Пралитература Шукшина

Как мы помним, Ромм советовал Шукшину не прекращать писать и даже взялся читать его первые литературные опыты. Делал он это не просто так и не из любви к литературе вообще. Ромм считал, что писательство развивает наблюдательность, дар слова. Умение строить сюжет, придумывать или доставать из памяти выразительные детали, слова, формулировки одинаково нужны и писателю, и режиссеру. По свидетельству Шукшина, Ромм отнесся к его заметкам неформально: «читал, возвращал мне, делал свои замечания и велел продолжать». Исследователь темы первых рассказов Шукшина Павел Глушаков предположил, что Шукшин давал читать их не только мастеру, но и Ирине Жигалко. Предположение подтвердилось, когда в архиве Ирины Александровны нашлась тетрадь, надписанная «В.М. Шукшин».

Павел Глушаков относит записи в тетради к 1957—1958 годам, основываясь на том, что в неразобранном архиве Жигалко тетрадь лежала рядом с письмами за эти годы. Там три рассказа: «Глаза», «Человек» и еще один — без названия и начала. Рассказами их считают не все, согласно другой точке зрения, это сценарные разработки. Сторонники этой версии указывают на кинематографичность текстов — это описание того, что увидит зритель, без погружения во внутренние миры героев. Так или иначе, эта находка — настоящая литературно-археологическая сенсация, ничуть не меньшая, чем золото Трои или гробница Тутанхамона.

«Глаза» — рассказ о проводах на военную службу «невысокого белокурого парня с курносым лицом, веселого телеграфиста». Происходящее активно не нравится автору. Веселье кажется натужным и фальшивым. И только одно останавливает взгляд — глаза матери. «Только глаза матери новобранца, маленькой, еще не старой женщины, не хвастают и не врут. Она пристально смотрит на сына, столько в ее глазах красивой простой любви и нежности, что хочется подойти к ней и сказать что-нибудь ласковое», — пишет Шукшин. Но следующая фраза: «Какое невыразимо милое, родное существо это — Мать» с его заглавной буквой в слове «мать» кажется такой же фальшивой и натужной, как веселье провожающих. Шукшин хотел противопоставить эмоции: наигранное веселье провожающих и самого призывника и искреннее переживание матери за сына. Но он еще не научился управлять словами, поэтому пытается добрать эпитетами («невыразимо милое, родное существо», хотя слово «существо» по отношению к матери выглядит странно), надеясь, что читатель как-нибудь сам докрутит себя до нужного эмоционального состояния.

Павел Глушаков увидел в рассказе «раздумья о судьбах России, о ее путях, об основах и основаниях бытия. В этом небольшом тексте, как направленном в будущее зеркале, отражаются уже ключевые раздумья Василия Шукшина». Может, это и так, а может, Шукшин ничего такого еще не имел в виду. Он ведь пока сравнительно молод, ему не было и тридцати, когда он это написал. В нем еще очень сильно клокочет чувство: вот он, парень из ниоткуда — и теперь в Москве! Вы не верили — так вот вам! В рассказе «Глаза», как и в работе «Киты, или О том, как мы приобщались к искусству», очевидно авторское высокомерие: автор не хочет, чтобы его приняли за одного из тех, кого он описывает, он желает быть в стороне, причем так, чтобы это заметили. Он еще не пришел к тому, что людей надо любить такими, какие они есть, потому что другого народа в России нет.

В тетради после рассказа рукой Ромма написано: «В общем — хорошо. Кое-что, пожалуй, немножко педалировано, надумано. Но основа увидена, понята, довольно точно изображена. Сам мобилизованный и мать — отлично». Слово «отлично» подчеркнуто.

