Глава четвёртая. Земляки

За рулём был сибиряк и машину вёл лихо — бескрайние поля за окном мелькали, как в поезде. А виды были совсем алтайские, и люди на встречах говорили те же светлые слова, как на Алтае. Это было удивительно, потому что ездили мы по Краснодарскому краю.

То была родина Людмилы Зайцевой, которая сыграла в фильме «Праздники детства» главную роль — роль Марии Сергеевны Шукшиной-Куксиной. В маленьких и больших залах кубанские зрители буквально засыпали цветами свою знаменитую землячку и Рениту Андреевну Григорьеву. В Усть-Лабинске, в стареньком домике Ольги Ильиничны Зайцевой, не хватало посуды для букетов...

— Я всегда считала, что актёру выступать перед зрителями, рассказывать о работе в кино не достойно его профессии, — говорила Людмила на встречах. — Есть фильм, вот по нему и судите. Потому, наверное, я никогда и не выходила на сцену перед своими земляками.

А может быть, подспудно я просто ждала картину, которую мне не стыдно будет показать на родной земле, матери своей, близким, друзьям детства. Картина эта должна была бы отражать мою гражданскую позицию, полностью выражать моё отношение к жизни. И вот теперь я рада выйти к вам перед фильмом, который все мы не просто сняли, а прожили.

На Алтае я была, как дома. Почему-то грело такое ничего не значащее совпадение, что у нас Краснодарский край, и там — край, что у нас есть большая река Кубань, и на Алтае течёт Катунь, без которой там жизни не представить. У нас здесь предгорные районы, и в Сростках за дымкой угадываются горы. Да и песни — пускай они на Алтае другие, но по манере исполнения — то же, что у нас! Мне и петь приходилось со сростинскими бабами, и на огороде работать.

— Бывало, придёт кто-нибудь в Сростки из другого села — на Зайцеву посмотреть, — подхватывала Ренита Андреевна, — посмотрят и удивятся: «Кого-о? И это Зайцева? Зайцева не такая! Зайцева в «Строговых»... А однажды шофёр остановил грузовик возле дома, где она жила на съёмках, и говорит: «Ну чего, хозяйка, будешь уголь-то брать?» А Людмила в фуфайке была, платок на голове сбился...

— И знаете, мне было так радостно, что меня принимали за свою! — продолжала Людмила, переждав непременное оживление в зале. — Мне ловко, удобно, хорошо было в этой одежде.

Мне одна знакомая рассказывала, что, когда она приезжает после съёмок домой — а родом она тоже из села, — она непременно надевает длинную юбку и в ней идёт кормить гусей. Вот тогда все верят, глядят из-за забора: арти-истка!

Я тоже артистка. Но вся родня моя пашет землю, трудится, не покладая рук. Я первая у них решилась в Москву поехать. Когда я приезжаю домой, все собираются, потому что я — их праздник. Я их актриса. Бабушка моя Василиса рожала двадцать три раза. Родит в сенцах, в подоле в избу принесёт — и за дело. Вот я откуда, и это нельзя забывать.

Мама моя Ольга Ильинична 1903 года рождения, «того месяца, как кукурузу убирали», так она добавляет. Она до сих пор вздрагивает от воспоминаний о войне. На её глазах немцы палили наших пленных. Ровно страшный суд был, говорит она. Я появилась на свет уже после этих ужасов. Но сколько нам с мамой пришлось хлебнуть лиха!

Мне вот в «Праздниках детства» нужно было зимой, в лютый мороз, тащить из лесу спиленную берёзу. В доме у героини моей не было ни дровиночки, печь стояла не топлена, дети были голодные. Какое материнское сердце не затоскует от этого! И Мария моя вместе с сыном надрывалась, но тащила эту тяжесть.

А шёл пленочный брак. И вот мы снова и снова должны были в тридцатиградусный мороз повторять этот дубль. Забежим в избу, чаю горячего выпьем — и опять на съёмку... Вы знаете, что мне вспоминалось в эти часы и что давало силы? Я видела, как мы с мамой, совсем ослабшие, тянем, потом пилим, потом колем акацию. Тяжко было. Но нужно было. И в этом была правда жизни. И правда этого эпизода в фильме.

А ещё я очень запомнила со съёмок корову. Без неё в хозяйстве в войну не выжить бы. Но ведь и её накормить надо, а сена не хватало. Василий Макарович в своих рассказах о детстве говорит про «бесконечно печальные коровьи глаза», которые «прямо в душу глядят. Она ведь кормилица. Она по весне принесёт молоко и телёнка...»

Вот мы и думали о ней непрестанно, словно и впрямь голодала наша Райка. А когда удалось — по сценарию — тайком сбросить навильничек сена, уж и прихрамывала я, уж и тонула в сугробах, чтобы донести его скорей до коровы!

Когда подошло время Райке телиться, вся съёмочная группа не спала, ждали этого события. Теперь, когда в Сростки приезжаешь, хозяева обязательно зовут проведать свою корову-актрису. Тогда ведь у неё телёночка сразу забрали, только облизать позволили.

Я всё думала — почему это так запомнилось мне? Да потому, что и у нас с мамой в трудное время был свой такой же член семейства — коза Марта. А когда её решено было зарезать, я убежала далеко за станицу и целый день не возвращалась. Мясо мы есть не стали — продали на базаре.

Когда я читала у Василия Макаровича, как забивали быка, на котором он работал в бригаде, и как он убежал, чтобы не видеть этого, и как потом отказался есть его мясо, хотя такой «рубон» в войну не часто случается, — я вдруг почувствовала этого человека очень близким и понятным мне.

Конечно, никогда я не думала, что выпадет мне счастье сыграть его мать. Я и в то, что актрисой стану, не очень верила. Мне одно время гораздо больше хотелось стать продавщицей — чтобы досыта наесться шоколадных конфет.

Но в кино я бегать любила. А крутили его у нас в конюшне — коней выведут, и показывают. Когда фильмы были «до шестнадцати лет», то окна от ребятишек завешивали газетой. А кто-нибудь дырочку проделает, вот мы сбоку и подсматривали. От такого угла зрения все артисты казались худыми. Поэтому над моей мечтой посмеивались: тебя, говорили, в кино не примут, толстая ты и нога у тебя большая!

Что правда, то правда. А может, не столько крупная я была, сколько смешно выглядели на мне огромные мужские ботинки — до шестнадцати лет в них ходить пришлось. А на кино деньги я зарабатывала на кукурузе, напололась её досыта.

