Первые слушатели. Первый дождь

В письме Гришаеву Владимир Жупына рассказал: «Вася любил уходить в район нашего стадиона или танцплощадки. С тетрадкой, а иногда и с отдельными листами бумаги (больших общих тетрадей не было), он уединялся, сколько позволяло время, писал. Со временем в кругу сослуживцев пошли разговоры, что Вася "заболел писательством"...» (л. 4).

Шукшин снова решается проверить написанное на людях, читает свои тексты друзьям. Владимир Жупына вспоминал: «Доверившись мне, Василий читал краткие рассказы, эскизы и очерки из крестьянской жизни. Писал о себе, о своих односельчанах. На стадионе мы устраивались на траве, и он говорил: "Послушай!" Прочитав два маленьких рассказа, он никогда не допытывался, что я думаю о них. Мне кажется, что читал больше для того, чтобы кому-нибудь почитать. К тому же он знал, что я не посмеюсь над ним, ни в чем не упрекну его» [Ульянова].

Жупына не запомнил ничего из прочитанного Шукшиным, но еще один слушатель, Валентин Мерзликин, позже опознал по сюжетам рассказы «И разыгрались же кони в поле» и «Двое на телеге». Существовал еще третий: «Речь шла о каком-то пьянчуге, который целый день толок то ли лен, то ли коноплю за ведро водки. Язык был страшный, сплошной вульгаризм». Мерзликин говорил, что после встретил эту сцену сильно переработанной в романе «Я пришел дать вам волю» [Гришаев 1987: 92].

Мерзликину рассказы, кроме третьего, «чрезвычайно понравились», он «почувствовал, что Вася разбирается лучше меня и вообще замахивается на большее, чем, скажем, публикация в нашей флотской газете». Смущал Мерзликина только язык. «Ты думаешь, их напечатают?» — спросил он. «Обязательно напечатают», — ответил ему Шукшин.

Рассказ «Двое на телеге» вышел в 1958 году в № 15 журнала «Смена». Сюжет без затей: летом под дождем по дороге едет телега. Старик-возничий Захарыч ворчит на молоденькую фельдшерицу Наташу за то, что она в такую погоду выдернула его из дома. Они едут за каким-то лекарством в Березовку (тут впервые Шукшин вбил золотой гвоздик, ввернул родное словцо: Березовка находится в нескольких километрах от Сросток и славится своими березовыми вениками), но к вечеру добираются до Медоухино (это название Шукшин придумал), к пасечнику. Захарыч с пасечником пробуют медовуху, угощают фельдшерицу, хорошо проводят время, но девушка вдруг понимает, что возничий сегодня дальше ехать и не собирается. А ей надо в Березовку! «Мы не имеем права сидеть и ждать. Там больные люди. Им нужна помощь!» — говорит она. Старики с недоумением смотрят на нее, но Захарыч в конце концов уступает, они снова едут по дороге и вокруг снова шумит дождь.

Конфликт простой: есть Человек и есть Долг. Шукшин намеренно не драматизирует ситуацию: нет пожара, нет эпидемии, просто надо. Это «надо» вязнет в дожде, в Захарыче, в медовухе, и только благодаря Наташе снова наполняется весом, смыслом и энергией.

Это учебно-тренировочный рассказ, Шукшин не столько написал его, сколько сконструировал из разных литературных запчастей — так сельский умелец собирает из металлолома мотоцикл неведомой марки. Литературный критик Лев Аннинский отмечал, что в основе этого рассказа очень модная в 50-е тема молодого специалиста на селе, идеологически просоленный конфликт отцов и детей. Еще один знак времени — дождь как декорация: «Вместе с дождиками пришла тогда мода на "неустроенных героев", и до самых 60-х годов все капало и текло по стеклам и зонтикам: Шукшин, начинающий рассказчик, старается быть на уровне момента», — писал Лев Аннинский, отметив, что «погоду в прозе того времени сделал рассказ Сергея Антонова».