Второй рассказ, «Человек», начинается так, что хочется подпрыгнуть от узнавания: «С неба назойливо и однообразно сеется мелкий холодный дождь». Дождь! Мы же помним: Одесса, рассказы Сергея Антонова, и потом, рассказ «Двое на телеге», который начинается почти так же: «Дождь, дождь и дождь... Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день и ночь». В нем герои едут за лекарством, а в рассказе «Человек» показана больница — автор сидит в очереди к доктору и описывает, что видит вокруг. Тут ему трудно отгородиться от других — у всех болит, и у него тоже. Поэтому он снисходителен и к «худой женщине с грустными глазами», и к «бледной девушке с большими и какими-то мягкими и теплыми глазами», и даже к «двум маленьким старушкам», которые, как только медсестра выходит из кабинета, «робко и очень обстоятельно начинают о чем-то спрашивать» ее. Но ему еще не всех жаль: «некто в шляпе, выбритый до синевы» явно не пользуется авторской симпатией. Шукшин явно подозревает его в чем-то. Вроде бы больница — не место для вранья, но Шукшину кажется, что слова у этого персонажа одно, глаза — другое. Он выводит его на чистую воду с настораживающей настойчивостью, явно не желая впускать в свое сердце и самого человека, и его боль. Очевидно, что тут Шукшин отбивается от тех, кто проникает в душу, не хочет резать ее в кровь, и не понимает еще, что от этого ему как художнику некуда деться.

Дороже всего Шукшину образ врача, человека с «большими жилистыми руками, какие бывают у сапожников и пимокатов». Доктор у Шукшина «узловатый и сильный, больше напоминает грузчика с пристани». Ради этого образа рассказ и написан, Шукшин даже хотел назвать его «Просто так — про хорошего человека» или «Коммунист».

В этом рассказе Шукшин куда менее назидателен, чем в «Глазах». Ромм также поставил ему «отлично», но добавил: «В следующей работе прошу избегать авторских моральных оценок, не уходить в них от конкретного материала. Все должно быть в действии, реплике, детали, описании». Это, кстати, сложно — сделать так, чтобы действие, реплика, деталь приводили читателя к нужной оценке персонажа.

Третий безымянный текст узнаваем — именно из него получился потом рассказ «Лида приехала». Сравнивать тексты интересно — видно, что Шукшин научился «избегать авторских моральных оценок», приводит читателя к нужной эмоции посредством действия, реплик, деталей, описания. Например, категоричной и прямолинейной фразы «Даже в ее гостеприимстве я почувствовал грубую фальшь и какую-то грязную корысть» в рассказе «Лида приехала» нет. Вместо этого Шукшин описывает «полные белые руки» Лиды, то, как она облизывает ярко-красные губы, выговаривает «нерьвничала» и «перьвое время», и этот образ действительно вызывает неприязнь.

Если в безымянном тексте повествование ведется от первого лица, то в рассказе «Лида приехала» отношение к персонажам и событию передается через образ студента, для которого в восторгах Лиды и ее семьи новыми вещами слишком много мещанского. Он уходит, красноречиво воскликнув: «Маяковского на вас нет!» Заготовка отличается от рассказа, как кокон от бабочки. Но даже при этом, как мы помним, Шукшин не стал его публиковать.

Первые рассказы водяными знаками проступают в более поздних. Например, шляпа из рассказа «Человек» — у Шукшина это черная метка для персонажа. В фильме «Из Лебяжьего сообщают» в чайную заходит пьяный до онемения гражданин — и он в шляпе! В рассказе «Хмырь» гражданин в шляпе — «бесцветный, курносый, стареющий хмырь» — на виду у всего автобуса начинает заигрывать с девушкой. Он заверяет ее, что не женат, но один из пассажиров сообщает, что видел Хмыря, когда тот отправлял жене телеграмму с просьбой о деньгах. «Хмырь посмотрел на всех... И что-то такое увидел страшное, что молча, не взглянув на соседку, поднялся и пошел на свое место».

Анатолий Яковлев, герой рассказа «Дебил», измученный этим прозвищем, решает вдруг купить себе шляпу. «Так довели мужика этим дебилом, что он поехал в город, в райцентр, и купил в универмаге шляпу». Яковлев работал на севере, хотел отделить себя от других, дать понять, что он — не они, «сказать свое фэ», как Моня Квасов из рассказа «Упорный». Но это для него целая философия, а для всех остальных — просто шляпа, нелепый для деревни предмет гардероба. Никто это «фэ» не услышал. И Яковлев подходит к речке, зачерпывает шляпой воду, напивается, нахлобучивает мокрую шляпу на голову и так идет по деревне. «Дебил так дебил !» — угадывается за этим. Это тоже «фэ!», но другое. Расслышали ли его в деревне, мы не знаем. Тут уже есть сочувствие Шукшина к персонажу, к той крайности, на которую ему пришлось пойти в попытке отстоять себя. Шляпа шляпой, а человек человеком — такова позиция Шукшина.

