Было — не было

За прошедшие шестьдесят с лишним лет история поступления Шукшина во ВГИК обросла легендами и байками, как елка игрушками. Так, часто пишут, что на самом деле он поехал в Москву поступать в Литературный институт. Первоисточник тут не кто-то, а сам Шукшин. «Меня спрашивают, как это случилось, что я, деревенский парень, вдруг все бросил и уехал в Москву в Литературный институт», — признался он в 1974 году в интервью газете «Правда».

В опубликованной в 1975 году, уже после его смерти, беседе под заголовком «Един в трех лицах» этот сюжет раскрыт драматичнее: «Собирался в историко-архивный: мне история всегда нравилась. <...> Прежде чем идти в архивный, рискнул зайти в Литературный институт. Была у меня тайная мечта — учиться в нем. Какой-то умудренный опытом студент, встретившийся мне в коридоре, сказал, что для поступления в этот вуз нужно иметь опубликованный или, по крайней мере, отпечатанный на машинке рассказ. Я, конечно, расстроился, и он посоветовал мне подать документы во ВГИК» [Шукшин 2009: 8, 164].

Но мы же помним, что еще в Сростках Шукшин писал заявление именно во ВГИК. Вряд ли он был так наивен, чтобы не знать о требованиях при поступлении в Литературный институт. В 1954 году у него имелись как минимум наброски двух рассказов («Двое на телеге», «И разыгрались же кони в поле») и первый вариант романа «Любавины». Печатную машинку и хорошую машинистку можно было найти даже в Сростках. К штурму ВГИКа Василий готовился планомерно и методично, и если бы имел целью Литературный институт имени М. Горького, то, без сомнения, подверг бы его такой же «правильной осаде».

Рассказывая про Литинститут, Шукшин не ошибается и не оговаривается — он умышленно мистифицирует свою жизнь, даже дает подсказки: вот этот «умудренный опытом студент» с его брошенным походя советом поступать во ВГИК — при конкурсе сто к одному: внимательный читатель должен был бы усомниться. Но Шукшину верили уже тогда, везде и во всем. Вполне вероятно, он все это выдумывал для того, чтобы удостовериться в собственной убедительности. Мог быть и другой резон: Шукшин уже не раз к тому времени заявлял о намерении уехать в деревню и там писать, по максимуму изгнав кино из своей жизни, и теперь готовил к этому общество.

Известный режиссер Александр Митта рассказывает, будто Шукшин намеревался поступать на сценарный факультет. Придя туда, предъявил свои рассказы, «...которые были записаны в толстой амбарной книге», но девушки из приемной комиссии читать их поленились, решили, что парень графоман, и отправили его на актерский. «Тут от студентов Шукшин узнал, что есть еще и режиссерский факультет. А он понятия не имел, что есть такая профессия — режиссер. Думал, что для постановки фильма собираются артисты и договариваются между собой, как снимать. Оказалось, что режиссер — хозяин картины, главный человек. Тогда он подал на режиссерский».

Александр Наумович, однокурсник Василия Макаровича, знает все из первых рук, кому верить, как не ему. В общем, эта история встречается во многих публикациях о Шукшине. Но в отправленном во ВГИК еще из Сросток заявлении Шукшин просил разрешения сдавать экзамены именно на режиссерский факультет. То есть понятие о профессии режиссера он очень даже имел. К тому же, как указал Дмитрий Марьин, исследователь жизни Шукшина, хоть Шукшин с Миттой и были однокурсниками, в 1954 году, когда первый поступал в ВГИК, второй еще учился в Московском инженерно-строительном институте [Зюзин]. Только в 1955 году, по окончании МИСИ, он был принят во ВГИК на второй курс мастерской Ромма, существенно поредевшей после первого года. Выходит, о том, как Шукшин поступал, Митта мог знать только по рассказам — судя по количеству подробностей, от самого Шукшина.