Кажется, мы можем установить, откуда у Шукшина дождь: летом 1957 года студент ВГИКа Шукшин и его однокурсники Андрей Тарковский и Ирма Рауш отправились проходить практику на Одесской киностудии. Шукшин должен был сниматься в фильме «Два Федора». Однако утверждение на роль затягивалось, они втроем проводили время на море, за книгами. В письме от 3 августа 1957 года Тарковский пишет Гордону: «Прочел сборник рассказов 1951—1952 гг. издания "Сов. писатель" 1954 года, который начинается антоновскими "Дождями". Ну такая мура! Ну ничего, буквально ничего. Ложный психологизм. Ложный, т. к. нет за ним ни социальных, ни верных человеческих отношений. Такая ложь! И не выдумка, а просто ложь, фальшь».

Очевидно, что и Шукшин прочитал этот сборник. Но ему дождь как декорация понравился. Фельдшерица с ее «мы не имеем права сидеть и ждать» — это уже от Николая Островского и Павки Корчагина с их жертвенным энтузиазмом.

Лев Аннинский писал: «"Двое на телеге" оказались чем-то вроде провозвестника, и вот, вчитываясь в этот рассказ двадцать два года спустя, мы ищем в нем провозвестие. И не находим».

То есть ничто в этом рассказе не предвещало... Разве что была одна деталь, записка, которую прислал Захарычу председатель: «Отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку». И Захарыч повиновался не столько записке, сколько слову «пожалуйста», тому, что председатель не приказал, а попросил: «Не будь записки, и не будь там этого слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь». Эта нотка очень важна. Убрать ее — и душа отлетает, без нее не рассказ, а чистый механизм. Вот из этой нотки и начал прорастать Шукшин.

Другой рассказ, «И разыгрались же кони в поле» — о том, как в Москву к сыну, студенту столичного вуза, приехал из деревни отец, председатель далекого колхоза. Можно предположить, что Шукшин, как и в рассказе «Приезжий», примерял ситуацию на себя. У него Минька — студент театрального института. Отец не понимает его, для него артисты «все алкоголики и трепачи». Но отец и сын все же родные люди, разные, но родные. Они, выпивая, мирятся, едут на ВДНХ смотреть на племенного жеребца, потом Минька провожает отца на вокзал. Тут вроде бы тоже конфликт отцов и детей, но уже без дождя и Павки Корчагина. Шукшин отказался от чужого, у него теперь полно своего: «Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе — в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее — кругами, кругами — черные стремительные тени, и не слышно топота коней — тихо». Отец растревожил в Миньке память о родине, да так сильно, что с вокзала он пошел до самого общежития пешком: «Шел бездумно, нарочно сворачивая в какие-то переулки — чтоб устать и прийти и сразу уснуть». Растревоженная душа, город и деревня, родина, любовь без края — вот о чем этот рассказ. И это уже Шукшин в полный рост.

Рассказ вышел 22 августа 1964 года в «Литературной газете», и, в отличие от рассказа «Двое на телеге», который после 1958 года Шукшин не включал ни в сборники, ни в подборки, публиковался в «Библиотеке современной молодежной прозы и поэзии», в сборниках «Там, вдали» и «Земляки».

Трудно сказать, что из этого могло быть в наброске, который Шукшин читал Мерзликину — возможно, тема встречи отца и сына, возможно, то, что они — разные, но родные. Или тоска по родному — каждый, кто служил, знает как она сильна.

Возможно, именно служба кристаллизовала в Василии это чувство тоски, чистой и горькой, тоски по тому, что не вернешь, даже если вернешься. Шукшин наверняка понял, что нашел свою краску. Он потом будет использовать ее часто. Где-то совсем чуть-чуть, до тихой щемящей нотки, и иногда, как в «Калине красной», в эпизоде приезда Егора к старухе Куделихе, так, что, кажется, будто сердце лопнет от этого огромного горького чувства невозвратимости и непоправимости.