«Ваш сын и брат»

В конце 1964-го — начале 1965 года он работал над сценарием второй ленты, теперь известной как «Ваш сын и брат».

Первоначально Шукшин предполагал, что действие будет вращаться вокруг одного героя — деревенского парня Степки. Сначала он бежит из заключения, просто чтобы несколько часов подышать воздухом родины. Его, разумеется, возвращают в колонию. Отсидев, он выходит на волю, влюбляется в девушку и влипает в новую историю, так как возлюбленная связана с шайкой. Степка «вступил в нешуточную и опасную борьбу с группой молодых паразитов», сдал их всех вместе с возлюбленной, поехал наконец домой и в поезде встретил художников — двух парней и девушку. Ее тянет к Степке. Но, оказывается, он ей нужен не таким как есть, а каким она нарисовала его в своем воображении (на то и художница): «Хотела сделать из него посредственного, средней руки интеллигента, прилизанного и удобного». Степке это не по душе. Фильм кончается тем, с чего начался — парень возвращается домой, но на этот раз по-честному, насовсем. Название «Дуракам закон не писан» Шукшин обосновывал тем, что Степка «посмотреть трезво — дурак дураком. Подумаешь — нет, не дурак. Это и надо доказать фильмом».

На таком материале сейчас делают сериалы. Да, насилие автора над персонажем, искусственность коллизий, кривые сварные швы сюжета налицо, но сейчас это уже никого не смущает, да и тогда не смущало.

Однако Шукшин подумал, разобрал сценарий на сюжеты, что-то оставил, что-то отбросил, что-то добавил — и собрал заново. Новый сценарий он сложил из трех рассказов — «Степка», «Змеиный яд» и «Игнаха приехал». Стержневым персонажем сделал старика Ермолая Воеводина. Он живет в деревне. Из четырех сыновей с ним остался только младший — Василий. Степку за драку посадили в тюрьму (от него осталась одна линия — побег домой на полдня). Старший, Игнатий — в Москве, цирковой борец. Туда же уезжает и сын Максим, но столица ему пока не дается, он работает на стройке, живет в общежитии. В его голове звучат слова отца: «Что это вас так по земле таскает... Ростишь вас, ростишь...»

Ермолая Воеводина играл Всеволод Васильевич Санаев. Когда его загримировали, приклеили бороду, брови, Шукшин довольно потер руки: «Ну вот. Я не зря предлагал вам сниматься. Мне кажется, Ермолай у нас в кармане». Это тот самый умный человек, необходимость которого Шукшин понял еще при работе над лентой «Живет такой парень».

Первоначально фильм назывался «Братья», но вышел на экраны под названием «Ваш сын и брат». Шукшин вспомнил, что его друг Александр Саранцев подписывал письма «ваш сын и брат Александр». На съемках в Горном Алтае он спросил:

«— Сань... Расскажи, как ты письма родным пишешь.

— Я ж рассказывал.

— Еще расскажи.

Пришлось рассказать.

— А подписываешься как?

— "Ваш сын и брат".

Он опять улыбнулся и ничего не ответил. Но вот стали снимать сцену, как родные читают письмо от Степки... И я услышал, что Степкино письмо оканчивается так же: "Ваш сын и брат". А позже Василий и фильм так назвал», — вспоминал Саранцев.

Летом 1965 года поехали снимать, снова на Алтай, на этот раз в Манжерок. Жили в гостинице Горно-Алтайска, при выезде на натуру — в сельской школе, пустой по случаю каникул. Алексей Ванин, сыгравший Игната, циркового борца, вспоминал уморительный эпизод: «Приезжают алтайские журналисты брать у Васи интервью. Утром встречаю, а под глазом у него фингал! "Что случилось, Вась?" — "Да эти два фраера, недоделки... писателями себя изображали. Заспорили о кино. Я им говорю "черное!", они мне — "белое!" Я им — то, они мне — это. Сцепился с одним. И не ожидал, что второй вывернется — и мне в глаз! "Что ж ты меня-то не взял, Вася?" — "Откуда ж я знал, что драться придется. А то бы обязательно прихватил. У тебя же кулак с детскую головку!"» Потом эти слова — «кулак с детскую головку» — Ванин прочитал в одном из шукшинских рассказов.

Картина начинается с кадров весенней Катуни: еще стоит лед, катунский, особый, словно дутое стекло, и вот он трескается, вода разрывает кокон. Это свобода, сила жизни. Это сны Степки, которые не давали ему покоя за колючкой. Кинокамера долго идет по деревне: девчонки гуляют в резиновых сапогах, мужики смолят лодки на берегу, деды и бабки о чем-то разговаривают, мужик на дворе стрижет деда, пасутся коровы — это Степка в своих мыслях бродит по родным улочкам. И вдруг он выходит на берег въявь. Он вернулся. Хоть день, да мой, как говорят в народе. Зритель не знает тайну Степки, но чувствует — что-то не так. Парень не рад, он играет радость, и играет без огня. Степка хвастает (!) тюремной жизнью: «Вы здесь кино часто смотрите? А мы — в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили», поет песню («Да тише вы, это ж блатная», — шепчутся в хате), и ждет, ждет. Видно, что праздника не вышло, а чего ж тогда было бежать?