Еще одна байка: Василию негде было ночевать в Москве, и однажды он устроился на скамейке на Котельнической набережной. Только улегся, как кто-то начал толкать его в плечо. Он открыл глаза и увидел высокого мужчину с палкой, который спросил: «Ты что тут спишь?» — «Да вот, нет мест в общежитии», — ответил Шукшин. «Так идем ко мне», — предложил незнакомец. Они пили чай, разговаривали. Утром во ВГИКе Василий увидел этого человека среди членов экзаменационной комиссии и узнал, что это Иван Пырьев.

Внимательные читатели наверняка узнали историю — Шукшин рассказывал ее, вспоминая первый приезд в Москву в 1947 году. Вряд ли он ночевал у Пырьева дважды. Вполне вероятно, этого вообще не было.

Есть еще один вариант встречи Шукшина и Пырьева: «Отслуживший на флоте три года Вася Шукшин приехал в Москву с мечтою стать актером. И лишь нечаянная встреча на скамейке московского бульвара изменила его судьбу. Соседом по скамейке оказался не кто иной, как знаменитый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев. Поговорил Иван Александрович с провинциалом о том, о сем, откуда и зачем тот оказался в Москве. Подробности Вася мало кому рассказывал. Да и рассказывал неохотно и по-разному. По-моему, у них была еще вторая, более длительная и содержательная встреча. Она-то, видимо, и привела Шукшина к мысли попытать счастья на режиссерском факультете Института кинематографии», — так вспоминал Александр Гордон, однокурсник Шукшина [Гордон 2007: 35]. Тут уже очевидно перемешались несколько историй. Интересна фраза «рассказывал неохотно и по-разному» — видимо, Василий уже опасался популярности своей истории: так и до разоблачения недалеко.

Однако Шукшин не перестал рассказывать о себе и Пырьеве, история даже обрастала подробностями. Так, Лидии Александровой (Чащиной), которая считается его второй женой, он говорил, что за время беседы с Пырьевым на кухню несколько раз заходила его жена Марина Ладынина, звезда советского кино, и замечала, что тому пора спать, «а тот в ответ посылал ее матом» [Никуленко]. После этого стоит ли удивляться, что рассказ о творческом конкурсе существует как минимум в трех вариантах?

В статье «Мне везло на красивых и добрых людей» Шукшин пишет: «Я заметно выбивался среди окружающих дремучестью своей и неотесанностью. Председатель комиссии иронически спросил: "Белинского знаешь?" — "Да", — говорю. "А где он живет сейчас?" В комиссии все затихли. "Виссарион Григорьевич? Помер", — говорю и стал излишне горячо доказывать, что Белинский "помер". Ромм все это время молчал и слушал» [Шукшин 2009: 8, 100].

Анатолий Заболоцкий со слов Шукшина передавал события так: «На режиссерский факультет, не однажды вспоминал Макарыч, попал он по воле Николая Охлопкова. "Поступал на режиссерский после пяти лет службы на флоте, имел привилегию — вне конкурса, а знания, ясно, "корабельные". В приемной комиссии, на мое счастье, был Николай Охлопков. Он сам сибиряк, в ту пору в славе. Он — земеля — меня вытянул на розыгрыш, спросив: "А где теперь критик Белинский?" Я ему подыграл: "Кажись, помер?". И про "Войну и мир" честно сознался: "Не прочел — толста больно". Он оценил мое признание. А думаешь, московские мои сокурсники знатоками Толстого были? Охлопков, царство ему небесное, отстоял мое поступление в режиссеры"» [Заболоцкий 2005: 15].

