Творческая кухня

У Пушкина — Михайловское, у Толстого — Ясная Поляна, у Шукшина — 34 квадратных метра в Свиблово. Он мечтал о своем кабинете с большим столом: «Хочу стол, как у Ромма, — большой, и чтобы завален был книгами, бумагами. Хочу кабинет, чтобы можно было от всех закрыться».

Пока же творческая кухня Шукшина — именно кухня, тем более после того, как одна за другой родились дочки. Он всегда носил с собой тетрадку, в которую записывал разные идеи, мысли, завязки сюжетов. Но, когда бывал в Москве, основная работа шла здесь, между плитой и холодильником.

В работе он уходил в себя настолько, что весь остальной мир переставал существовать. Лидия Николаевна однажды мыла пол на кухне, Шукшин писал за столом. «Я сказала: "Вася, подними ноги". Он поднял ноги, сидел, писал. Я вымыла пол, убралась и тогда на него посмотрела. Вася все пишет и пишет, а ноги все также вытянуты» [Каплина, Брюхов: 161].

Его время — поздний вечер и ночь. Работу заканчивал под утро. Первым слушателем была Федосеева. Он будил ее и читал. «Конечно, дети, обеды, ужины... Он всегда спрашивал: как я, готова слушать? Вообще-то мне все нравилось, а когда начинала критиковать немного, он говорил: "Ну все, иди спать!" Но иногда все же признавал, что я права...»

Творческий метод Шукшина — начинай писать, а вдохновение подтянется. Если оно запаздывало и работа не шла, он все равно не вставал из-за стола — ждал, думал, записывал свои мысли. В восьмом томе собрания сочинений Шукшина опубликованы 136 записей — о великом, смешном, страшном и странном. Например, о том, как он работал над текстами: «Иногда, когда не пишется, марширую по комнате. Особенно это помогает в гостиницах». А вот еще: «Где я пишу? В гостиницах. В общежитиях. В больницах». И еще: «Я, как пахарь, прилаживаюсь к своему столу, закуриваю — начинаю работать. Это прекрасно».

«Самые дорогие моменты. 1. Когда я еще ничего не знаю про рассказ — только название или как зовут героя. 2. Когда я все про рассказ (про героя) знаю. Только — написать. Остальное — работа».

Он замечает за собой: «Иногда — не так часто — не поспеваю писать. И тогда — буковки отдельно и крючками».

Надо отметить, что обычно почерку него четкий, разборчивый. Но если порой он переходит на «крючки», значит, наваливается то, что обычно называется вдохновением: когда мысли как лавина, и каждая кажется гениальной. Правда, это бывает «не так часто» — за этой оговоркой чувствуется сожаление. «Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей».

А вот о том, что он пишет: «Вот рассказы, какими они должны быть: 1. Рассказ-судьба. 2. Рассказ-характер. 3. Рассказ-исповедь. Самое малое, что может быть, — рассказ-анекдот».

«Сюжет? Это характер. Будет одна и та же ситуация, но будут действовать два разных человека, будет два разных рассказа — один про одно, другой совсем-совсем про другое». Тут он изобретает велосипед: «Придумай героев, а остальное они сделают сами, ты только записывай». Не может быть, чтобы Ромм не говорил ему нечто похожее, когда заставлял писать рассказы. Но придумать героев — одно, а заставить их жить — другое. Характер — это важно. У Шукшина много героев с характером. Но он видит, что чего-то в них не хватает — и им, и ему. И однажды понимает: «Ничего, ничего, вот посмотрите: душа — это и будет сюжет». Это открытие. Он нашел точку опоры, с которой перевернет мир.

Он понял, что человек и душа не синонимы, они различаются, как первая сигнальная система от второй. Сравните рассказы «Владимир Семеныч из мягкой секции» и «Стенька Разин». В первом характер, жесткий, колючий, сам себе отвратительный. Во втором — душа, человек. Или Глеб Капустин из знаменитого рассказа «Срезал» — характер есть, а души нет. Душа поправляет человека в его поступках, и только с этими поправками он Человек.

«Нет, литература — это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высшего порядка», — говорит Шукшин, будто спорит. Да он и правда спорит — с партией и правительством, которые отвели литературе роль обслуги, с коллегами, подавляющее большинство которых эта роль вполне устраивает. «Да, литературы нет. Это ведь даже произнести страшно, а мы — живем!» — припечатывает он. «Сто лет с лишним тянули наши титаны лямку Русской литературы. И вдруг канат лопнул, баржу понесло назад. Сколько же сил надо теперь, чтобы остановить ее, побороть течение и наладиться тащить снова. Сколько богатырей потребуется! Хорошо еще, если баржу не расшибет совсем о камни», — записал он в 1966 году. Остановить уносимую вспять баржу русской литературы можно одним способом: «Макай перо в правду. Ничем другим больше не удивишь». Но охотников нет. «Восславим тех, кто перестал врать», — пишет Шукшин. Но фамилий не называет. Не потому ли, что их нет?

1. «Судя по всему, работает только дальнобойная артиллерия (Солженицын). И это хорошо!» Это запись 1967 года, в мае которого Солженицын опубликовал письмо IV съезду Союза советских писателей, предлагая потребовать отмены цензуры. Говоря «дальнобойная», Шукшин, должно быть, имеет в виду, что Солженицын бьет не по окопам первой линии, а по самой главной опоре идеологии — цензуре. Солженицына начали травить в газетах, в 1969-м исключили из Союза писателей. В том же году Шукшин записал: «Ложь, ложь, ложь... Ложь во спасение, ложь во искупление вины, ложь — достижение цели, ложь — карьера, благополучие, ордена, квартира... Ложь! Вся Россия покрылась ложью как коростой». Если это не непосредственная реакция на новости о Солженицыне, то ощущение времени.