Я помню из детства новогодний дождь и нарядную елку посреди улицы. Помню, что рядом с ней строили тогда в нашем Усть-Лабинске кинотеатр «Знамя». Не верилось, что когда-нибудь на его экране будут показывать меня. Но я отважилась и уехала поступать.

На четвёртый заход мне повезло, я попала в театральное училище имени Щукина. Однако когда закончила его, никуда меня не взяли. Так, может быть, и получала бы я всю жизнь «пенсию по безработице» при театре-студии киноактёра, если бы судьба не привела на студию имени Горького. Состояние моё было паническим, я вздрагивала в коридоре от знакомых по фильмам лиц.

В это время Сергей Ростоцкий готовился снимать «А зори здесь тихие». Я осмелилась и предложила ему снять меня. Он спросил, кого бы я хотела сыграть. Хоть Васькова, ответила я. «Васькова не надо, а вот есть такая в сценарии старший сержант Кирьянова. Подойдёт?» Сделали пробы, судьба начинала улыбаться мне.

Но главное произошло не тогда, а чуть спустя. Запускался в производство фильм «Печки-лавочки». Мне посоветовали познакомиться с Шукшиным. Я испугалась, а вот сценарий почитать согласилась. Села в коридоре, раскрыла и — забыла обо всём. Вдруг чувствую — кто-то смотрит на меня. Шукшин! Ничего он не сказал, ещё несколько раз проходил мимо и косился на меня. Видно, объяснили ему, что я читаю.

Что ему было моё мнение? Я же была актриса без единой роли! И вот когда я сидела зарёванная, дочитав до конца «Печки-лавочки», он опустился рядом и спросил: «Маленькая, ну чего ты?» Он почему-то всегда меня так называл — «маленькая». А я, помню, всё говорила ему тогда в коридоре — не знаю, не знаю... «Ну чего ты не знаешь? Поедешь на Алтай, вот и всё!»

Так я попала на эту благословенную землю. Так я в начале пути своего сыграла у Шукшина в эпизоде роль его сестры.

Меня многие тогда не поняли. Алтай? Зачем? Все стремятся сниматься у моря, у речки, чтобы работу с пляжем совмещать...

А я чувствовала, что повезло мне. И теперь я смело могу назвать себя счастливым человеком, когда за плечами фильм «Праздники детства».

Между этими двумя вехами, связанными с Шукшиным, много ролей было, с два десятка. Люблю я картину «Здравствуй и прощай», «Строговы», «Кадкина всякий знает». После главной роли в «Здравствуй и прощай» мне посыпались предложения играть матерей. Но никак не хотелось быть на экране только матерью. Поэтому, быть может, согласилась я несколько раз на роли просто красивых женщин.

Помню, приехала в Одессу, играть жену Баумана. Нарядилась, иду такая праздничная, а вахтёр мне на студии и говорит вдруг так по-свойски: «Что, в барыни подалась?» Слава богу, что никто не заметил этой моей маленькой роли, этой маленькой уступки самой себе. Потом я стала отказываться от ролей престижных, если на душу мне они не ложились. Так и думала: нет, в барыни не подамся!

Я не скажу, что готовность к этому жила со мной. Её вселил в меня Василий Макарович. Три года всего были мы знакомы, после «Печек-лавочек» и виделись-то считанное число раз.

Последняя встреча была незадолго до его кончины. Я была на съёмках в Крыму, поднималась в лифте в свой номер после выступления, с большим букетом цветов. И вот на одном этаже дверь открылась, и зашёл Шукшин. «Маленькая! — обрадовался он. — Как дела?» — «Да вот!» — ответила я, кивнув на цветы. «Надо бы нам посниматься!» — «Я всегда жду!» — сказала я. И лифт остановился на моём этаже.

С его смерти для меня началась иная точка отсчета всего. Я словно родного потеряла. Поняла: не надо никогда ни в чём изменять себе, своей сути, своим корням, совести. Этому он учил. С этим и только с этим я хочу сегодня выходить к людям. Нельзя, как говорится, служить и Богу, и мамоне. Что исповедуешь, то и надо играть. Вот так.

А почему меня взяли на роль матери Шукшина, лучше, наверное, расскажет Ренита Андреевна.

— Людмила сама объяснила одно из «почему». Нам нужна была актриса народная, не в смысле официально присвоенного ей звания, а душой чувствующая народ, его жизнь, его тревоги. Человек богатого душевного опыта, который совпадал бы с шукшинским. Это очень важно.

Когда вышла на экраны «Калина красная» и в журнале «Искусство кино» организовали её обсуждение, то выяснилось, что кой-кому она совершенно непонятна. Люди недоумевали по поводу каких-то мелочей и не видели главного в фильме. Выслушав их, Василий Макарович деликатно ответил на замечания одного из оппонентов, что, вероятно, «особенности нашего с ним жизненного опыта таковы, что позволяют нам шагать весьма и весьма параллельно, нигде не соприкасаясь, не догадываясь ни о чём сокровенном у другого».

С Людмилой такого произойти не могло. Тем более что Василий Макарович сам разглядел в её душе что-то, что позволило ему пригласить её на роль сестры.

Сам он не раз подчёркивал, что сестра его очень похожа на мать. В одном письме Наталье Макаровне он написал: «Таленька, я люблю в тебе маму. Ты от неё очень много взяла, и сама этого не замечаешь».

Именно это и определило выбор актрисы на главную роль. Мы её, собственно, не искали, мы сразу знали, что играть будет Зайцева. Оставалась лишь маленькая деталь: получить на то согласие Натальи Макаровны. Увидит ли она в Людмиле Марию Сергеевну? Она увидела.

— Мне теперь, после этой роли, — заметила Зайцева, — даже трудно представить себя в другой картине, другой героиней. Чувствую, жить теперь надо как-то иначе. Так, наверное, как прожила свой век Мария Сергеевна, — честно, строго, с любовью к людям, с милосердием. Знаете, есть такое слово, оно редко употребляется сейчас. А им всё сказано, этим словом. Хорошие люди на Руси всегда стремились жить милосердно, праведно. И детей так воспитывали.

— Зрители в своих письмах к нам назвали Людмилу за эту роль «сибирской мадонной», и мне это кажется очень знаменательным. На нашей земле испокон веку было возвышенное отношение к матери, а Родина, в свою очередь, олицетворялась с матерью. Матушка-Русь, говорим мы, Россия-матушка. «Родина-мать зовёт» — гласили плакаты в войну. Эта особенность нашего народа давно замечена. Ею очень многое в нашей жизни объясняется.