Рассказ «Внутреннее содержание» о том, как из города в деревню приезжает показ мод. Сергей Винокуров, деревенский парень, как все, потрясен событием. Двух манекенщиц пристроили к Винокуровым «на фатеру», Серега с братом Иваном пытаются познакомиться, но безуспешно: «До боли захотелось вдруг тоже быть красивым и веселым. Но он не умел». Утром он едет на своем грузовике, вспоминает девушек и думает: «Шляпу что ли купить?» Тут шляпа — пропуск героя в другой мир. Серега, как Яковлев, верит, что шляпа сделает его другим. Но и автор, и читатель понимают, что он — замечательный парень, не в шляпе дело, она не поможет, и в ней Сергей, скорее всего, сробел бы перед городскими девчонками точно так же, как и без нее. Тут шляпа — просто усмешка, добрая, понимающая. Она, наконец, не символ, а и правда всего лишь предмет гардероба. Метка, но уже далеко не черная.

Так все же рассказы это или режиссерские этюды? Надо помнить, что кино — это картинка и звук. Следовательно, режиссерский этюд — описание того, что видит и слышит зритель, диалоги и короткие ремарки. Шукшин писал иначе. Его тексты не только и не столько для глаз и ушей, сколько для головы. Как он собирался экранизировать «авторские моральные оценки»? У Шукшина слово «Мать» с прописной буквы: он очевидно держал в голове, что это будут читать. Ромм своими замечаниями («Все должно быть в действии, реплике, детали, описании») как раз пытался вернуть своего студента из литературы в кино.

В 1958 году Ромм счел уровень рассказов Шукшина достаточным, чтобы попытать счастья, и велел рассылать. Подсказал и методику: сначала «веером» по редакциям, когда вернут — перетасовать и снова разослать. Шукшин, чтобы не запутаться, составил график. Как долго он бомбардировал редакции, неизвестно. Наконец, в августе 1958 года журнал «Смена» опубликовал «Двое на телеге». Шукшин радовался так, что не пересказать. Он купил двести экземпляров журнала и все раздарил. А потом хватился, но было поздно, так он и остался без журнала с первой публикацией [Захарчук].

Кажется, лед тронулся, но нет — критика, тогда очень активная, не заметила рассказ. «Двое на телеге» перевели и опубликовали в Албании, Чехословакии и Болгарии. Это, конечно, было приятно, но не более того — произведения советских писателей щедро переводились на языки стран соцлагеря, как тогда говорилось, «для укрепления культурных связей».

Шли месяц за месяцем, год за годом, но Шукшина больше не публиковали. Впрочем, возможно, у него не хватало времени рассылать тексты. После «Двух Федоров» ему нужно было сдавать экстерном за целый курс. Потом он снимался в фильмах «Золотой эшелон», «Простая история», в 1960 году пришло время снимать свою дипломную работу, в 1961-м у него, кроме «Аленки», еще три работы в кино. Шукшину тогда негде было жить и он перебивался ночевками то у друзей, то под кроватью в общежитии, куда пробирался тайком.

Следующая публикация состоится только в 1961 году (в № 3 журнала «Октябрь» вышли рассказы «Правда», «Светлые души» и «Степкина любовь»). Потом в 1962 году в том же «Октябре» — рассказы «Экзамен» в № 1 и «Коленчатые валы» и «Леля Селезнева с факультета журналистики» в № 5. В 1963 году в № 2 журнала «Новый мир» напечатали рассказы «Классный водитель» и «Гринька Малюгин», а в издательстве «Молодая гвардия» вышел сборник рассказов «Сельские жители».

Но до этого надо было еще дожить.