Венгерский след

9 октября 1956 года Шукшин получил бумагу о реабилитации отца. Александр Митта, у которого в это время жил Василий, писал: «Все радовались. А Шукшин страшно переживал и корил себя за то, что всю жизнь стыдился отца». Возможно, винил себя в том, что носил фамилию Попов, что при поступлении во ВГИК в автобиографии указал, что лишился отца в 1933 году, не уточняя деталей. Насчет фамилии все решила мать, автобиографию же он писал сам. Вступая в партию, в заявлении и на выступлении на собрании он сообщил, что отец погиб на войне. Но это произошло не с отцом, а с отчимом. Конечно, у Шукшина не было выбора, укажи он, что отец сгинул по пятьдесят восьмой статье, скорее всего, не видать ему ВГИКа. Он мог бы утешиться этой мыслью, но не удалось — врать самому себе он не умел. Позднее Шукшин скажет: «Счастье — это когда прав и смел». Тут он и не прав, и не смел. Тяжелое чувство вины плавится в нем на медленном огне раскаяния. О том, что из этого выплавилось, рассказывала Лидия Александрова (отношения Василия Шукшина и Лидии Александровой начались в 1959 году и продолжались пять лет, но свадьбы так и не случилось): «Вася, когда на него находил момент откровения, с горечью мне говорил: "Лидок, ты понимаешь, какой я грех совершил? Я так верил во все это, а теперь коммунистов ненавижу". И я, желторотик, ни хрена не понимая, спрашивала: "Как же ты теперь жить будешь?" А он, играя желваками, отвечал: "А вот так. Врать буду!" И добавлял: "Я им не какой-то недоумок деревенский. Всех их обману!" Только вместо "обману" другое слово употреблял — матерное» [Никуленко].

По воспоминаниям Митты, Шукшин, получив справку о реабилитации, «тут же страшно напился и пошел бить представителя власти — первого попавшегося милиционера». Василия уволокли в участок. Ромм, надев пиджак с лауреатскими медалями, отправился его выручать.

В октябре начались волнения в Польше. Поляки единственные массово распространили доклад Хрущева. У них к советской власти свой счет: пакт Риббентропа-Молотова, раздел 1939 года, Катынь. Поляки требовали демократических реформ. Интернета тогда не было, но информация все равно доходила — через «голоса». Искры долетели и до Будапешта. Венгры хотели высвободиться из советских объятий. Казалось, соцлагерь рушится. По непонятной логике в Польше советский режим пошел на уступки (освободили политзаключенных, маршал Рокоссовский оставил свой пост министра обороны ПНР, усилилась роль католичества), а в Венгрии — нет. В Будапешт ввели войска. Начались бои. В ноябре восстание утопили в крови.

Наум Клейман, учившийся во ВГИКе в то же время, вспоминал: «Начались венгерские события, а они произвели, конечно, очень сильное впечатление на всех нас. Мы не знали, что там происходит. Радио врало, что там контрреволюция, расстреливают коммунистов, распинают, сжигают живьем и так далее».

А вот свидетельство Александра Гордона: «Во многих вузах вспыхнули стихийные митинги. Во ВГИКе тоже — в актовом зале два дня шли дебаты. На сцене защищали ввод советских танков в Будапешт, а из зала кричали "Позор!", раздавались требования перемен. А к переменам никто не был готов. Дирекция хотела все сохранить по-прежнему, по крайней мере внешне, призывала дебатировать "в рамках приличия", "без выкриков и демагогии"».

По воспоминаниям Клеймана, двоих студентов, Алика Гафарова и Златверова, за неудобные вопросы о Венгрии прямо с занятий увезли в КГБ. В их комнатах прошли обыски.

«Это мгновенно распространилось по всему ВГИКу. Естественно, немедленно была объявлена забастовка. Мы стали требовать, чтобы ректор ответил, что с ребятами. <...> Два дня во ВГИКе были митинги, никто не ходил на занятия...» — рассказывал Клейман [Голицына]. Гафаров и Златверов так и не вернулись. (По словам Клеймана, Златверов погиб в лагере, а Гафаров, отсидев, вернулся в Азербайджан, уже не помышляя об институте кинематографии.)

В книге «Борис Пастернак. Времена жизни» говорится, что польские студенты ВГИКа привезли в Москву съемку венгерских событий и устроили закрытый показ.