Мне приходилось в своё время наблюдать в США, как ужинали в кафе мать с дочерью. Они были торжественны и любезны, рады друг другу, но, когда подошло время расчёта, каждая достала свой кошелёк и заплатила сама за себя. Трудно представить такое у нас!

В начале века в американском пресс-клубе женщин выступал индийский философ Вивекананда. Он сказал, что его поразила разница психологий в отношении к материнству. В Индии уже к девочкам обращаются со словом «мать», видя в них продолжательниц рода и возвышая их таким образом. А американские женщины оскорбились, когда Вивекананда так обратился к ним.

Именно с этого — с пренебрежительного отношения к матери — начинается падение любой нации. И лишь возвышением роли женщины-матери в обществе любой народ укрепляет себя и землю свою.

Вот почему мы столько внимания уделяли в фильме главной героине. Её образ — это образ всех матерей, всех русских женщин, переживших войну и стойко вынесших вдовство. Шукшин писал о них:

«Я не склонен ни к преувеличениям, ни к преуменьшениям национальных достоинств русского человека, но то, что видел, что привык видеть с малых лет, заставляет сказать: столько, сколько может вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли кто сможет больше, и не приведи судьба никому на земле столько вынести. Не надо».

Сейчас, когда в зале столько матерей, у которых позади много горя, нам хочется низко им поклониться. Пусть наш фильм будет этим поклоном...

Был последний вечер на Кубани. Мы возвращались с выступления в Майкопе. Цветами был полон автобус. Моросил дождь, а нам было тепло и уютно в «рафике». Все подустали, молчали, только Ренита Андреевна с Людмилой напевали всю дорогу.

— На позицию девушка провожала бойца,
Тёмной ночью простилися на ступеньках крыльца...

После фильма слова эти особенно грели сердце, что-то хорошее рождалось в душе. В таком состоянии и выходили мы из автобуса в центре Усть-Лабинска.

— Но врага ненавистного крепче бьёт паренёк... — пели уже все.

И тут под дождём Людмила исчезла.

Когда хватились, увидели её возле трепетавшего во тьме пламени: она раскладывала букеты подаренных ей цветов вокруг вечного огня — своим землякам.

Возле студии имени М. Горького они вместе ловили такси. Василий Макарович нервничал, курил, а юный Геннадий Воронин искоса наблюдал за ним. Как-то предлагали ему познакомиться с Шукшиным. Но как это: подведут и представят? А дальше что? Геннадий отказался. И вот теперь стоял рядом, сам себе не веря.

А Шукшин, видать, торопился, потому что остановил грузовую машину и что-то сказал шоферу. Тот ответил. Василий Макарович, откинувшись, вдруг засмеялся, как ребенок. И посмотрел на Воронина, разведя руками: прости, мол, место на одного! Он уехал, а следом подошло такси...

Прошло много лет. Ехал Геннадий в одном из поездов, и его попутчик — из знакомых Григорьевых — вдруг стал рассказывать о замысле будущего фильма «Праздники детства».

Видно, Геннадий так живо реагировал, что мужчина пожалел:

— Жаль, что столяр ты, а не актёр!

— Да актёр я! — воскликнул Воронин, потому что сыграть отчима Шукшина, Павла Куксина... об этом и мечтать не смел!

Григорьевы, сразу признав Воронина «своим», отправили его на поиски «приёмного сына». А ситуация была следующей.

Хотели взять на главную роль паренька, внешне похожего на Шукшина. И нашёлся такой: скуластый, глаза шукшинские, даже манерами схож. Но вот беда — природа его внутренняя была всё же подмосковной. На Алтае чуть иначе реагируют на людей, на события, манера говорить у сибиряков тоже своя, неповторимая. Без этого герой мог не состояться.

И Геннадий отправился по сибирским интернатам. Сам он был детдомовским, и очень хотелось ему помочь кому-нибудь из сирот. Просмотрев сотни ребят и уже отчаявшись, Воронин вдруг сообразил: искать-то надо на шукшинской родине!

Так он оказался в детдоме Бийска. Когда в очередной раз он изображал перед ребятами тренера по каратэ, в дверях появился Серёга Амосов — с поднятым воротником и фингалом под глазом.

— Тебе, дядя, руку не больно? — ехидно спросил он, глядя на муки Воронина.

Геннадий отпустил ребят, оставив двоих, — чтобы не спугнуть этого, с фингалом, и спросил Серёгу:

— Стихи знаешь?

— А зачем зубы заговаривать: каратэ-э... Подумаешь!

— А ты что умеешь?

— Махаться!

— Он петь умеет, — подсказал напарник.

Когда на студии смотрели кинопробы, на которых Серёга пел детдомовский «жестокий романс» про несчастную любовь, Воронин вышел из зала: не перенёс бы, если б его кандидатуру забраковали. Дорог стал ему этот мальчишка.

Песня Серёгина вышибла слезу у комиссии. Рядом с ним померкли все кандидаты на роль Ваньки Попова, даже внешне схожие с мальчишкой Шукшиным.

Приводили всяких — и на скрипочке играющих, и иностранные языки знающих. А надо было — уметь скакать на лошади, коров пасти, словом, быть приспособленным к жизни.

Когда Амосову предложили этюд: перепрыгнуть через воображаемую канаву — он сказал по-алтайски:

— Кого-о? Где тут канава? Когда надо будет — и пры-ыгну.

И все поверили. Особенно когда вспомнили, как в самолёте по пути в Москву он чуть не открыл запасной люк, а затем в студийном буфете съел гору сосисок.

Съёмки стали для Серёги праздниками, праздниками его детдомовского детства. Специально для него ввели в фильм эпизод перехода коров через Катунь. Животные эти были для парня существами особыми: каждое лето в каникулы он вместе с отцом работал пастухом. Когда для фильма пригнали стадо с ближайшей фермы, Амосов каждую корову расцеловал в морду. А затем от восторга чмокнул Рениту Андреевну и Людмилу Зайцеву.

— Серёга, да ты что?!

— А чё? — не понял он. — Они твари, и мы твари!

Кино, Москва... Кому не вскружит это голову?

Серёжке не понравилось всё:

— Во-первых, все куда-то бегут. Во-вторых, воздуха никакого. И потом — ни одной коровы на улице!

Однажды он долго приглядывался к одной из женщин в группе и разочарованно вдруг произнёс:

— А вы зачем ресницы накрасили?

— Чтобы быть красивой.

— А в природе и так всё красиво — и лето, и осень! — искренне возмутился он.

Воистину ему внятно было в жизни нечто большее, чем некоторым его сверстникам!

Как-то Амосов простудился и попал в больницу. При заполнении карточки его спросили о матери. А матери у него не было давно, только отец.

