«Любавины»

В конце лета 1965 года увидел свет роман «Любавины». Шукшин писал его как минимум лет десять (первые варианты давал читать редактору Сростинской районки Гапову еще до поступления во ВГИК), а жил им еще дольше.

В начале 60-х роман был готов. Юрий Григорьев рассказывал, как однажды увидел у Шукшина «сброшюрованный, но в рукописном варианте, его первый роман "Любавины"»: «Потом он нам читал этот роман всю ночь. На кухне сидели я, Ренита, и он. Мы тогда удивились с Ренитой: как это здорово. Какой огромный таланту человека, какое чувство слова!» [Каплина, Брюхов: 62].

Виктор Некрасов рассказывал, как в декабре 1962 года Шукшин предложил ему прочесть «Любавиных», сказав, что роман готовы напечатать в журнале «Октябрь». Некрасов, считавший главного редактора журнала Кочетова реакционером, закричал: «Забрать!», и отправил текст в «Новый мир». В разных работах о Шукшине цитируется обнаруженное в его бумагах письмо от 27 ноября 1962 года: «Дорогой Вася! Я тоже очень рад, что ты "прошел" в "Новом мире". Ася¹ мне сказала, что ты написал серьезную и талантливую вещь. А она редко кому такое говорит. И Герасимов² вроде одобрил. Но есть, конечно, и "но". Первое — это размер. Для журнала 20 листов, да еще не на современную, а 40-летней давности тему — это тяжеловато... Посему, насколько я понял, тебе предложено сделать сокращенный, журнальный вариант. Кроме того, Герасимов и Ася сватают тебя в издательство "Советский писатель". У них есть там с кем разговаривать. И у меня тоже. Так что все в порядке». Так и вышло, «Новый мир» от романа отказался, но помог с «Советским писателем», договор на издание был заключен 6 марта 1963 года. Но потом началось обычное дело: правки, доработки, переделки... История затягивалась.

Однако роман, как большая рыба, показывал себя в литературном море. 5 апреля 1964 года отрывок из него опубликовала газета «Московский комсомолец». Летом в журнале «Сибирские огни»³ проведали, что «Любавины» залежались в «Советском писателе», и написали Шукшину письмо с предложением прислать роман. Шукшин ответил, что не против публикации «Любавиных» в журнале, только сомневается, что новосибирцы опередят «Советский писатель» с выходом книги.

«Сибирские огни» связались с «Советским писателем», попросили выслать рукопись, получили ее и начали читать. Всем понравилось, хотя без авторской доработки было не обойтись.

В конце 1964 года в Москву приехал Леонид Андреевич Чикин, ответственный секретарь «Сибирских огней», и встретился с Шукшиным. Василий обратился к Чикину на «вы», чем привел Леонида Андреевича в изумление.

— Василий, да ты что?

— Ну ладно... Ты все-таки чин...

— Ты вон тоже...

В общем, с чинами разобрались, пошли обедать, после Шукшин торопился к «знакомой пожилой женщине, работнице журнала "Октябрь"» — тут без труда угадывается Ольга Румянцева. Вечер, видимо, удался, так как, по воспоминаниям Чикина, «хозяева попросили меня не оставлять Василия одного, обязательно доставить его домой» [Ащеулов, Егоров: 169]. Кое-как поймали такси, доехали до дома Шукшина, а там Василий сказал Чикину, что завтра будет занят, если говорить, то сейчас. Так Чикин оказался в лилипутской квартире Шукшина, вероятно, за тем самым, купленным в «Детском мире», столиком: «Он был такой миниатюрный, что расположиться рядом с Василием, чтобы удобнее видеть пометки на листах, я не мог».

Шукшин перелистывал рукопись, смотрел правки и чем дальше, тем сильнее закипал. В конце концов, он увидел на полях запись «В Сибири так не говорят!» и не выдержал: «Кто это писал?» Чикин знал, кто, но из профессиональной солидарности сказал, что не узнает почерка. Это не помогло, Шукшин горячился все сильнее. Пришла Федосеева, попыталась его успокоить, но не вышло. Он с размаху швырнул папку на пол, листы полетели во все стороны: «Не дам я роман в ваш журнал! Все!» Повисло тягостное молчание. Федосеева посмотрела на одного, другого, и предложила пойти спать. Утром, когда Чикин вышел на кухню, Шукшин сказал: «Что-то мы вчера с тобой погорячились. А?» — «Да нет, — ответил Чикин, — нормально поговорили». На этом инцидент был исчерпан. Как оказалось, Шукшин успел еще раз посмотреть правки, пообещал что-то учесть, хотя не все. Сроку взял два месяца. Обрадованный ответственный секретарь «Сибирских огней» согласился.