Тут привлекает внимание фраза «после пяти лет службы на флоте» — Шукшин служил три с небольшим. Непонятна и привилегия зачисления вне конкурса — откуда бы ей быть? Кто спросил о Толстом? О котором из романов говорили: об «Анне Карениной» или о «Войне и мире»? Александр Митта вспоминал: «Ромм попросил Шукшина рассказать о Пьере Безухове. "Я "Войну и мир" не читал! — заявил в ответ Шукшин и, увидев удивление Ромма и остальных, пояснил: Толстая книжка, времени не было". — "Вы что же, толстых книг никогда не читали?" — удивился Ромм. "Одну прочел, — сказал Шукшин. — "Мартин Иден". Хорошая книжка". Ромм возмутился: "Как же вы работали директором школы? Вы же некультурный человек! А еще режиссером хотите стать!" И тут Шукшин взорвался: "А что такое директор школы? Дрова достань, напили, наколи, сложи, чтобы детишки не замерзли зимой. Учебники достань, керосин добудь, учителей найди. А машина одна в деревне — на четырех копытах и с хвостом... А то и на собственном горбу... Куда уж тут книжки толстые читать..." Ромм поставил ему пять и принял».

Опять-таки, надо понимать, что Митте эту историю в таком виде мог рассказать только Шукшин. Они дружили, у них было много общего — у одного репрессирован отец, у другого — мать, а отец чудом уцелел. Шукшин жил у Александра, когда получил справку о реабилитации отца: «...чуть шире спичечного коробка, с бледными буквами, в наше время все вокруг получали такие бумажки», — вспоминал Александр Наумович. Они были очень близки, но даже ему Василий рассказывал байку, не жизнь.

Казалось бы, какая разница, Анна Каренина или Пьер Безухов, Ромм или Охлопков? Это и правда неважно. Важно другое: Шукшин, рассказывая эти истории в начале своей учебы во ВГИКе, сочинял себе другую жизнь. Зачем? А это уже вопрос не к историкам кино, а к психологам.

Возможно, это защитная реакция. Слишком много всего произошло: у него получилось то, к чему он так долго стремился и на что он наверняка и не рассчитывал. Он поступил, это удача, счастье, исполнение многолетней мечты. А что дальше? Комплекс неполноценности стал одолевать его еще во время экзаменов, а потом, когда спала эйфория первых месяцев, только усилился. «В институт я пришел глубоко сельским человеком, далеким от искусства. Мне казалось, всем это было видно», — рассказывал Шукшин. Он вдруг понял, что недостаточно начитан и образован, растерялся и потерялся. Он спрятался, решил переждать, накопить в себе кумулятивный заряд, а для этого нужно, чтобы никто не мешал. «Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного...» [Шукшин 2009: 8, 191]. Вспомним: этой же игрой «в разведчиков» он спасался в Калуге. Он уходил в себя, но ждал момента: «Я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда...» А пока он надевал маску деревенского простака с кандидатской карточкой, чудом то ли поступившего, то ли проскочившего, с такого и взятки гладки. Кандидатская карточка очень помогла — его тут же выбрали комсоргом курса. Можно было предположить, да многие так наверняка и считали, что Шукшин выслужится в чиновники от кино.

Василий хамелеонит, да так хорошо, что, например, поступивший во ВГИК в 1955 году Анатолий Заболоцкий не разглядел в Шукшине Шукшина: «Шукшина я в ту пору не принимал, как с сибиряком здоровался, и не более того, старался не разговаривать».

Василий думает, что сбросить маску легко, что он сделает это в любой момент, когда захочет. Но все имеет свою цену. Этой маской он создает к себе то самое отношение, которое потом будет ему так мешать. В результате, если он кого и перехитрил, то прежде всего самого себя.

Его друг Александр Михайлович Калачиков сказал: «Он переиграл сам себя. Влез в кирзовые сапоги, а потом хотел их скинуть — а ему уже не дают. "Печки-лавочки", гармошки-балалайки — снимай. А "Степана Разина", о России, о народе — это не дали. Он понимал, в чем причина, а выхода не видел...»

Но пока Шукшин не знает своей судьбы, травит байки в коридорах общаги на платформе «Яуза» и точит зубы о гранит кинематографической науки.