказалась. Тогда один из пришедших достал наган. Женщине было двадцать два года. Она взяла в руки что потяжелее — безмен, и встала на пороге своего дома: «Иди, иди. Как дам безменом по башке — куда твой наган девается!» [Шукшин 2006: 467]. «А я знала, что он не будет стрелять. Что он — дурак, что ли?» — говорила Мария Сергеевна. Но была ли она в этом так уверена?

Семья осталась жить — в нужде, а еще более — в страхе и ужасе. Донимал местный активист Яша Горячий (Яков Прохоров), «страшный маленький человек с рыжей бородой» [Шукшин 2006: 464). Шукшин писал, как Яша нашел у них в доме на полатях березовые чурки из березника рядом с селом, который было запрещено рубить, а мать говорила: «Ну, смотри, Яша. Не доактивничать бы тебе...» Яша ее не тронул, хотя, например, Екатерину Кондратенко, которая отказывалась отдать ему костюм только что арестованного мужа, избил.

При этом Мария Сергеевна постоянно ждала, что придут и за ней. «После того, как забрали отца, мама все время ждала прихода тех же людей с той же целью. [В старый] мешок были уложены все наши нехитрые пожитки. Сверху в этом мешке всегда лежала чугуночка. В этой чугуночке мама варила кашу или затируху (вкрутую замешанное или растертое в крошки тесто). Помню, сварит мама затируху, выложит в чашку, а чугуночку вымоет и снова уложит в мешок, который всегда стоял в сенцах у двери. Жили всегда в страхе и всегда были готовы к ночному стуку и слову "собирайтесь"», — вспоминала Наталья Зиновьева (Шукшина). [Каплина, Брюхов: 231].

«Я боялась ночами-то, ох боялась. Залезу с вами на печку и лежу, глазею. А вы — спи-ите себе, только губенки оттопыриваются. Так я, грешным делом, нарочно будила вас да разговаривала — все не так страшно», — рассказывала Мария Сергеевна сыну годы спустя [Шукшин 2009: 1, 31].

Из того же страха она дала Василию и Наталье свою фамилию — так они стали Поповыми.

В Сростках и округе в марте-апреле 1933 года взяли больше ста мужиков. Их семьи в селе прозвали сибулонцами. Слово происходит от названия СибУЛОН (Сибирское управление лагерей особого назначения).

Годы спустя, приехав в Сростки снимать «Печки-лавочки», Василий Макарович собрал местных женщин и попросил спеть старые песни. Зоя Сергеевна Николаенко, сверстница Шукшина (родилась лишь на год позже — в 1930-м) рассказывала: «Как-то нас собрали в клубе, Вася Шукшин хотел выбрать песни для фильма "Печки-лавочки". Мы запели, а у Васи смотрю — желваки ходят... Так ему эти песни душу бередили... Это ж детство было его, сибулонское».

Деревня избегала сибулонцев, как прокаженных. Федор Клиндухов, в 1967 году снимавший Шукшина для фильма о Бийске, вспоминал, как первого мая, в праздник, шел с ним по Сросткам, и Василия Макаровича зазывали в каждый двор поговорить да выпить чуть-чуть. Он не отказывался. «Он был рад, что полдеревни считают его своим родственником. Но была минута, когда он с горечью вспомнил тридцатые годы». После ареста отца односельчане сторонились Шукшиных. «Атеперь видишь, сколько у меня родственников!» [Ащеулов, Егоров: 125].

Сибулонки стали изгоями. «В праздничные дни сибулонки старались получить коня или хотя бы сбрую для коровы, чтобы привезти соломы, дров с острова или поздней осенью с поля привезти картошку, так как в будни сбруя была занята, а сибулонкам все давали в последнюю очередь», — вспоминала Надежда Ядыкина, у которой тогда же, в марте 1933 года, арестовали отца (Ащеулов, Егоров: 93).

Собираясь, женщины пели тюремные песни «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла», «В том саду при долине» («Позабыт-позаброшен») и «А в Барнауле тюрьма большая».