По рассказу Чикина получается, что дальше все пошло гладко. На деле все было не совсем так. Существует письмо Шукшина в «Сибирские огни», из которого следует, что правки журнала, исходившие в том числе и от Чикина, изрядно измучили его.

Дорогой Николай Николаевич!

Я еще раз прочел рукопись (с замечаниями) и еще раз (честно, много-много раз) рецензии на рукопись и понял: мы каши не сварим. Надо быть мужественными (стараться, по крайней мере). Я признаю, что довольно легкомысленно и несерьезно кивал Вам головой в знак согласия. А когда подумал один — нет, не согласен. Кроме одного — времени. (Время — да! — как говорит Иванов.)

Меня особенно возмутил т. Высоцкий (я его тоже возмутил). Так прямо и махает красным карандашом — хошь не хошь — клони грешную голову <...> Он у меня хочет отнять то, что я прожил, то, что слышал, слушал, впитал и т. д. Я не в обиде, я просто хочу сказать, что так не размахивают красным карандашом. Да еще и безосновательно.

Я готов спорить с Вами, т. Высоцкий, по любому «пункту» Ваших замечаний, но это уже не будет касаться романа. Вы тоже — о времени? Согласен. Да. А еще о чем?.. О ком? Что, не важно, что ли? А то ведь пошли — «сапоги не дегтярят в избе», «обрезов не бывало из дробовых ружей»... — да все с таким несокрушимым обвалом, что уж тут — ну и бог с вами! А я знаю, что так было. Знаю, вот и все.

Озадачила меня рецензия Л. Чикина. «При большой работе...» Сколько? Лет пятнадцать? Простите меня, Леонид, это пугает смертных. Я хожу и думаю: сколько мне осталось? И неужели это действительно так важно, что в деревне (нам с Вами двоим известно) живут еще люди с фамилиями из романа? Ну? И что? Смею тебя уверить: они наши книжки не читают, ибо им часто и часто — неинтересно. Господи, когда же мы почувствуем, что ведь это нужно — чтоб нас читали.

Как будто трудно исправить некоторые неточности в смысле времени — раз плюнуть! Но ведь тут и одно и другое — и «стиль», и «фамилии» — да все: карандаш! Увольте. Простите.

Николай Николаевич! Прошу наш договор перечеркнуть, — я в тех размерах исправления, какие предлагает редакция, [делать] не согласен. Смалодушничал, простите, — согласился. Не надо всего этого. Я начну исправлять — угодничать: кому это надо?

Простите, ребята, что морочил вам голову. Простите, правда, — мне, поверьте, не очень уж легко.

P. S. «Чтобы сапоги мазали дегтем в избе — невидывал...» Эх-хе!.. А сапоги-то — не мажут! Кто же их мажет? Их можно измазать в грязи. А дегтем — дегтярят.

А обрез (дробовой) мой дядя хранил до 33 года и хранил его на полатях, под подушкой без наволочки. Мне всегда было неловко спать — выпирал то ствол, то ложе, тоже угловатое, врезалось.

Не надо так, т. Высоцкий: Вы свыклись с своим представлением о том времени (из личного, наверно, опыта). Я — с другим. Убьем друг друга?

И еще, если б все это сделано было с доброй душой! Впрочем, когда убивают, то — наверно, не с доброй душой. Привет!

В журнале поняли, что перегнули палку и пошли на мировую. Работа продолжилась. В марте 1965 года «Любавиных» сдавали в набор. Шукшин приехал в Новосибирск. Работал в редакции над романом, шлифовал текст, писал вставки. Вечера проводил у брата Ивана Попова. В «Сибирских огнях» Василий познакомился с Сергеем Залыгиным, который хотел, чтобы он сыграл главную роль в фильме по залыгинской повести «На Иртыше»⁴.

Произошло еще одно знакомство — с Михаилом Петровичем Михеевым.

