Маленький работник

Сейчас лето для школьника — каникулы, тогда — сенокос, потом уборка хлеба, а между ними множество других забот. Годен к работе или нет, решали просто: «Когда мы, пацаны, научились садиться на коня, нас стали привлекать на сенокос копновозами», — вспоминал Иван Николаевич Стебунов [Ащеулов, Егоров: 70].

Мария Сергеевна вспоминала, что Василий рвался «маленечко подработать». По ее рассказам сложно понять, сколько ему тогда было. Можно попробовать вычислить: летом 1941 года ему одиннадцать-двенадцать — даже по меркам военного времени рано для участия в сельхозработах наравне с мужиками. Получается, что первым трудовым летом Шукшина стало лето 1942 года. Мария Сергеевна уговорила бригадира, и Василия взяли водовозом на табачную плантацию. Так с тринадцати лет началась трудовая биография Шукшина. «Клопик сидит за бочкой, его прямо не видно. Гляжу на него, аж сердце заходится», — вспоминала мать [Слово о матери Шукшина: 18]. Мальчику водовозничать не нравилось: бык попался своенравный, и когда все вырабатывали полтора трудодня, Василий едва справлялся с одним. Однажды порвался хомут. Шукшин понимал, что времени мало, и кое-как починил хомут, располосовав на ленты-веревочки свою рубаху. «Вечером приходит домой, нагишом заходит», — рассказывала его тетка Вера Сергеевна Буркина [Каплина, Брюхов: 55]. Мать сначала думала, что сын оставил рубаху на берегу, а когда он рассказал, что пустил ее на ремонт хомута, не знала, что сказать — лишней одежды дома не имелось. К счастью, бригадир пообещал два метра ткани на новую рубаху и не обманул, привез на следующий день.

У матери, видимо, сердце кровью обливалось — такой маленький, как ему тяжело, не этой жизни она желала сыну. Шукшин писал: «Нас с мамой постоянно тревожила мысль: на кого бы мне выучиться?», потому что, считала мать, «ученые шибко хорошо живут». Осенью 1942 года она сговорилась с братом Павлом Поповым, главным бухгалтером маслосырзавода в Онгудае¹, и тот взял Василия на выучку. Но к счетоводству душа Василия не лежала совершенно, да и в Онгудае он чувствовал себя как «во глубине сибирских руд». Девчонки из бухгалтерии смеялись над ним, двенадцатилетний мальчишка отвечал, не особо выбирая слова. В конце концов, он вернулся домой. Но от этой поездки вышла польза: дядя Павел научил его играть на гармони и даже подарил свою двухрядку русского строя: («Гармонь-хромка старинного выпуска с цветочками на планках», — вспоминал Александр Григорьевич Куксин). Он потом играл на ней на вечерках, у соседей, «как-то неторопливо, с чувством, словно вслушиваясь».

Следующим летом Василий просил мать договориться, чтобы его взяли гусевым на жнейку. Гусевой — работа не такая уж простая. Жнейку тащит тройка лошадей, средняя из них — впереди, она дает направление. Вот на этой лошади и сидит гусевой. Как он будет направлять, так и жнейка пойдет. Бригадир Алексей Попов сомневался — уж больно мал мальчишка. «Он поймет, он понятливый ребенок», — уговаривала мать. И уговорила. С собой Мария Сергеевна давала ему пару картофелин и «овсянку» — овсяный хлеб, на который мололи овес вместе с шелухой («Его начнешь есть, а он во рту все сколет»). Но мужики из бригады знали, как живется Поповым (Шукшиным), и сказали, что сами прокормят мальчишку. Василий поначалу не ел то, чем делились с ним мужики, стеснялся, пришлось его даже припугнуть увольнением. С этой бригадой он работал все лето и даже осенью из школы бегал к ним — помогал поварихе, осваивал трактор.

Следующим летом он работал в бригаде Ермолая Григорьевича Емельянова (его жена приходилась Василию теткой). Иван Стебунов, работавший в этой же бригаде, рассказывал: «Лошаденки были худые, бессильные. Помню, как дядя Ермолай ругался на них: "В три гроба мать!" На уборке урожая в то время самые надежные были мы, мальчишки». «Работали с понедельника до субботы, по неделе. С утра и до темной ночи. Хоть и на лошадях, но все равно очень уставали. Да еще и поесть-то было не всегда вдоволь», — вспоминал Вениамин Зяблицкий [Ащеулов, Егоров: 59].

Василий и в поле брал с собой книжку и, как только объявляли перекур, садился в тенек и читал. «Затолкает под штаны, и рубахой для маскировки, значит, прикроет», — вспоминала мать.

По одним воспоминаниям кажется — работа в поле отнимала все время и силы. По другим — нет, не все. Мальчишки, частью от голода, частью из озорства, лазили в чужие огороды за огурцами, которые потом мстили расстройством желудков, за ранетками в единственный тогда на все Сростки сад деда Зозули. «Другой раз подкараулит — всыплет. Не подкараулит — убежали», — вспоминал Вениамин Зяблицкий [Ащеулов, Егоров: 61].

Манила пасека. Но и пугала — пчелы! Василий придумал, как таскать рамки из улья, не приближаясь к нему, — в кузне выковали длинную металлическую трость, чтобы доставать их с безопасного расстояния. Он же и «срежиссировал» налет на пасеку: определил, кто открывает ульи, кто тащит рамки, кто стоит «на васаре». С добычей мальчишки бросились к Катуни, кинули рамки в воду, чтобы пчелы всплыли, а потом начался пир! И тут одна оставшаяся в рамке пчела укусила Веню Зяблицкого, потом, другая, — Василия! Щеки вздулись, глаза заплыли ! И больно, и смешно, и меду хочется... Три дня друзья отсиживались на чердаке, ожидая, чтобы опухоль хоть немного сошла.

Примечания

1. Онгудай — старинное, основанное казаками еще в 1626 году, село в Горном Алтае.