Полтора сибиряка

Шукшин стал официальным писателем и неофициальным отцом. 12 февраля 1965 года Виктория Софронова родила дочь. Назвали ее Екатериной. Шукшин пришел в роддом и передал молодой маме бутылку портвейна! Она не поняла жеста, другим-то приносили цветы и конфеты. Нянечка, однако, подсказала, что красное вино помогает восстановиться при кровопотере, а крови в родах Виктория потеряла много. Правда ли Василий так хорошо разбирался в вопросе послеродового восстановления или нянечка просто пожалела молодую мамашу, теперь не выяснить.

Старшую дочь Шукшина назвали Катей, Екатериной.

Он отец! Это новое для него чувство. «Катю во сне часто вижу. Сны спокойные, проснусь и ищу ее рядом с собой. Все мне кажется, она лежит у меня на руке. А было-то всего один раз, когда врач приходила, — пишет он Виктории из больницы в феврале 1966 года. Тут надо пояснить: больница — наркологическая клиника Корсакова. — На твой вопрос: почему я здесь?.. Ты догадываешься — и правильно. Загнал я себя настолько, что ни в какие ворота. Лежать еще — прихвачу, видно, марта» [Шукшин 2009: 8, 231].

Оттуда же он написал Василию Белову: «Случилось так, что попал я в психиатрическую больницу на Пироговке. Ничегошеньки страшного. Надо. К марту выйду» [Шукшин 2009: 8, 232]. Возможно, слово «психиатрическая» Шукшин употребил потому, что ему оно кажется лучше, чем «наркологическая» — сумасшествие он предпочитает алкоголизму, из двух зол выбирает то, что романтичнее.

В такой ситуации, как у него, загреметь в больницу нетрудно: одна женщина родила ему дочь, другая жила в его доме. В клинике Шукшин мечтал уехать куда-нибудь подальше, писал Белову: «Говорил ты, что в деревне у тебя хорошо работается. Напиши-ка подробно: что и как. Надо мне сейчас куда-то уехать».

Сложившаяся ситуация изводила его. В другом письме другу он признавался: «Дочь-то у меня — крошка, а всю душу изорвала. Скулю потихоньку, и уехать бы, уехать. Да еще уродилась — хорошенькая такая. Танцуем, а я плачу. Вот... твою мать-то! — Житуха. Иди — радуйся!» [Шукшин 2009: 8, 233].

Отчего при взгляде на дочь он испытывал такое щемящее чувство? Думаю, он понимал, что как отец не сможет дать ей счастья. В отношении дочери чувство вины опережало все остальные чувства.

«Он вообще был нежным. Ключевое слово. Душа нежная, не слюни. Я уже была взрослой, когда один из его друзей, ныне покойный Александр Петрович Саранцев, оператор-документалист, автор фильма "Верность" про Василия Макаровича, пересказал мне слова отца: "Вот сидим мы с ней. Она смотрит мультик, я смотрю на нее. "Нравится, — спрашиваю, — мультик?" Она говорит: "Нравится". У меня все разрывается внутри. А она смотрит мультик". <...> Отец пришел ко мне на день рождения в самый разгар праздника, мы играли, а взрослые сидели на кухне. Отец подошел к порогу, прислонился к дверному косяку и долго-долго — мне сейчас так кажется — на нас смотрел. Взгляд помню: напряженный, серьезно-внимательный, и не просто грустный, а какой-то даже скорбный. Вообще-то таким взглядом на войну провожают, а не сытыми и здоровыми детьми любуются...» — вспоминала Екатерина Шукшина [Черницына].

О первых годах жизни она, со слов матери, рассказывала: «Приходил, уходил, опять приходил, всегда неожиданно, без звонка, забирал маму, потом мама уходила, потом опять уходил-приходил. Что-то вроде пыточной. <...> Выросши, но не повзрослев, я спрашивала маму: "Что ж ты терпела?" Она один раз ответила: "Когда приходил, все остальное забывала". Несколько раз, правда, пыталась прекратить эти мучительные отношения. Однажды дала ему такого пинка под зад, что юбка треснула по шву до пояса. Отец не отпускал, и она не могла освободиться» [Дочь Шукшина ответила за отца 2008: 01.10].

Он жил на две семьи. Приносил Виктории деньги — «на Катю». Федосеева не выдерживала, уходила. Екатерина помнит, что однажды отец привел их с матерью в свою квартиру в Свиблово, но вскоре они вернулись домой.

Однажды в канун Нового года отец пообещал Кате принести елку. Виктория надежд не питала и на всякий случай купила елку сама. Но Шукшин не подвел, принес новогоднее чудо. «Не знаю даже, что больше радовало — прекрасный новогодний подарок или сдержанное слово», — признавалась Екатерина [Шевцова, Пряхина: 19].

Девочка долго не имела фамилии. В феврале 1972 года ей исполнилось семь лет, осенью в школу. Требовалось решить, кто пойдет в первый класс — Шукшина или Софронова. Наконец 4 марта 1972 года Катя получила фамилию отца и отчество Васильевна. Разрешив проблему, пришли к Софроновым. Катя вспоминала: «Поначалу я встретила отца колюче. Видно, из-за долгого его отсутствия». Но потом собрались ребятишки, стало весело, девочка развеселилась. «Отец был почти все время с нами, много играл, но в основном старался быть возле меня. Он то и дело подхватывал меня на руки, подбрасывал вверх, тут без преувеличения можно сказать — буквально на руках носил. Пробыл он у нас в тот день долго, вроде бы по "гостевому распорядку" можно было спокойно уходить, он и сам это чувствовал, а все не уходил... До тех пор, пока не услышал от меня: "Папа, помоги..." Он с готовностью бросился помогать ребятишкам перенести кресло, затем вернулся на кухню, где сидели взрослые, и, глубоко вздохнув, произнес: "Все, теперь могу идти". Мама не сразу даже поняла, почему он так сказал, и только потом осознала — он ждал от меня этого обращения "папа". Ждал терпеливо и молча» [Шевцова, Пряхина: 19].