— Это, между прочим, твой соавтор по фильму «Живет такой парень», — сказал Чикин удивленному Шукшину. — Да, да! Не удивляйся. Это он написал песню «Есть по Чуйскому тракту дорога».

— Вот не знал, — удивился Василий Макарович. — У этой песни есть автор? Надо бы, наверное, в титрах указать...

— Зачем? — махнул рукой Михеев. — Я рад, что она пригодилась.

— Она там хорошо легла. К месту пришлась. Вот не думал. Я же эту песню с детства помню...

В один из вечеров они пошли к Чикину домой, разговорились, Шукшин признался, что когда-то играл в его постановке на военную тему, со стрельбой. Когда они сидели за столом, спел песню «Миленький ты мой...». «Я не могу словами передать, как он пел. Это надо было слышать и видеть. Да, видеть. Потому что смотреть на поющего Василия было очень приятно... Позднее Сергей Павлович Залыгин скажет о нем, что он играл без грима и писал без грима. Но он и жил без грима... Если бы этот момент заснять на кинопленку! Он жил песней, ее радостью и горем. И мы, присутствующие при этом и певшие вместе с ним, чуть ли не физически ощущали эту боль, эту горечь, эту печаль», — вспоминал Леонид Чикин [Ащеулов, Егоров: 185].

«Любавины» печатались в 1965 году в четырех номерах «Сибирских огней», с июня по сентябрь. Главы из романа опубликовала в номере от 16 июля газета «Литературная Россия». В этом же году роман отдельной книгой вышел в издательстве «Советский писатель».

Задумывал Шукшин или нет, но суть его романа — центробежная сила. Он поместил семью Любавиных в середину, расставил вокруг них огромное множество других героев, грянули первые слова «Любавиных в деревне не любили. За гордость», и началось кружение гигантской многоярусной карусели истории. Быстрее, быстрее, кого-то притягивает звериная любавинская сила, кого-то отталкивает, а в конце концов и самих Любавиных выбрасывает с круга — кого в могилу, кого в неизвестность.

Критики сомневались, есть ли смысл писать о Гражданской войне после «Даурии» и тем более «Тихого Дона». Однако волен ли был Шукшин решать, писать ему «Любавиных» или нет? Гражданская война от него недалеко — это история его родни, отца. Как Лев Толстой напитывался материалом для «Войны и мира» из рассказов самого узкого круга — семьи и близких друзей семьи, так и Шукшину оставалось только слушать, запоминать, а потом записывать. Отсюда в романе необыкновенная, патрон к патрону, плотность событий и поступков — он так много знал, ему все хотелось втиснуть. Отсюда необыкновенно мощный энергетический заряд: Шукшину, как и рассказчикам, все это было близко.

В «Тихом Доне» железное колесо истории прокатывается по Григорию Мелехову, его жаль. Любавиных жалеть не получается, это страшные люди. Но и представители нового мира у Шукшина выглядят странно. Новый мир мог прийти в Баклань в облике молодого моряка, и симпатии бакланцев и читателей ему были бы обеспечены. Но приходят «старик с бородкой» и «совсем еще молодой парень, высокий, с тонкими длинными ногами». Это Василий Платонович и Кузьма Родионовы, дядя и племянник. Платоныч стар, Кузьма молод, обоим не хватает сил сопротивляться паутине бакланской жизни. И через какое-то время не понять, кто кого переделывает — они Баклань или Баклань их?

Роман не живет без любви, но тут она отравленная: тому, кто полюбил, жизни не будет, даже если жив останется. Никому любовь не в радость, всем от нее одна беда. Люди убивают друг друга, как мух бьют. На одной из встреч читатели упрекнули автора в том, что он безжалостен к своим героям. «Это неверно. Каждый герой мне дорог, дороги его муки, его сомнения. Но время было такое, переломное, новый путь в жизни прокладывали мужики, а никто не знал дороги. Кто посильнее, тот и шел впереди, а потом и сам оказывался заблудшим», — так Шукшин видел Гражданскую войну [Бийчане о Шукшине: 20].

Старый мир действительно рушится до основания, так, что новый, кажется, строить негде, да и некому. Погибает Платоныч, Егор убивает Марью, в которую влюблен Кузьма, Любавин-отец поджигает новую школу — пепелище остается как от старой, так и от новой жизни. Думаю, даже тогда, в 60-е, читатели спрашивали себя: а нельзя было как-то иначе? А это очень важная мысль и в те времена, и в нынешние.