2. «В рассказах В. Некрасова происходит то, что в них происходит, но в ваших-то, Марковы, Баруздины, совсем же ничего не происходит, потому что все — ложь и беспомощность», — записывал он в 1971 году. С начала 60-х, с момента публикации фельетона Мэлора Стуруа «Турист с тросточкой», Некрасова по нарастающей разносили в советской прессе за то, что много бывал за границей, что не видел там ничего того, что тогда полагалось видеть советскому туристу, а тем более писателю, бойцу идеологического фронта. После того как Некрасов в 1968 году подписал письмо в поддержку украинского диссидента Вячеслава Черновола, газеты перешли на напалм.

Шукшин эта история тоже задевает, но он дает себе волю только на полях черновиков. «Черт возьми! — в родной стране, как на чужбине», — прорывается у него. И потом еще: «Разлад на Руси. Большой разлад. Сердцем чую». «В нашем обществе коммуниста-революционера победил чиновник-крючок», — горько признает он. «Ни ума, ни правды, ни силы настоящей, ни одной живой идеи. Да при помощи чего же они правят нами? Остается одно объяснение — при помощи нашей собственной глупости. Вот по ней-то надо бить и бить нашему искусству».

«Бить и бить» — это терминология съездов. Шукшин понимает, что бить некому — он один. «Один борюсь. В этом есть наслаждение. Стану помирать — объясню», — записывает он.

3. Угнетает его не только и не столько победа крючка-чиновника, сколько преображение народа: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии — женщины. Это грустно, но это так». Мещане задают тон в быту, в культуре. Не то чтобы Шукшин возражал против материального благополучия. Он и квартиру себе купил, и от другой, побольше, не отказался. Разве плохо жить хорошо? Человек состоит из материи и духа, вопрос в пропорции. Шукшина та пропорция, которую он видит, пугает.

Он размышляет — чего не хватает человеку? «Культурный человек... Это тот, кто в состоянии сострадать. Это горький, мучительный талант». «Жалеть... Нужно жалеть или не нужно жалеть — так ставят вопрос фальшивые люди. Ты еще найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо — уважать. Жалеть и значит уважать, но еще больше». Сострадание, жалость, уважение — это его формула. И еще — любовь. Как больного спасают переливанием крови, так Шукшин надеется спасти Россию переливанием любви.

Он отлично понимает, что если делать все всерьез, то цена будет велика, возможно эта цена — жизнь. Поэтому какое-то время пытается соблюсти в любви пропорцию: «Во всех рецензиях только: "Шукшин любит своих героев... Шукшин с любовью описывает своих героев..." Да что я, идиот что ли, всех подряд любить? Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или — не умеют. И то и другое, наверное». И вдруг, месяцы или годы спустя, он записывает: «А любить надо. Так же, как мы непроизвольно заслоняемся от удара, так и любить надо — непроизвольно. Мы с этим родились. Это наш инстинкт».

4. Он наверняка понимал, что тут с ним можно поспорить. Если бы любовь была инстинктом, мир оказался бы куда лучше нынешнего. Инстинкт большинства, к сожалению — злоба и зависть. Первые стихи наверняка появились намного позже первого оружия. И Шукшин, думаю, осознавал, что никакого инстинкта нет. Отсюда — «надо». В этом слове чувствуется усилие. Шукшин считал, что надо заставлять себя любить. Даже если не хочешь, не можешь — надо. Это в чистом виде главный завет Иисуса Христа: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Это самое трудное. Единицы из миллиардов способны возлюбить врагов своих. Я не знаю, получилось ли это у Шукшина, но он хотя бы попробовал. Он распахнул свое сердце для всех: «Люди, милые люди, здравствуйте!»

5. Да, люди отвечают на любовь любовью. «Те, кому я так или иначе помогаю, даже не подозревают, как они-то помогают мне», — записывает он.

6. Любить всех трудно. Работа души тяжелее работы тела: «Когда стану умирать — скажу: "Фу-у, гадство, устал!"». Но, однажды решив, он идет до конца. «Ничего, болезнь не так уж и страшна: какое-то время можно будет еще идти на карачках», — говорит он себе. «И что же — смерть? А листья зеленые. (И чернила зеленые.)». Тут целое нагромождение чувств: тоска, поиск поддержки у природы, которая вечность, ирония над самим собой, огромное желание жить...

7. «Истинно свободен тот, кто не боится смерти», — записал Шукшин в 1971 году. Он словно поставил себе цель — не бояться. Рассказы этого года такие, что мороз по коже. Одни о смерти («Дядя Ермолай», «Билетик на второй сеанс», «Леся», «Жена мужа в Париж провожала»). Другие о Вере («Мастер», «Верую»). И все они задают один вопрос — зачем жил человек?

8. Последняя из известных записей: «Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжелый труд — собрать ее заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить». Тут все чересчур: кто эти «мы с вами», и не слишком ли замахнулся — нацию собирать?

Тут Шукшин в позе пророка: «Глаголом жги сердца людей». Он считал эти слова самыми великими в русской поэзии. И решил жечь. Слова о нации он сказал на встрече с Шолоховым 10 июня 1974 года. Никто его не понял. Шукшин увидел — он один: был, есть, будет. Он умер четыре месяца спустя. Связывать одно с другим было бы чересчур. Но то, что Шукшин обескровил себя, пытаясь что-то нам объяснить — несомненно.

«Не теперь, нет. Важно прорваться в будущую Россию», — записал он когда-то. Будущая Россия — это мы. На нас он надеялся больше, чем на своих современников. Не напрасно ли?