Дорога к храму

В 1948 году трест направил Шукшина во Владимир слесарем-авторемонтником на тракторный завод. Известно, что Василий приехал туда в начале года и оставался до апреля. Работавший с ним Владимир Богданов рассказывал, что жили они в общежитии в поселке Молодежный. Богданов не помнил, чтобы Шукшин в то время что-то писал и вообще как-то выделялся среди других молодых рабочих. Иногда он играл на танцах на балалайке и гитаре. Вместе ходили в общагу к девчонкам.

В рассказе «Хахаль» парни идут в женское общежитие.

«Саша и Костя постучались в дверь, обитую дерматином. <...> За дверью молчание.

— Может, нет дома?

— Дома. Голые ходят. <...>

— Почему голые-то?

— Ну, с работы пришли... Переодеваются, умываются...

— Тоже на стройке работают?

— Но...»

Это земляки Костя Жигунов и Сашка Ковалев пришли в женское общежитие хахалить. Можно предположить, что и ситуация, и словечко «хахалить» — оттуда, из Владимира.

В 1968 году, когда Шукшин будет снимать во владимирских селах Мордыш и Порецк фильм «Странные люди», судьба снова сведет его с Богдановым. Поговорят, как это бывает, ни о чем, договорятся встретиться, но этого не произойдет. В июле 2014 года в Мордыше в память о Шукшине открыли мемориальную доску. Жители Порецкой) считают, что в фильме их села больше, и таят обиду. Однако в целом владимирцы сходятся на том, что, если Шукшин вернулся сюда снимать кино, значит, вспоминал их землю добром.

Эти места запали ему в душу, растревожили ее. Он рассказывал Анатолию Заболоцкому, как однажды во Владимире увидел в сырую оттепель Дмитриевский собор: «Моросило, вдруг налетел холодный ветер — заморозило, все оделось в стеклянный ледяной панцирь...». Он запомнит это — до поры. Когда задумает фильм о Разине, облитой ледяным панцирем храм вспомнится ему. Снимая «Странных людей», они с Заболоцким поедут во Владимир и выберут для съемок «Степана Разина» Дмитриевский и Успенский соборы.

Владимирская земля дала Шукшину сюжеты из главных. Во время все тех же съемок «Странных людей» он увидел церковь Покрова на Нерли (на реке Нерль стоят села Мордыш и Порецк), которую знаменитый художник Игорь Грабарь считал «не только самым совершенным храмом, созданным на Руси, но и одним из величайших памятников мирового искусства».

«Давно уж истлели в земле строители ее, давно распалась в прах та умная голова, что задумала ее такой, и сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чем же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величил или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе на людную городскую площадь — там заметят. Этого заботило что-то другое — красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушел. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа», — написал об этой церкви Шукшин в рассказе «Мастер». Семка Рысь, «забулдыга и непревзойденный столяр», увидел в селе Талица (Шукшин использует сростинское название, хотя действие происходит где-то в Центральной России) церковь, поразился ее красоте и поехал по инстанциям с идеей реставрировать ее. В облисполкоме ему объясняют, что церковь, конечно, красивая, но она — копия владимирского храма Покрова (!), и сама по себе «как памятник архитектуры ценности не представляет». Из Семки будто воздух выпустили, «с тех пор он про талицкую церковь не заикался, никогда не ходил к ней, а если случалось ехать талицкой дорогой, он у косогора поворачивался спиной к церкви, смотрел на речку, на луга за речкой, курил и молчал».

Чем обманула Семку талицкая церковь? Разве важно — копия или нет? Важно, что неведомый мастер не пожалел души. Неужели Семка не понимает этого? Он ведь такой же мастер — из тех, кто в своем деле не жалеет ни рук, ни сердца. Очевидно, что Шукшин произвел некоторое насилие над своим героем, заставив его делать то, что никак не соответствует ни ситуации, ни характеру. Таким финалом писатель будто старается свести к нулю то чувство возвышенного, которое родилось у него при виде храма и которое он сам же попытался передать читателю. Но почему?

У Шукшина сложное, противоречивое отношение к вере. В главном своем завете «Уверуй, что все было не зря» он говорит именно «уверуй», хотя мог бы сказать, например, «пойми» или «знай». Он понимал, что вера — одно, а знание — другое, но, когда заходит разговор о вере, постоянно поверяет ее знанием, и в результате получается сравнение мокрого с теплым — неубедительное, странное для Шукшина.

В рассказах, где затрагиваются вопросы веры (кроме «Мастера», это «Верую!», «Крепкий мужик», «Гена Пройдисвет»), Шукшин-коммунист берет верх над Шукшиным-художником. Особенно очевидно это в рассказе «Верую!». На Максима Ярикова, деревенского парня, наваливается тоска. Он пытается разобраться в себе, но безуспешно. Узнав, что в деревню приехал священник, идет к нему. Тот спрашивает: «Душа болит?» — «Болит», — признает Максим. «Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием душевным», — отвечает священник.

Шукшин заговаривает о душе, но тут же делает шаг в сторону и начинает путать следы, топтаться на месте. Священник ведь мог просто сказать: Бог есть Любовь. Бог есть Добро. Делай добро, пока жив — на то ты и человек. Вместо этого говорят о чем угодно, кроме главного. Вместо рассказа-проповеди получился, скажем прямо, рассказ-шутка.

Схожая ситуация в рассказе «Гена Пройдисвет»: запутавшийся в жизни Гена приходит к своему родственнику дяде Грише, который уверовал. Дяде Грише Шукшин и вовсе не дает ничего сказать — говорит в основном Гена: «Духобор ты мой показушный. <...> Ты хоть не в секте какой-нибудь? <...> Ты православной веры-то? Или сам не знаешь?» Неудивительно, что дело кончается дракой.

Шукшин в обоих случаях явно скомкал разговор о вере. Вряд ли могло быть иначе в 60—70-е годы. Ведь больше полувека, с детства, советский человек слышал, что религия — опиум, вера — обман. Но художник и его герои снова и снова идут к храму. Вроде и побеждают у Шукшина материалисты, однако когда в рассказе «Крепкий мужик» Николай Шурыгин ломает старую церковь, на него ополчается все село, и даже собственная жена говорит ему: «Грех-то какой взял на душу! Проклянут ведь тебя, проклянут! <...> Кто тебя счас-то подталкивал — рушить ее? Кто? Дьявол зудил руки».