— Пишите Рениту Андреевну, — сказал Серега. — Она мне как мать родная!

И всё же, несмотря на удачно сыгранную роль, на банальный вопрос взрослых, станет ли артистом, он сердито отвечал:

— Кого-о? Ни за что! Я буду от вас природу защищать!

И мечтал учиться в Алтайском университете на факультете природопользования.

В этих весёлых рассказах режиссёров Амосов был очень похож на мальчишку Шукшина, каким он встаёт во вступлении к задуманному документальному фильму о Бийске.

«С лёгким ужасом прошёл я в первый раз по скрипучему, качающемуся наплавному мосту... Это было первое чудо, какое я видел. Понемногу я стал открывать ещё другие чудеса. Например, пожарку. Каланча вконец заворожила меня. Я поклялся, что стану пожарным. Потом мне хотелось быть матросом на пароходе «Анатолий», ещё — шофёром — чтоб заехать на мост, а он бы так и осел под машиной... А когда побывал на базаре, то окончательно решил стать жуликом — мне показалось, что в таком скопище людей, и при таком обилии всякого добра... гораздо легче своровать арбуз, чему нас в селе».

Но какой труд души совершил на съёмках картины Серёжа Амосов, знают немногие. Ему ведь не только в бабки приходилось играть — ему надо было сыграть уход Ваньки из дома на заработки.

«Мне шёл семнадцатый год, — писал Шукшин, — когда я ранним утром, по весне, уходил из дома. Мне ещё хотелось разбежаться и прокатиться на ногах по гладкому, светлому, как стёклышко, ледку, а надо было уходить в огромную неведомую жизнь, где ни одного человека родного, или просто знакомого. Было грустно и немножко страшно. Мать проводила меня за село, перекрестила на дорогу, села на землю и заплакала. Я понимал, ей больно и тоже страшно, но ещё больней, видно, смотреть матери на голодных детей. Ещё там оставалась сестра, она маленькая. А я мог уйти. И ушёл».

Когда в фильме мать собирает сыну на дорогу скудный паёк, Ванька лежит на печке с сестрёнкой. Кто видел картину, тот помнит, как бегут и бегут по его лицу слёзы.

— Серёжа, ты почему пла-ачешь? — удивилась на съёмках Талечка, сыгранная маленькой Оксаной Захаровой.

Что мог ответить ей Серёга? Что творилось в те минуты в его мальчишеской душе и почему именно в этот день утром он сказал режиссёрам долгожданное: давайте снимать?..

Они прощались на горе, на Пикете. Поставил Ваня сундучок. Прижал на миг мать...

Есть фото этого момента: и Зайцева, и Серёжа Амосов, и стоявшая рядом Ренита Андреевна — все плачут. От сочувствия к своим героям, от любви к ним. От тревоги за каждого, кому ещё предстоит пройти по жизни.

Много где приходилось Амосову выступать перед фильмом. Перед премьерой в Артеке, где он отдыхал, его спросили:

— Волнуешься?

— Зачем? — невозмутимо ответил он. — У нас всё, как в жизни, мы не врали!

И это была правда.

Как часто киногруппы снимают Сибирь под Москвой, строят павильоны, учат актёров народному говору.

Ничего этого не пришлось делать Григорьевым. Они решили и отстояли тогда своё решение — весь фильм с первого до последнего кадра снят в Сростках, на родине Шукшина.

Неподалёку от Чуйского тракта стояла старенькая изба, в которой отыскали сохранившиеся полати. Бабушка Прасковья «как в замуж эту избу получила, так ничего в ней и не меняла».

«Больше всего в родной своей избе я любил полати, — писал Василий Макарович. — Теперь, когда и видеть-то не видишь нигде полатей... оглядываясь мысленно по стране... я вижу Алтай — как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир... Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнёт до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти — неизменно — полати».

— Бабушка, можно мы у тебя в избе свадьбу играть будем?

— спросили режиссёры старенькую Прасковью.

— А чего, молодым жить негде?

— Да нет, это мы не взаправду!

— Дак чего уж, пускай живут.

Светлые детские головёнки торчат с достопримечательных полатей бабки Прасковьи в фильме «Праздники детства». Всё ребятишкам сверху видно. А внизу — свадьба. Мария Попова-Шукшина выходит за Павла Куксина. И волчонком смотрит на него Ванька...

Успели режиссёры заснять и довоенный полевой стан, затерявшийся в необозримых алтайских полях. Когда-то на таком стане живал мальчишкой и Шукшин, работал наравне со взрослыми, а вечером падал без сил на нары.

Теперь ровесников Шукшина играли сростинские ребята Аркадий Холодков, Сергей Устинов, Саша Кузнецов и Саша Шерстобитов, Вера Комина, Наташа Плужникова, Ольга Абзалилова.

Казалось бы, что знают подростки, как могут прожить в фильме военную судьбу своих дедов и бабок? Ими она не прочувствована. Но так ли?

Никто из ребят не испугался мороза, когда снимали эпизод отгрузки зерна, — обмораживались, но дубли повторяли. И в мешки потребовали насыпать зерна ровно столько, сколько приходилось таскать на себе в войну их ровесникам.

Интересно, что им запомнилось больше всего?

— Как на обозе едем, везём сдавать хлеб фронту.

— Как сидим у костра, картошку печём, чумазые, радостные!

— А чему радуетесь?

— Что привал большущий!

— Устали?

— А то как! Мешки ведь таскали.

Какими почувствовали ребята тогдашних сверстников Шукшина?

— Они в нужде жили. И добрее нас были. Хлеб берегли. А мы в столовой иногда...

— Мы сейчас для себя выводы делаем, как надо жить, после этой затирухи...

— А что это такое?

— Похлёбка из теста и воды, её в голодное время ели. И мы сейчас живём на стане и едим её. Чтобы всё по правде было!

Но ведь и этих ребят потянет уехать из Сросток?

— Зачем? Можно выучиться, а потом опять сюда приехать.

— Сейчас вот здесь бор садили, сосёночки. Можно на лесника выучиться.

— Лучше на маляра!

— Можно у нас в школе работать.

— Неважно, кем работать. Надо просто честно жить!

«Кто бы ты ни был — комбайнер, академик, художник, — живи и выкладывайся весь без остатка, старайся знать много, не жалуйся и не завидуй, не ходи против совести, старайся быть добрым и великодушным — это будет завидная судьба», — поддерживал своих юных земляков Шукшин.