Но в 1956 году Шукшину, скорее всего, не до политики: у него обострилась язва, и в конце года он на месяц попал в больницу. Он пишет матери и сестре: «Декабрь месяц пролежал в больнице — обострение язвы. Сейчас вышел. Чувствую себя великолепно. Но у меня нашли еще в желудке полипы. Говорят, нужно делать операцию желудка». С одной стороны, он преподнес все как дело несерьезное: «Повторяю, что чувствую себя отлично», — но родных наверняка насторожила фраза о том, что от них требуется согласие на операцию.

ВГИК задействовал свой ресурс: Сергей Аполлинарьевич Герасимов как депутат в январе пишет письмо главному врачу Боткинской больницы Шабанову с просьбой принять Шукшина в клинику «для необходимых исследований и, если нужно, операции». В больнице ему сказали, что спешки с операцией нет. Шукшин в письмах перестал жаловаться на здоровье: или ему стало лучше, или он решил не путать родных.

Так, в больнице, завершился для него 1956-й, год потрясений. Начавшись с доклада Хрущева, он продолжился реабилитацией осужденных по 58-й статье, но надежды на лучшее раздавили танки Будапешта. Различия тоталитарной и посттоталитарной систем оказались не так уж велики.

Что думал обо всем этом Шукшин? Безразличным он не был. Сергей Никоненко, хорошо знавший Василия, рассказывал: «Шукшин очень переживал за все события, которые у нас происходили. Помню его в августе 68-го, когда снимался в "Странных людях": он на улице держит газету, я мимо прохожу, а Вася в сердцах как рванул эту газету: "Зачем пошли туда?!" Он имел в виду наши танки, вошедшие в Чехословакию. Его это дико задело» [Мельман 2011: 15.04].

Отметим: Шукшин подчеркнуто аполитичен в своих рассказах и фильмах, в выборе тем. Теперь кажется, неспроста. В рассказе «Осенью» паромщик Филипп Тюрин переживает, что американцы бомбят вьетнамцев — это единственный герой Шукшина, интересовавшийся политикой. Роман «Любавины» — о гражданской войне, сломе формаций, — кажется, как тут без политики? Но здесь Шукшин отвечает на вопрос «как?» и обходит более важный вопрос «зачем?», поэтому роман и напечатали в советское время.

Иногда Шукшин прятался от политики в самом прямом смысле слова. Бийчанин Владимир Чепров однажды приехал к нему домой, на улицу Русанова: «Несколько раз позвонил, никто не ответил. Я уже собрался уходить, как вдруг за дверью спросили: "Кто?" Я отозвался и меня впустили». Оказалось, Шукшин недавно, в 1967 году, с вернулся с Кубы и журналисты хотели, чтобы он рассказал об острове Свободы. «Я его спросил, почему же он не хочет с ними беседовать, а он ответил, что не умеет врать. А правду говорить о Кубе нельзя, так как там живут люди очень плохо. За эту правду по головке не погладят» [Бийчане о Шукшине: 59].

Обращает на себя внимание фраза: «...не умеет врать». Мы же помним слова Шукшина о том, что прежде всего он научился врать. Но для него есть разница между бытовым враньем и враньем, от которого зависят взгляды людей на жизнь, на мир — тут обманывать нельзя. Можно недоговорить, это да, но не врать. И о политике он не врет, а именно молчит.

Можно предположить, что аполитичность стала результатом серьезных раздумий и осознанного решения. Он ведь уже сказал: «Всех обману!» Есть разные формы эскапизма, писателю доступна самая лучшая из них — сотворить собственную реальность. Шукшин создает свой мир, населяет его людьми, с которыми ему хорошо, с которыми хотелось бы жить, и предлагает нам войти в него. Это его выход. Это его политика. Это его обман. Как потом выяснится, самообман.

С Венгрией будут связаны два эпизода жизни Шукшина. В 1970 году он сыграет небольшую роль в советско-венгерском фильме «Держись за облака». «Пишу вам из Венгрии, из Будапешта. Я здесь в связи со съемками одного фильма. Как актер. Дней на десять», — сообщал он матери [Шукшин 2009: 8, 244].