В сентябре Катя пошла в школу: «В классе у нас семей, где "папа, мама и я", было по пальцам пересчитать — вот вам город, к тому же Москва, к тому же интеллигентская. Но такого, как у нас: чтобы четыре человека (мама, бабушка, отчим и я) — и у всех разные фамилии, не было ни у кого. Меня аж распирало от ребяческой гордости!» Действительно ли это была ребяческая гордость или же детская защитная реакция на непростую ситуацию?

Отец прислал ей из Сросток телеграмму: «Шукшиной Екатерине Васильевне. Дорогая Катенька! Поздравляем с началом первого в твоей жизни учебного года. Здоровья тебе, радости. Папа и вся сибирская семья» [Шукшин 2009: 8, 255].

Она ему снилась: «Я опять видел тебя во сне. И вот встал рано, сижу и думаю. И боюсь этого сна, потому что один раз я тебя тоже видел во сне, и ты тогда заболела. Но теперь я тебя видел очень хорошо: ты отвечала урок по русской литературе. Ты звонко читала за партой:

Мороз и солнце — день прекрасный,
Еще ты дремлешь, друг прекрасный.

А я будто сидел в том же классе и слушал. И очень был рад за тебя и горд. <...> Я бы хотел, доча, чтобы ты написала мне коротенькое письмецо: как ты заканчиваешь свой первый класс, куда поедешь летом...»

За этими строками — огромная, неохватная нежность. Он писал ей, как взрослой, не сюсюкает. В следующем письме к дочери есть строки: «Жизнь сложная, мы потом в ней разберемся. Мы ее поймем и одолеем». Забывал ли он, что обращается к семилетнему ребенку, или как раз помнил и писал на вырост?

В феврале 1974 года Шукшин написал ей из больницы: «Мы же с тобой полтора сибиряка, так скоро нас не сшибешь». Екатерина Шукшина признается, что эти «полтора сибиряка» поддерживали ее в трудную минуту.

12 февраля 1974 года отец пришел к ней на день рождения: «Я пригласила его на свой день рождения и он хотел прийти, но по разговору чувствовалось, что для этого ему надо преодолеть какие-то препятствия. Накануне либо за день до этого планировалась его поездка в Болшево, кажется, там киношный Дом творчества. Появления его, пожалуй, даже не ждали. Однако в самый разгар детского празднества раздался звонок в дверь — это был его звонок. Он пришел — вопреки всему. И получается, пришел, чтобы попрощаться». В тот день он подарил ей чашку с цветком и пчелой. Цветок красный, пчела — черная, с золотой каймой. «Увидев это траурное сочетание, мама очень расстроилась, но мы с бабушкой ее успокоили», — вспоминала Екатерина. Они видели друг друга в последний раз.

В последнем своем письме к дочери в марте 1974-го он поздравил Катю, но не с женским днем, а с весной. «Будь веселой, послушной... Словом, будь хорошим, умным человеком». Никто не знал, что это было его завещанием.

Узнав о смерти Шукшина, Виктория повесила дома его портрет. Подруги говорили, что странно делать это при муже. «У Кати есть отец», — отвечала Софронова.

Вес фамилии старшая дочь Шукшина ощущала всегда: «Помню, мне было лет десять, и доверили мне поднимать флаг дружины — страшно почетно. Но я ведь Эверест не покоряла. Спросила у вожатой: а за что? Она так усмехнулась и говорит: "Авансом". Мне стало ужасно обидно, но флаг я подняла...»

Екатерина окончила филологический факультет МГУ. Вышла замуж за Йенса Зигерта, немца, долго жила в Германии. Йенс не знал, кто ее отец. Но однажды ей понадобилась справка, она пошла в советское посольство. «Я попросила его пойти со мной для моральной поддержки в тогда еще советское посольство, чтобы получить какую-то бумажку. Я готовилась к полугодовой бюрократической пытке, но нас пустили без очереди. Посадили в кожаные кресла, предложили чаю, спросили: "Екатерина Васильевна, какая бумажка вам нужна? Мы любим Василия Макаровича!" Даже я растерялась. Когда мы вышли из здания посольства, Йенс пригласил меня в кафе: "Так, голубушка, а теперь рассказывай, кто такой Шукшин"».

Екатерина была знакома с Талей, сестрой Василия Макаровича, поддерживает отношения с Ольгой, младшей дочерью Шукшина от Лидии Федосеевой, не раз приезжала на Шукшинские чтения в Сростки. Она признавалась: «К творчеству Шукшина я пришла до стыдобы поздно. И к прозе, и даже к фильмам шла долго, точнее, бегала от них. Был идиотский (а, впрочем, видимо, нормальный) страх: вдруг не понравится, что тогда делать? Повезло: Шукшин — мой писатель, один из моих. И все равно была потрясена, когда первый раз увидела на алтайских Шукшинских чтениях людское море, затопившее огромную гору Пикет...»