Степку забрали, мать от такого удара слегла, ей нужен змеиный яд. Максим мечется по равнодушному городу, пытаясь его найти. Ему удается, брат Игнаха везет яд в деревню.

Приезд Игнахи — совсем другой коленкор: у него все сбылось. Он прикатил из города на такси, с молодой женой, которой явно гордится, с чемоданом подарков. Игнаха играет в возвращение на белом коне. Но для такого спектакля восхищенные зрители важны почти так же, как белый конь — одно без другого никак. Василий подыгрывает старшему брату, а вот отец в этом цирке демонстративно не участвует. Игнаха набрасывает на отца водолазку, восхищается: «Хемингуэй!» Отец в ответ: «Не ругайся, бабешка-то еще молодая».

Из конфликта отцов и детей вырастает конфликт города и деревни. Игнатий похваляется своей силой, а отец бросает: «Где ты ее взял, силушку-то? Тут! Тут и тратить надо!» Сын не понимает его, спрашивает у Василия: «Чего это с ним?» Тот советует не обращать внимания, отец остынет. «Песню с ним спой». — «Какую песню? Я их перезабыл все».

Это «перезабыл» неспроста. Шукшин хотел включить в фильм песню «Глухой, неведомой тайгою», но, к его удивлению, в деревне ее почти никто не помнил: «Мне по фильму "Ваш сын и брат" понадобилось набрать в сибирском селе, где мы снимали, человек десять-пятнадцать, которые бы спели старинную сибирскую песню "Глухой, неведомой тайгою". Мы должны были записать ее на магнитофон и потом в Москве в павильоне дать актерам послушать, — чтоб у них получилось похоже. Ассистенты бегали по всему селу и едва-едва набрали двенадцать человек, которые согласились спеть. (Почему-то им было неудобно.) Спели с грехом пополам. Все оглядывались, улыбались смущенно и просили:

— Может, мы какую-нибудь другую? "Мой костер в тумане светит"?

Дали им выпить немного — раскачались. Но все равно, когда потом пошли домой, запели "Мой костер". Запевал местный счетовод, с дрожью в голосе, "красиво". Оглядывались. Ушли с убеждением, что я человек отсталый, не совсем понятно только, почему мне доверили такое ответственное дело — снимать кино» [Шукшин 2009: 8, 30—31].

Это фильм-размышление. Шукшину тридцать пять, а он снимает о скоротечности жизни, невозможности второго шанса и позднем осознании этой невозможности. Ермолай и Игнатий сидят за столом, отец произносит: «Кончается она...» — «Так еще возьмем», — беспечно отвечает ему Игнаха. — «Жись кончается, сынок. А жалко...» Всего несколько слов, но мы понимаем, что отец и сын живут на разных этажах жизни, и лестница между ними замурована.

Вопросов много, а ответов нет. Шукшин надеется вовлечь в размышление зрителя. К тем, кто в городе только телом, а душой в деревне, он обращается: родина — мать, она примет тебя любого — хоть зэк, хоть цирковой борец, ты только вернись.

На киностудии имени М. Горького картина понравилась. Ее отнесли к первой категории по оплате, в обосновании директор студии Григорий Иванович Бритиков написал, что у Шукшина «ясная и точная авторская мысль», что он «продемонстрировал свое удивительно глубокое знание жизни, умение живо и ярко писать диалог и большое мастерство работы с актерами», что он «с горечью говорит о некотором "расползании" деревни, о равнодушном отношении значительной части молодежи к своему родному дому, к земле» [Василий Шукшин: жизнь в кино: 106].

Он ударил страну по одному из самых больных мест. Уехавшие тоскуют, томятся чувством вины, оставшиеся стесняются того, что остались, как слабости. Понятно, что это относится не ко всем (тот же Игнаха вполне доволен жизнью), но все равно получается, что огромное количество людей не уверено в своей жизни, в ее правильности. Душа не на месте и у тех, и у других. Фильм тревожил души зрителей. Ну или должен быть тревожить.

Премьера состоялась 18 апреля 1966 года, но публика не приняла фильм. Расползание деревни ей неинтересно. Шукшин ходил в кинотеатры, сидел в зале, слушал. В конце концов обескураженно написал: «Думаешь, что вот в этом месте будет тихо, а кругом шевелятся, скрипят стульями, кашляют» [Шукшин 2009: 8, 65].

Еще до премьеры, в марте, Шукшин показал «Ваш сын и брат» на творческой встрече с молодыми учеными в Обнинске. Если он надеялся, что в каждом физике сидит лирик, то ошибался. Молодые ученые не поняли его. В одной из записок был вопрос: «А сами Вы хотели бы сейчас пройтись за плугом?». Сразу не нашелся, заявил: «Если бы там была киностудия, я бы опять ушел в деревню», переживал, что сказал глупость, и потом написал многословную статью «Монолог на лестнице», в которой попытался что-то объяснить, и только еще больше запутался.