Шукшин задумывал продолжение. По замыслу, который он излагал в конце 1966 года внештатнику газеты «Молодежь Алтая» Владимиру Баулину, Егор Любавин ушел к барону Унгерну: «Он оказывается среди тех, кто душой предан своей русской земле и не может уйти за кордон, а вернуться нельзя — ждет суровая расплата народа. Вот эта-то трагедия русского человека, оказавшегося на рубеже двух разных эпох, и ляжет в основу будущего романа» [Баулин].

В 80-е одна из оставшихся рукописей Шукшина была опознана как продолжение романа. Журнал «Дружба народов» опубликовал сначала отрывок из второй книги в 1984 году, а потом издал ее полностью в номерах с января по апрель 1987 года. В следующем году вышли обе книги.

Про барона Унгерна в продолжении ничего нет. Действие происходит в целинные годы. В Баклань приезжает Иван Любавин, сын Марьи и Егора. Кузьма — секретарь райкома. Ждешь, что Иван Любавин будет мстить, но нет, он устраивается к Егору шофером, работает, строит дом, пытается найти любовь.

Сростки во второй книге еще более узнаваемы. Егор и Иван идут на кладбище, на могилу Марьи: «Вышли между тем за село и стали подниматься в гору». В Сростках кладбище тоже на скате Пикета.

Шукшин раздал свою жизнь своим героям. Иван Любавин: «Жил одно время во Владимире, потом в Калуге, под Москвой тоже». Старшие Любавины — Емельян Спиридонович и Кондрат — сгинули в 1933 году. Говорится о репрессиях — жестко, как тогда уже вряд ли можно было говорить.

Ивлев, коммунист и офицер, узнав, что его родители погибли в репрессиях, пошел к командованию и признался, что он — сын врагов народа. Его выгнали и из партии, и из армии. Но он не пропал, служил в милиции, потом стал вторым секретарем райкома. Шукшин смотрит, каково это — быть прямым, честным и гордым в мире кривых, лживых и пресмыкающихся. Ивлев одинок, несчастлив, у него есть только работа.

Вторая книга — незаконченное произведение. Преобразование колхоза в совхоз, колхозники вместо двух коров держат трех, а вместо десяти кур — двадцать, тридцать, председатель завел пасеку и продает свой мед вместе с колхозным — это лузга жизни, из нее литературного масла не выдавишь. В ней угадываются другие шукшинские тексты (например, повесть «Там, вдали...») Это не роман, а заготовка, не стол красного дерева, а доски, из которых этот стол получится, если не пожалеть труда и души. Зачем же это опубликовали и продолжают публиковать? Ответ простой: с Шукшиным произошло то же, что и с его любимым героем Мартином Иденом: смерть добавила значимости любой строчке, даже черновикам и заметкам на их полях.

На гонорар от «Любавиных» Шукшин исполнил свою старую мечту — купил матери дом в Сростках, в переулке с простым названием Кривой (он и его увековечит — так будет называться переулок из рассказа «Мужик Дерябин»). По деревенской легенде, на этом месте, на взгорке, когда-то стояла изба настоящих Любавиных, конокрадов. В 1958 году учитель пения Сростинской средней школы Андрей Лаврентьевич Паротиков построил здесь дом.

Мария Сергеевна прожила в нем около семи лет, в 1972 году, перед переездом в Бийск, она его продала. В 70-х дом выкупили и 1 сентября 1977 года открыли в нем музей Шукшина. В 1989 году его перенесли в отремонтированное здание школы, в которой учился, а позже работал писатель (о ее строительстве он рассказал в романе «Любавины»), а в доме матери восстановили обстановку, которую видел Шукшин во время своих приездов на родину.

Примечания

1. Анна Самойловна Берзер (1917—1994) — литературный критик, редактор журнала «Новый мир».

2. Герасимов Евгений Николаевич (1903—1986) — писатель, член редколлегии журнала «Новый мир».

3. «Сибирские огни» — старейший толстый журнал Сибири. Выходил в Новосибирске с 1921 по 2013 год.

4. Фильм «На берегу Иртыша» сняли только в 1992 году.