Фильм, выпущенный на экраны в СССР в сентябре 1972 года, продержался всего неделю, после чего был снят с показа. Исполнительница одной из главных ролей Светлана Светличная считала, что это из-за персонажа, который «в одной из сцен говорит почти как Леонид Брежнев». Но наверняка это не главная проблема ленты.

Фильм снят по повести Юлиана Семенова, создателя легендарного Штирлица. В нем рассказывается о разгроме венгерского восстания 1919 года, в результате которого на четыре месяца установилась Советская власть, затем, как писалось в учебниках того времени, «потопленная в крови». Снимать картину об одной погибшей революции через пятнадцать лет после другой — само по себе странная затея: неизбежны ассоциации, но непонятно, кто в данном случае победил, кто был красным, а кто — белым? Иначе говоря: «А наши кто?» Видимо, во избежание этих вопросов режиссер Петер Сас сделал из серьезной повести Юлиана Семенова фильм в жанре буффонады и фарса. Представляя белых клоунами, он, возможно, надеялся, что так зрителю будет легче выбрать сторону. Но в буффонаде клоуны все, даже те, кто пытаются делать серьезное лицо. Вернее, так: а тем более те, кто пытаются делать серьезное лицо. Поэтому и красные в фильме выглядят совершенно опереточными персонажами. Юлиан Семенов разозлился и вместо собственной фамилии поставил в титрах фамилию своего шофера Михаила Аверина.

Роль Шукшина — очередной человек в гимнастерке, один из многих в его фильмографии. Его персонаж, чекист, дает задание главному герою, летчику Севастьянову, отвезти на самолете из Москвы в Будапешт референта по вопросам народного просвещения Перцеля, который, как потом выяснится, и есть главный революционер.

Двоих других чекистов играли Никита Михалков и Сергей Никоненко. Жили все трое в Будапеште, в гостинице «Спорт». Сергей Никоненко вспоминал, что Михалков почему-то просил его читать одно и то же стихотворение Пушкина «Ненастный день потух, ненастной ночи мгла по небу стелется одеждою свинцовой...» «Мы там жили дней десять, и так все десять вечеров я это читал» [Мельман 2011: 15.04].

Кажется, зачем сидеть в гостинице по вечерам? Но советский человек за границей опасался влипнуть в историю. Да и денег у актеров не было — по этой причине, по свидетельству Никоненко, Михалков закатил венграм скандал. Петер Сас, разозлившись, предложил Михалкову убираться в Москву. «Никита ответил, что готов хоть сейчас. Вместе с ним мы пришли в костюмерную. Василий читал книгу. Мы рассказали ему, что режиссер уволил Никиту с роли. "Давай, Серега, раздевайся, мы тоже едем домой, — Шукшин загорелся глазами. — Уедет Никита один, пойдет за ним "телега" какая-нибудь скандальная. У парня неприятности будут"», — вспоминал Никоненко [Каплина, Брюхов: 165]. Узнав о забастовке, венгры пошли на попятный.

Другой шукшинско-венгерский эпизод жизни — жутковатый. В 1959 году в Будапеште начали строить теплоход, который потом получит имя «Дунай» и будет продан в СССР. В 1974 году его отдадут под плавучую гостиницу для съемочной группы фильма «Они сражались за Родину». В одной из кают «Дуная» Шукшин и умрет в ночь на 2 октября. В 90-е теплоход использовали как плавучую гостиницу. Жил ли кто-то в каюте, в которой умер Шукшин, неизвестно. В 2000 году «Дунай» выкупили, перевели в Кимры (Тверская область), планируя открыть музей Шукшина, но не вышло. После целого ряда мытарств судно, довольно сильно покалеченное переделками, в 2012 году оказалось в Москве, теперь это «Александр Блок», на борту которого открыт ресторан-яхта «Чайка». Он пришвартован в Москва-Сити, у Краснопресненской набережной. Судя по всему, каюта, в которой умер Шукшин, при реконструкции ушла под один из залов. На сайте ресторана ничего о Шукшине не пишут — нечего гостям настроение портить...

Тут надо знать, что в жизни Шукшина ничего нет в единственном экземпляре, вот и теплоходов, на которых он умер — два. В порту города Волжский Волгоградской области пришвартован теплоход ВТУ-322 «Василий Шукшин». Экскурсоводы местного музея уверяют, что Шукшин умер в одной из кают этого судна, и если их поправляют, очень обижаются.