Город

В начале июня 1940 года семья переехала в Бийск. Свои детские впечатления от этого города Шукшин описал в рассказе «Из детских лет Ивана Попова», а также в фильме 1967 года «Наш город», который снимала Бийская студия телевидения.

«Поначалу он напугал меня!» — признавался Василий Макарович. Деревенского мальчишку поразило множество спешащих, незнакомых друг с другом людей. При виде скрипучего наплавного моста ему хотелось стать шофером, чтобы ездить по нему, пожарная каланча вызвала желание быть пожарным, базар — жуликом: «Мне показалось, что в таком скопище людей и при таком обилии всякого добра гораздо легче своровать арбуз, чем у нас в селе с огорода тетки Семенихи» [Ащеулов, Егоров: 121]. Маленький мальчик настороженно смотрел на разворачивающийся перед ним новый мир, равнодушный, нелюбезный, сонный, как хозяин дома, где поначалу они устроились.

Дети пошли в школу, Мария Сергеевна — на курсы кройки и шитья, Павел Николаевич — на кожевенный завод.

«Место, где мы жили, было очень хорошее. Рядом шумел сосновый бор, куда мы ходили за шишками, грибами, ягодой. С городскими мальчишками Василий сходился нелегко, но игра в ножичек, в чижа увлекала его, даже и меня он научил играть в эти игры. Я думаю, он тренировался со мной, чтобы не выглядеть размазней и деревней среди городских парнишек», — вспоминала Таля [Каплина, Брюхов: 233].

Так прожили год — до войны. 12 июля 1941 года Павла Куксина призвали в армию. Отправки ждали несколько дней на площади перед вокзалом в Бийске, огромным табором, под открытым небом. Кто плакал, кто пел песни. Храбрились, говорили, что управятся с немцем месяца за два-три.

Мария Сергеевна была с мужем. Однажды задремала и увидела сон: они на покосе, она варит похлебку, дает Павлу попробовать, а он «взял ложку-то, хлебнул да как бросит ложку-то и даже заматерился» — обжегся. Она сразу проснулась и рассказала сон мужу. Павел «послушал-послушал, да загрустил. Аж с лица изменился, помутнел. Говорит печально: "Все, Маня. Неспроста этот сон: обожгусь я там"» [Шукшин 2009: 3, 32].

Красноармеец-ездовой Павел Куксин пропал без вести 11 февраля 1942 года. Случайно ли рассказ «Далекие зимние вечера» начинается у Шукшина со слов: «Февраль 1942 года»? Вряд ли. Это та же зарубка, как 1933 год и другие черные метки судьбы.

В 70-е мать рассказывала еще один свой сон: «Вдруг вижу: Макар сидит. Мне неловко стало. Как-то надо ему сказать, что я перед ним виновата. Я и говорю: "Макарушка, я ведь замуж выходила". А он и отвечает: "Знаю, знаю. Он тоже здесь". Я оробела, даже испугалась и спрашиваю: "Где же?" "Да вот там, в шестом стрелковом батальоне", — и махнул рукой куда-то в темноту. Проснулась я и думаю: что они-то все ТАМ, но офицеры да солдатики как бы наособицу, отдельно...» [Анохин].

Проводив мужа на фронт, Мария Сергеевна решила вернуться в Сростки. Сначала поехала одна, чтобы привести в порядок дом, Василия с Талей оставила у родственницы. В первый вечер дети захотели есть. Василий в одной из кастрюль увидел хлеб. «Он захлебнулся от радости и говорит мне: "Здесь "беляк" и "Орджоникидзе" (так назывались белый и черный хлеб), давай отрежем!" Я говорю: "А если она узнает?" "А мы отопремся", — сказал он и отрезал от белого хлеба два ломтика», — вспоминала Таля. Едва они отрезали хлеба, как пришла хозяйка. Они успели спрятать ломти, но на столе остались следы преступления — хлебные крошки. «Тетя Маруся засуетилась по кухне в поисках того, чем бы нас огреть, но мы уже дали деру на улицу», — с юмором вспоминала Наталья, но тогда детям было не до смеха. Они добрались до Чуйского тракта, пытались голосовать, но машины не останавливались. Стемнело, но жалобить тетю Марусю они не пошли — переночевали на улице. Утром, замерзшие от выпавшей росы, снова вышли на тракт. Тут ребятам повезло, их подобрал водитель и довез до Сросток. Наталья Макаровна рассказывала: «Конечно, начал расспрашивать. Я сейчас не помню, какие вопросы он задавал, но помню, что Вася врал ему несусветно. Когда мы приехали в Сростки, я спросила его: "Что ты так врал шоферу?" Он сказал: "А что, я должен был рассказать, как мы хлеб воровали?"»

Не ожидая увидеть детей, Мария Сергеевна ахнула, но не удивилась: «знала, что тетя Маруся никогда не отличалась ни добротой, ни гостеприимством, поэтому все обошлось тихо» [Каплина, Брюхов: 233].

Шукшины вернулись в маленький дом в Набережном переулке. В военную зиму обжитой оставалась одна комната, «но ни тряпье на пороге двери, ни одеяла на окнах — ничто не спасало нас от холода», — вспоминала Таля [Бийчане о Шукшине: 9].

Маленький огород возле дома Шукшины засадили картошкой, кукурузой, огурцами. «Ели жмых, сою, терли картошку и пекли оладьи-ландорики (оладьи из тертого картофеля и муки). Но у нас-то и муки не было. Мама шила, вышивала, ткала людям и себе, словом, что-то зарабатывала на картошку, крупу, муку. Меняли, что можно было еще поменять. Помню, последнее, что оставалось — нитки мулине. Вася пошел с ними в Образцовку (шесть километров от Сросток) и на саночках привез маленькое ведерко, котелок уже замерзшей картошки. Но мы все равно ее терли и ели...», — рассказывала Наталья [Каплина, Брюхов: 233—234].

Мария Сергеевна шила, выбивала «ришелье» — ажурную вышивку, кружево, узор которой пробивается в ткани, а края обшиваются гладью. Эта техника возникла в Италии эпохи Возрождения, а название появилось благодаря кардиналу Ришелье (тому самому, из «Трех мушкетеров»), которому такое кружево очень нравилось. Прошли века, и в скудное советское время в далекой сибирской деревне выбитые скатерти, шторы, постельное белье, платки, салфетки — признак достатка, предмет гордости и зависти. Стежок к стежку, цветы, листья на белом полотне... За вышивку рассчитывались деньгами и продуктами. Мать работала вечерами и до поздней ночи. Василию это нравилось — можно было читать!

К Марии Сергеевне приходили сваты, она их спроваживала. «Раз, говорит, мне бог дал вдовой жить, буду вдовой. Одна буду растить детей», — вспоминала ее сестра Анна Сергеевна Козлова [Ащеулов, Егоров: 31]. Эхо этого сватовства есть в рассказе «Племянник главбуха»: Витька, тринадцатилетний мальчишка, вдруг узнал, что мать собралась замуж, приехал к ней, спросил. Она сначала все отрицала, а потом «села к столу и заплакала. Плакала, и сама не понимала отчего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет... Так и пройдет» [Шукшин 2009: 1, 79].