Калуга

Трест «Союзпроммеханизация» относился к Министерству строительства РСФСР. Он существует и сейчас, занимается проектированием, монтажом и производством различного оборудования на предприятиях. Такелажник — тот, кто крепит груз при перемещении, это низкоквалифицированный труд. Трест отправлял своих работников в командировки. Так Шукшин попал в Калугу на строительство турбинного завода. Жил в бараке. Паек — 500 граммов хлеба в день. По советскому обычаю, на стройку пригнали уголовный элемент из Людиновского исправительно-трудового лагеря: «Уличные урки послевоенного закала, домушники, мародеры, карманники, драчуны и убийцы — их было много, и они держались с бандитским достоинством, всюду выпячивались, задирали обидными словами. Ни в бараке (мат, карты, вино), ни на работе (подножки, притирки в тесном углу), ни в столовой, ни в клубе, на танцах под радиолу — нигде не было от них покоя» [Волков]. Вот еще один источник шукшинских познаний криминального мира, вот где он видел, как блатные пляшут, слышал, как они говорят.

О Калуге он вспоминает в рассказе «Мечты»: «Скулила душа, тосковала: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были разнорабочими. Гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особенно почему-то нехорошо возбуждало всех то, что мы — только из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, — в недалеком прошлом — тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, а все время шпыняли нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?"» [Шукшин 2009: 7, 19].

Восемнадцатилетний парень попал во враждебную, агрессивную среду. Тут нет дяди Ермолая и председателя Ивана Алексеевича с его деревяшкой. Нет жалости, нет сочувствия, нет тепла. В колхозе работали от зари до зари, но там он успевал вскинуть голову, увидеть голубое полотно неба, сквозь которое «сквозит, льется нескончаемым потоком чистый, голубовато-белый, легкий свет». В Калуге не так. Он прячется от жизни: «Нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище». Эти вечера на кладбище уже на грани психиатрии. Восемнадцатилетний парень крепок телом, но душа его держится из последних сил. И чтобы она совсем не вышла вон, между крестов и памятников он мечтает. «Помню, смотрел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравился Олег Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бороться. До того доходило, что иду, бывало, по улице, и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках».

Мечтать на кладбище он ходил вдвоем с товарищем, таким же деревенским. Вместе работали, вместе жили в общежитии, «а так как город нас обоих крепко припугнул, то и стали мы вроде друзья». Товарищи по несчастью, в другие времена они, может, и словом не перекинулись бы, а тут поверяли друг другу сокровенное. Приятель Василия оказался прагматиком — мечтал стать официантом.

Сегодня трудно понять, о чем же тут мечтать? Но в СССР и поэт больше чем поэт, и официант больше чем официант. Он при кухне — и это во времена дефицита продуктов. Он при хороших связях, а связи тогда (блат) решали все. (Мы же помним, что Марии Сергеевне именно работа позволила решить вопрос с паспортом для Василия.) Он и при деньгах — чаевые и тогда никто не отменял. И вот он уже хозяин жизни — реальный, а не декларативный, он ближе к верхушке советской социальной пирамиды, чем любой, даже самый заслуженный, герой войны и труда. Тех, кто внизу, он презирает, перед теми, кто выше — лебезит. Шукшин знал все это и, мало того, гордился, что не хотел быть официантом даже в голодные времена. Он не понимал, как об этом можно мечтать. И вот спустя годы встречает в ресторане своего товарища. Мечта сбылась, приятель достиг всего, о чем мечтал — стал официантом. Причем именно таким, каким не хотел быть парень: угодливым с теми, от кого ждет чаевых, презирающий тех, с кого явно лишнего не получишь.

Шукшин никогда никому нотаций не читал, и в рассказе «Мечты» их тоже нет. Но подтекст угадывается: человек мог стать всем, а выбрал стать никем. Разменял свою бессмертную душу на гривенники чаевых. Стоило ли? Вопрос поставлен в такой форме, что ответ очевиден — нет.

Людей из своего детства Шукшин описывает так, что в душе щемит от нежности, любви и восхищения. Про калужского же приятеля рассказывает: «шлепал губами», «он был тогда губошлеп» — какая уж тут любовь. Прозвище главаря из «Калины красной» Губошлеп — это явное калужское эхо.

Хороший художник знает, что успех картины часто зависит от рамы. История про Калугу тоже помещена Шукшиным в «раму»: рассказ начинается со слов «Как-то зашел я в гостиничный ресторан — подкрепиться...», а кончается тем, что Шукшин дает три рубля гардеробщику — просто так.

С первых строк писатель дает понять, что и у него все совсем неплохо. В «ресторан подкрепиться» тогда заходил далеко не каждый. «Во житуха!» — понимает читатель. Для самокритики и снижения пафоса герой признается: «Был я крепко с похмелья...», но от этого его образ в глазах современников наверняка ничего не терял, скорее, наоборот. Зачем ему это? Есть такая форма реванша: «Я вернусь на белом коне, и вы все еще позавидуете!» Вот тут Шукшин не утерпел, залез на белого коня. Так ему не стыдно и не больно вернуться в наполненный уркаганами барак своих горьких воспоминаний.

Пребывание в Калуге отразилось в повести «Там, вдали...». Ольга, главная героиня, говорит, что из ученых больше всего любит Циолковского: «Я видела в Калуге его домик... Здорово это — почти всю жизнь прожить непризнанным. Только под конец, когда уже ничего не нужно...» Возможно, там, при виде домика Циолковского, Шукшина и правда одолевали такие мысли. Он обеспечивал себе путь к отходу — можно всю жизнь оставаться неизвестным, ничего страшного в этом нет. Но душа просила иной судьбы.

О том, как завершилась калужская история, есть то ли быль, то ли байка. В конце советской эпохи столичный скульптор Исаак Давидович Бродский (среди его работ — монументы Ползунову и Ленину в Барнауле) для какого-то конкурса придумал памятник Шукшину и сделал модель: молодой Шукшин стоит возле дерева, от одного корня которого отходят три ствола (писатель, актер, режиссер), а в ногах — камень как образ питавшей Шукшина земли. На конкурсе работа не прошла. О памятнике узнали в Калуге. Энтузиасты уговорили директора турбинного завода, Героя Социалистического Труда Валерия Владимировича Пряхина поспособствовать. Определили место — Комсомольская роща, где Шукшин вполне мог работать в 1947 году на заводских субботниках. Турбинный завод, взявший на себя финансовую сторону дела, заказал памятник на Мытищинской фабрике художественного литья. Спустя время в Калугу привезли ящики с бронзовыми частями монумента. Оставалось только его установить, но тут стала рушиться экономика, у завода начали финансовые проблемы, и, чтобы выплатить рабочим зарплату, бронзового Шукшина продали на лом. Думаю, эта фантасмагория восхитила бы Василия Макаровича, он бы не отказался от такого сюжета...