Он незримо присутствует в Сростках повсюду и напоминает молодым, что в их годы «самая пора начать думать, ощущать в себе силу, разум, нежность — и отдать бы всё это людям. Кому же ещё?»

Новая большая школа высится в Сростках. Школа имени Шукшина. Один из этажей её посвящён знаменитому земляку. Фотографии, цитаты из книг. Тишина здесь на уроках музейная. Только возле дверей слышны учительские голоса.

Здесь, в коридорах этих, нельзя не вспомнить об эвакуированной в Сростки ленинградской учительнице Анне Павловне Тиссаревской, которая первая составила Васе Шукшину список книг для прочтения. В письме отыскавшим её исследователям она сообщала:

«Момент помощи Васе по подбору литературы мне не запомнился... Свою работу я любила, ученики мои для меня всегда были свои, близкие, и встречи мои с учениками никогда не ограничивались уроками... Помогла ученику, и чудесно. Так вот, если я и Васе Шукшину чем-то помогла, что ему пригодилось в жизни, вот это и есть награда моя...»

В «Праздниках детства» успели заснять старенькую школу, в которой учился Шукшин. Позднее это здание будет реконструировано под музей. Но в памяти благодаря фильму сохранится класс, в котором, за неимением тетрадок, дети пишут диктант на газетах — а газеты те сообщают об ожесточённых боях на подступах к Москве...

В этой же школе преподавал потом вечерами сам Василий Макарович.

«...не могу и теперь забыть, — вспоминал он, — как хорошо, благодарно смотрели на меня наработавшиеся за день парни и девушки, когда мне удавалось рассказать им что-нибудь важное, интересное и интересно (я преподавал русский язык и литературу). Я любил их в такие минуты. И в глубине души не без гордости и счастья верил: вот теперь, в эти минуты, я делаю настоящее, хорошее дело».

В «Праздниках детства» навек остались все дорогие Шукшину уголки родного села.

Представьте, как «сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, ещё блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несётся серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим». Это — Катунь. Всё в Сростках связано с нею, подчинено ей.

За протокой Катуни — остров Поповский. Всегда гуляла там молодежь. И теперь — перебредёшь через поток, и вот они, заветные места, с ежевикой в разгаре лета, с журчащей вокруг водой.

«Вот тут, у этого тополя, будешь впервые в жизни ждать девчонку, — писал Шукшин в сценарии «Вот моя деревня». — Натопчешься, накуришься... И тополь не тополь, и кусты эти ни к чему, и красота эта закатная — дьявол бы с ней. Не идёт! Ничего, придёт. Не она, так где-нибудь, когда-нибудь — другая. Придёт. Ты этот тополь-то... того... запомни. Пройдёт лет тридцать, приедешь откуда-нибудь из далёкого далека — и этот тополёк поцелуешь. Оглянешься — никого — и поцелуешь. Вот тот проклятый вечер-то, когда заря-то полыхала, когда она не пришла-то — вот он и будет самый дорогой вечер. Это уж так. Не мы так решаем, кто-то за нас распоряжается, но... это так. Проверено».

Удивительным образом воскресают эти чувства в фильме! Они не иллюстрируются, но — живые люди, земляки Шукшина, приносят их на экран.

«В войну нам было по двенадцать-шестнадцать лет, — писал Василий Макарович. — Никакого клуба у нас не было. А многие уже работали. Как ни трудна жизнь, а через шестнадцать лет не переступишь. Собирались на вечеринку. С девушками. Была балалайка, реже — гармонь».

Сам Василий Макарович, как вспоминали его ровесники, был на вечёрках гармонистом.

— В школе в самодеятельности сценки ставили, с пирамидами выступали — тогда ж мы по-своему развлекались, — погружалась в прошлое Лидия Ивановна Кибякова. — Но больше всего вечёрки любили. Надо было, чтобы отпустила мать-то. Всё уж приделаешь! Вот две девки обегали по очереди все дома, оповещали — у кого в воскресенье сбор. На неделе-то учились, по дому работали. А уж выходной наш... Василий Макарович меня провожал бывало. Не ухажористый был. Много не болтал. Гармошку у забора поставит... А сам в полушубке, от отчима ему достался. Мало у кого такие были. И кубанка на голове — с полосами красными...

Так ли, нет ли одет был молодой Шукшин — не столь важно. Но какой светлый образ живёт в памяти человеческой! И так невероятно, что фоном вклинивается в наш разговор радио, по которому просят обращаться за справками в город Барнаул, на улицу Шукшина...

Совсем недавно в доме, на крылечке которого мы сидели, был «штаб» съёмочной группы «Праздников детства». Здесь операторы перезаряжали плёнку, которая вернёт мгновения прошлого, — и снова юный Шукшин зашагает по Сросткам...

— Знать бы, что такое дело, всё бы запомнили, — вздыхала Татьяна Игнатьевна Юркина, хозяйка дома.

Брат её Александр Куксин, бывший сростинский киномеханик, рассказывал режиссёрам, как Вася Шукшин лихо нашёлся во время рыбалки с ночевой. Обнаружилось, что спички промокли и костёр разжечь нечем. А при ребятах было ружьишко. Василий вырвал из фуфайки клок ваты, подбросил его, выстрелил — и добыл огонь.

Многое поведали сростинцы о Шукшине — и будничного, и ставшего уже легендарным. Но главное — они помогли воссоздать прошлое на экране. Та же Татьяна Игнатьевна, бывшая учительница, на съёмках работала в поле, вязала снопы — как и было в жизни.

— Вот и на гнилую капусту честь пришла — в кино сняли! — смеялась Раиса Ивановна Требух. — А чего? Так оно и было. С одиннадцати лет в поле робили, снопы вязали, в суслоны ставили. Жили на стане неделями. А как дождя-то ждали! Не отпускали ведь домой, завшивеем все... А если дождик, можно и в баню сбегать!

Сестра моя тоже наголодалась в войну, так и теперь хлеба отрежет и нюхает, нюхает. Детство ей запах этот напоминает.

Трудно было. Но уж и веселиться мы умели, когда радость была! Одеться не во что — из старых покрывал платье сшили мне. В нём на тырло летом и бегала. Обуви нет — ноги грязью мокрой обмажем, и как туфли она. А высохнет — так и летит во все стороны, если пляшешь.

Тырло на каждой улице своё было, и девки, и парни, и гармошки. На другую придёшь — ещё и побьют. Потом старше стали — убегать научились. Но больше мирно обходилось. Идём партиями назад — там гармошка, тут гармошка...

Зимой мы на посиделушки собирались. Украдёшь дома соли, керосину — весь вечер жировушки и горит. А мы вяжем да поём. Свой клуб дома был, и весело было...