Шукшин понимал, что он сам пример, и в контексте дискуссии об уходе людей из деревни — пример негативный. С одной стороны, он уехал и пробился, да еще как! С другой, он, тем не менее, уехал, бросил. В это больное место его кололи все кому не лень.

Ему бы понять, что на самом деле очень мало кого интересует деревня, а колют от глупости, от зависти, для самоутверждения. Кстати, из тех же побуждений, из которых устраивал свои представления Глеб Капустин из рассказа «Срезал». Шукшин этих Капустиных видел насквозь, но терялся перед ними именно потому, что для него все это было всерьез.

По фильму отбомбилась пресса. О главном, об исходе деревни, не говорили, тут только начни копать — самого засыплет. Цеплялись к выпивке — в фильме и правда пьют, как и в жизни, к словам Максима: «Ух, как я ненавижу вас всех, гадов!», сказанным в сердцах аптекарю после долгих поисков змеиного яда для больной матери. В сборнике «Экран», посвященном картинам 1966—1967 годов, киновед Николай Николаевич Кладо написал: «И все-таки мир деревни, изображенный в фильме, для меня страшен».

Шукшин в ответ всем опубликовал в ноябрьском номере журнала «Сельская молодежь» статью «Вопрос самому себе». «Грань между городом и деревней никогда не должна стереться. Никакой это не агрогородок — деревня — даже в светлом будущем. <...> Крестьянство должно быть потомственным. Некая патриархальность, когда она предполагает свежесть духовную и физическую, должна сохраняться в деревне...» — это фундамент, тут для Шукшина все понятно, но дальше... Дальше он размышляет о мещанстве, о культурном человеке в деревне, о кино и трудностях его прихода к сельскому зрителю, о том, каким должен быть современный положительный герой. В общем, о чем угодно, но не о главном.

Единственное, что держало человека на селе — земля. Землю отобрали, тех, кто был готов терпеть тяжкий труд — ради денег ли, из священного ли отношения к земле — убили. У оставшихся священного отношения нет, а деньги можно заработать и в городе, но с меньшими усилиями. И все. Понимал ли это Шукшин? В статье «Вопрос самому себе» он пишет: «Это все надо делать — объяснять, рассказывать, учить, причем учить, не разрушая в крестьянине его извечную любовь к земле. А кто разрушает? Разрушали». Вот это пророненное «разрушали» показывает, на мой взгляд, что Шукшин отлично все понимал. Но написать не мог, для 60-х это слишком.

Неожиданно для себя Шукшин заделался, как сейчас принято говорить, экспертом в вопросе города и деревни. Весной 1967 года газета «Правда» заказала ему очерк о том, почему молодежь уходит из села. Он тут же произнес фразу, ставшую потом заголовком: «Только это не будет экономическая статья». «И не надо», — ответили ему. Шукшин понимал, что внутренние процессы, то, что происходит в душе народа, важнее экономических причин.

«Почему молодежь уходит из села? А почему я сам ушел?» — копается в себе Шукшин. И тут же отвечает: «Тогда голодуха была, на трудодни ничего не давали, кто полегче на ногу, уходили невольно». Но теперь, в конце 60-х, с экономикой несравнимо лучше, а все равно уходят. За ответом он поехал на Алтай. Видимо, надеялся, что родная земля подскажет, как рассказать то, что нельзя рассказать.

Директор школы в Сростках объяснила, что выпускников сорок-пятьдесят, а совхоз может взять десять-пятнадцать, остальные уйдут. «Вот и вся проблема», — резюмирует Шукшин. Получалось, дело в выросшей эффективности крестьянского труда: где раньше работали десять, теперь достаточно одного. Статья все равно вышла экономическая. Он понимал, что «не донырнул» и так ее и не дописал, она была опубликована только после его смерти. Польза от этой поездки была лишь в том, что два эпизода пригодились для рассказа «Чудик» и один — для рассказа «В профиль и анфас».

История с фильмом «Ваш сын и брат» закончилась неожиданно. В ноябре 1967 года Василия Макаровича за заслуги перед советской кинематографией наградили орденом Трудового Красного Знамени. Но еще более удивительное событие произошло в декабре — Шукшину вместе с оператором Валерием Гинзбуром и исполнителем одной из главных ролей Всеволодом Санаевым присудили Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых.

Церемония состоялась 26 декабря. Начиналось все торжественно, кончилось трагикомически. «Торжественное такое вручение! Куча красивейших дипломов, золотой знак на грудь... Банкет. С банкета куда-то еще поехал (денег тоже много дали — 1200 р.), ночь... В общем, я все те дипломы потерял. Знак на груди остался. Жду последствий: найдутся где-нибудь дипломы, их переправят в Верховный Совет, а там мне скажут: "Вы так-то с Государственной премией обращаетесь? Вы член партии?" Черт знает что будет. Мне и выговора-то уже нельзя давать — уже есть строгий с занесением в учетную карточку», — написал Шукшин другу Василию Белову, и не понятно, то ли он смеется, то ли правда обеспокоен. Копия диплома премии имени братьев Васильевых имеется в экспозиции Сростинского музея, так что выговора и исключения из КПСС удалось избежать.