Нет, не случайно написал Шукшин: «Что-то убили с вечёрками... Зря покалечили народное творчество в этом деле. Обычай не придумаешь, это невозможно».

Надо было видеть, как вылетала на круг Раиса Ивановна, расставив руки и взвившись голосом в поднебесье! Лучшая частушечница Сросток.

Как счастливо, как привольно пели сростинцы в фильме те самые песни, которые знал и любил Шукшин, которые, вместе с ласковым словом матери, врачевали ему душу. Не было бы Шукшина без этих песен. Не было бы и «Праздников детства» без них.

Михаилу Михайловичу Зубкову, в прошлом первому гармонисту Сросток, такая роль была отведена и в картине.

— Ах, гора, гора, гора, какая косогорная! Ах, матанечка моя, какая несговорная! — запевает он в начале фильма. И уходит прочь, махнув рукой, супруга его Александра Петровна.

После съёмок привезли дяде Мише из Москвы новую гармонь в подарок. Скрывая радость, перебирал он кнопочки, деловито хмурился и, повернув на сторону голову, вслушивался в звуки.

А тётя Шура всё бегала и бегала, подавая на стол. Гости пытались её усадить.

— Ничё, — заметил дядя Миша, — стряпка с пальчиков сыта! Это я вот раньше, как придёт, бывало, кто в гости — из-за стола вылажу. Стеснялся, есть не мог. А теперь я хоть куда, только недалеко!

Он знал, что все ждут его коронный номер, — рассказ о поездке в Москву, и нарочно оттягивал.

— Дядя Миша, — просил наконец кто-нибудь, — а вспомнил бы, как ты ездил сам себя озвучивать!

Когда-то в интервью барнаульскому радио дядя Миша излагал эту историю сдержанно и с достоинством:

— Нас было восемнадцать человек, — неспешно говорил он. — Вот ролик включат, сначала проиграют, пропоют, а потом нужно угадать в такту. Это не так просто. Я, наверно, раз десять не мог никак. То опоздаю, то вперёд. А потом получилось. В курс дела вошёл. Мне похлопали. Вот так и было.

В домашнем изложении история обрастала подробностями.

— Я там маленько психанул. Ты куда, говорю, старый хрыч, торопишься? Я-то отстал, а он на экране уже всё!.. Да это ж ты сам, Юра мне Григорьев говорит. Ты же сам пел тогда! Тогда, тогда... Мне тогда того... поднесли! А теперь... говорил я бабам: давайте возьмем, а они... Ну, тогда Юра меня в бок толкнул и подозвал в сторонку, чего-то налил. Я смотрю, а в этом, в стакане, черви какие-то плавают! А Юра — не бойся, говорит, это женьшень. Дёрнул я. И сразу в такту попал!

Кто-то где-то описал эту историю дословно, Юрий Валентинович Григорьев прочитал и расстроился:

— Ну, разве в этом дело? Это как анекдот — ещё сойдёт...

А мне суть видится вот в чём: не умели они, эти люди, изображать веселье! Если им радостно — то взаправду, и на празднике, а не в тонировочной. Что им до проблем со съёмочной техникой, которая предполагает последующее озвучание в павильоне?

В таких случаях обычно поступают проще — привлекают к работе столичных профессионалов. Но Григорьевы в ущерб себе вызвали в Москву алтайцев, испугавшись чужих хорошо поставленных голосов. И когда увидели результат, низко поклонились своему учителю Сергею Герасимову, который предостерёг от возможной ошибки.

Кстати, все групповые песни, звучащие в фильме, идут с черновой фонограммы. Не пелось женщинам в студии, вот и всё. Так зря в Москву и съездили.

Хотя грех сказать «зря», ведь большинство были в столице впервые. И внучат за собой потащили. Зачем?

А на это давно ответил в «Печках-лавочках» Иван Расторгуев, убеждавший всех, что необходимо взять детишек на море:

«Я вон отца-то почти не помню, а вот помню, как он меня маленького на коне в Берёзовку возил».

Сходили сростинцы на Новодевичье кладбище — поклонились могиле Василия Макаровича. Ребятишкам обновки в столичных магазинах купили.

— Ходил я по камням на Красной площади, где российские цари ходили! — дивился дядя Миша. — А ещё у меня в гостинице авария получилась. Утро, значит, настроение хорошее. Ну, вышел я помыться. В нижнем белье, как положено. У нас там вроде как секция, на две комнаты. Вышел — а дверь и захлопнись! Что делать? Товарищ дежурная! — кричу. А она далеко-далеко, в том конце коридора. Авария, кричу, на ровной дороге! А сам, как барсук, зад спрятал. Вот идёт она, горничная, а я и сказать боюсь. Ломать ведь дверь будут, а за чей счет? Мне Шура денег-то ровно дала. Да-а... И по улице меня на поводке водили. А то уехал я в троллейбусе не туда куда-то. Правда, в эти, в пивные, мы с Васей Бровкиным всё равно убегали, в автоматы. Они там на каждом углу. Двадцать копеек спустишь — и тебе кружка пива. И колбаса тут же, и рулетки-крулетки эти.

— Креветки?

— Они. Василий гору этих... кузнечиков наберёт и ест. А я нос ворочу!

Кстати сказать, Василий Бровкин — алтайский шофёр. Это с ним, с «рыжим», едет Ванька Попов в «Праздниках детства» учиться к дяде на бухгалтера. Сам Бровкин — без помощи каскадёра и других специалистов — снялся в сцене погони по Чуйскому тракту и сшиб кузов у обидчика. Да так ювелирно, что все только рты разинули.

А вот когда надо было себя озвучить — никак не сумел Василий «угадать в такту». Так что нелёгкая она оказалась, эта киношная профессия.

— Пахать легче! — сделал вывод и дядя Миша Зубков.

А мне вспомнилась маленькая пометка Шукшина в записных книжках: «Я, как пахарь, прилаживаюсь к своему столу, закуриваю — начинаю работать. Это прекрасно».

Земляки Василия Макаровича говорили:

— За что ни брался — всё у него ладно получалось. На взмёте зяби робил, так его даже в газете пропечатали, что комсомолец Шукшин — передовой механизатор района. Он и в Москву не ехавши, здесь, в деревне, большим человеком, однако, стал бы. Исключительный трудолюб.

Многие сростинцы, привыкшие пахать землю, стали на время творцами и создателями фильма о знаменитом земляке. Лозунг «искусство принадлежит народу» обретал на родине Шукшина новую жизнь.

Помогала на съёмках стряпать пельмени, печь хлебы, а на стане — варить военную затируху Полина Николаевна Козлова, тётя Поля. В войну она сама работала в бригаде дяди Ермолая, известного по одноимённому рассказу Шукшина.

— Война началась, мне тринадцать лет было, так же и остальным девчонкам. Мы уже работали по-взрослому. Некому работать было. А дядя Ермолай... Он очень хороший был, очень хороший! Простой он. И он хоть и ругался иногда, но это было необходимо, потому что работать некому, а работать нужно было. Он иногда скажет: «Эх, вы, обормоты, навязались на мою голову!» Это у него было первое слово... Вот снимали, как «четыре оглоеда» на полосе спали. Было! Я хохотала и хохотала — ну надо же, так и было!

С них взять-то было нечего, но всё равно требовали.

К тёте Поле всегда было радостно прийти в гости. К ней и соседки вечером забегали на беседки — «подружить», как говорят в Сростках. Вспоминала Мария Кузовникова молодость и гармониста Мишу Зубкова. Другая Мария, Ильина, снова и снова про Василия Макаровича рассказывала: как табуном за ним ребятишки ходили, когда приезжал он домой. А нездоровилось если Шукшину, то «ребятня ножки калачиком — и целый день сидят, только бы рядом». Если кто что неладное про него скажет, особливо бакланские, вы не верьте, не верьте, не верьте...

Столицы тётя Поля не видела, потому как не бывала «на западе», только на востоке, детей навещала. Ну, а Москва для сростинцев — это Григорьевы.

— Таким людям везде будет хорошо, — с нежностью говорила о них Полина Николаевна. — Везде будет им добро и светло, ценить их будут... Есть у нас одна. В городе пожила, и меня уж не узнала. Другие, как купят новый шифоньер, так и зазнаются... А я считаю, что это человек недопонимает, когда нос на сторону воротит. Лапти, мол, мы деревенские. А вот Ренита с Юрой, и все, кто с ними, они с нами, как с равными.

«Я заметил вот что, — сказал бы Василий Макарович, — люди настоящие — самые «простые» (ненавижу это слово!) и высококультурные — во многом схожи. И те и другие не любят, например, болтать попусту, когда дело требует мысли или решительного поступка. Схожи они и в обратном: когда надо, найдут точное хлёсткое слово — вообще мастерски владеют родным языком. Схожи они в том, что природе их противно ханжество и демагогия, они просты, в сущности, как проста сама красота и правда. Ни тем ни другим нет надобности выдумывать себе личину, они не притворяются, душа их открыта всем ветрам: когда больно, им больно, когда радостно, они тоже этого не скрывают».

Потому и тепло у тёти Поли, что, не скрывая радости, тащит она соленья, пироги и молоко, очень просто и открыто слушает и очень хорошо говорит.

Один такой вечер рядом с ней навсегда запал мне в душу. Тогда что-то случилось с электричеством, и перед нами горела, колеблясь, свеча. В уютном этом полумраке казалось — совсем не страшным, а волшебным каким-то образом, — что обступали нас со всех сторон герои шукшинской прозы. Хотелось спросить у тёти Поли очень знакомыми словами Василия Макаровича:

«...что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они её прожили. Или — не было никакого смысла, а была одна работа, работа... Работали да детей рожали...»

А они двое — приехавший на побывку с отгонного пастбища муж тёти Поли и она — сидели против нас, тихие, ясные («светлые души», сказал бы Шукшин), и почему-то от нас ждали какого-то важного, большого слова...

Не вошёл в «Праздники детства» эпизод про дядю Ермолая — по внутренним каким-то законам выпадал из ткани фильма. Но забыть про него было трудно — Сростки напоминали об этом человеке. И больнее всего — вдова его Мария Никитична Емельянова, двоюродная сестра матери Шукшина.

Старый домик её в стороне от дороги. Окошки осели, покосилось крылечко; под ним, в пыли, паутиной затянута, обнаружилась треснувшая корчага.

— Вот она где! — обрадовалась старушка. — Я в ней хмель заварю, заквашу...

О прежнем времени разговорилась легко, словно оно тут, рядышком.

— Я ведь четыре лета пекла хлебы в бригаду. Два листа у меня было, по четыре булки на лист. Уж я лепёшечку отхлопаю, испеку, съем — а тогда уж хлебы поставлю, чтобы всё хорошо. Тележка у меня была и ящичек невысокий. Сложишь булочки-то, чтобы чистенько. И возила сама. Он у меня, Ермолай-то, завесит, запишет...

Мария Никитична и тогда, в девяносто три года, пекла по воскресеньям хлеб для себя — «магазинным брезгую».

Конечно, силы были уже не те, хозяйство подзапущено, но нам она позволила помочь только в огороде — малинник прочистить. Половики сама к Пасхе перетрясла и чугунки сама перемыла.

А когда пришли мы вновь, возле крыльца была сложена свежая поленница. Мария Никитична сидела в доме на кровати, сложив на коленях руки. Яркий коврик позади неё с красавицей на коне, а стены все увешаны открытками, открытками...

— Опять, видать, думаю жить зиму, дров запасла, — извинительно сказала она. — А пора бы на гору собираться. Платье и три платка собрала: белый, в кокеточку и поднебесный. Какой вы облюбуете, в том и положите... Как-то старик мой там? То дня не мог без старухи прожить, а тут двадцать третий год полёживает один... Неплохой он был у меня, желанный. Сколь прожили — одну только колотушку и съела от него...

Пятерых детей подняла эта женщина. И всех пережила. Но ум её светел, память ясна и речь прекрасна. Как заиграла бы она под пером Василия Макаровича!

Больше всего любила Мария Никитична рассказывать про историю в бригаде своего мужа. Лицо её, всё в морщиночках, как яблоко из русской печки, расцветало при этом улыбкой, а руки взлетали тревожными птицами. Это ж надо, что Васька Мариин тогда с Гришкой учудили?! Не пошли сторожить зерно на точке, а сказали, что были!

— Поднялся ветер, дожжь. Они и зарылись в солому. Ом-мануть хотели. А он хитрый был! Собрал он заседаньице небольшое. Каравулили? — спрашивает. Врёте вы, варвары, говорит, я ж был там!

Не знала Мария Никитична рассказа Шукшина об этом случае. Это было частью её жизни, независимо от литературы.

Мы решили почитать ей вслух «Дядю Ермолая».

Слушая, она ясно смотрела назад, сквозь время, и то улыбалась, то печалилась. Иногда в её глазах собирался жгучий пучок света. Странно, не по себе как-то становилось при этом — не страшно, а величественно, что ли. Словно коснулся ты чего-то большого и недозволенного и поразился своей малости рядом с тем, что ещё предстоит испытать и познать...

Потом привезли Марию Никитичну на могилу мужа.

— Здравствуй, старик мой. Вот и я, — тихо сказала она, взявшись ладонями за оградку.

А поодаль, в берёзках, чудился мне незаметно стоявший Василий Макарович с неизбывной своей думой:

«...когда я смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее?»

Не правильно получалось, что вдова дяди Ермолая не попала в картину о детстве Шукшина! И тогда Григорьевы решили снять второй фильм, документальный.

Их бередил давний замысел Василия Макаровича сделать картину о своей деревне, о земляках. Главной её мыслью, мечтал Шукшин, будет такая:

«Это прекрасные люди. Красивые люди. Добрые люди. Трудолюбивые... Можно спросить их самих: какой фильм они хотели бы увидеть о себе? Они расскажут».

Сростинцы рассказали об этом Рените и Юрию Григорьевым. Трудно теперь сказать, какая из картин — «Праздники детства» или «На родине Шукшина» — сильнее воздействует на зрителя. В них обеих документ становится вровень с искусством, искусство поднимается до великой правды факта.

«Я бы начал наш фильм так, — писал Шукшин.

Каждый год, 9 мая, люди моего села собираются на кладбище. И кто-нибудь из сельсовета зачитывает по списку:

Буркин Илья...

Козлов Иван...

Куксины: Степан и Павел...

Длинный это список. Скорбный.

Слушают... Молча плачут».

Среди тех, кто поминал погибших 9 мая 1981 года, были и тётки Василия Макаровича, «вдовы образца 1941—1945 гг., редкого терпения люди». Возле обелиска стояли и сотни героев его книг, люди такие разные, но единые в этот священный миг.

В тот день режиссёры Григорьевы от имени всех москвичей низко поклонились сибирякам и положили к обелиску землю с могилы Неизвестного солдата. Почти триста сростинцев не вернулись с войны, и большинство из них полегли под Москвой.

Наверное, тот День Победы стал решающим в судьбе обоих фильмов.

— Это благодарная память привела вас к сибирякам! — сказали люди Григорьевым.

Да. Они помнили, как шли по Москве сибирские полки, как сибиряки, «ясноглазые, в белых полушубках, день и ночь шли и шли по улицам, одним своим видом успокаивая большой город».

Десятилетней девочкой Ренита Андреевна работала в московском госпитале. Ей было, что сказать тогда в Сростках 9 мая:

— Существуют в жизни каждого человека и целого народа моменты, когда кристаллизуются все человеческие возможности, полностью выявляется духовный потенциал. Таким событием в жизни нашего народа была Великая Отечественная. В войну мы с Юрой с детством расставались... У детства есть особая острота восприятия. Маленький человек что-то угадывает, потом зрелым умом возвращается к пережитому. То, что мы сейчас называем подвигом, было в войну нормой. Для человека естественно было «мы», а не «я», «наше», а не «моё». Беды и радости были общие.

Сегодня мы говорим о борьбе за мир, за разоружение. Все эти движения родились в пламени второй мировой войны, они освящены кровью. Мне посчастливилось знать Марину Раскову, Долорес Ибаррури, Эжени Коттон, Мари Клод Вайян Кутюрье, Цолу Драгойчеву. Я с детства помню слова: «Забыть значит предать». Десять лет — вполне достаточный возраст, чтобы во всём принять участие и всё запомнить. Я знала это ощущение: вот уходит человек, за ним закрывается дверь, и он может не вернуться...

Вот так не вернулся в Сростки Павел Николаевич Куксин, отчим Шукшина. Один раз прошёл по Москве — и погиб за неё. И многие земляки разделили его участь.

Не случайно произнёс Шукшин, что в его жизни многое определила война. Пересмотрите новым взглядом фильм «Два Фёдора»: не его ли, не отчима ли своего, силой актёрского таланта пытался вернуть к жизни Василий Макарович, надев гимнастерку?!

Не вернулся домой сын Марии Никитичны — Михаил Ермолаевич Емельянов. И каждый День Победы вспоминала старая мать, как уходил он на войну.

— Снял с себя фуражку и запустил, она аж на полосу улетела. Я говорю: зря, это он с себя голову снял! Вот увидите — не придёт он. Как в карты ворожила... Танкистом был. Не плачь, говорил, мама, приеду — жениться буду. А вот только шинелка да брючишки от него и остались...

«...столько; сколько может вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли кто сможет больше, и не приведи судьба никому на земле столько вынести. Не надо».

Этим шукшинским «не надо» насквозь пронизан фильм «Праздники детства». Оно звучит, когда в холодном сельском клубе крутят военную хронику и измождённые женские лица с надеждой вглядываются в экран, когда голодные ребятишки тащат на себе тяжести, не всякому взрослому доступные. Не из горестных, а больше из радостных картин детства вызревает в душе зрителя необоримое желание обнять, защитить нашу землю от всяческой напасти, сохранить на ней для детей праздники.

Тот, кто не вернулся, выполнил этот долг. Когда разносились над селом их фамилии, Василию Макаровичу думалось, что в школе теперь учителя называют те же фамилии, только с другими именами. Это — внуки погибших.

Вот и я как-то вышла в Сростках из кинотеатра «Катунь», а у забора — Светлана Пешкова, школьница. Улыбается! Я только что видела её на экране в «Праздниках детства», и она была для меня там, в сороковых, — снопы вязала, затируху ела... И вдруг — стоит, через сорок лет — такая же!

«Это — внуки, — подсказал Василий Макарович. — Как-то трудно совместить эти понятия... Только что поразила молодость тех... а это уже — их внуки. Но это так».

А потом я видела Свету в клубе в День Победы.

«Мы по земле прошли недаром, мы отстояли жизнь земли» — гласил плакат. И в зале сидели те, о ком эти слова. А рядом незримо были те, кого давно нет.

И бывшим солдатам, и фронтовым сёстрам, и труженицам тыла — всем был отвешен поклон. Даже цыплята-дошколята в жёлтых гольфиках размахивали цветами и пели про «солнечный круг». И добрые старые песни вспоминались в тот день.

«Нашей звёздочке сиять, нашим встречам быть опять.

Буду ждать, буду ждать, буду я солдата ждать!»

И «Тёмную ночь» спели школьники. И про «Ярославну последней войны»:

«На ночь ты дверь не закроешь опять.
Только в России умеют так ждать...»

А я всё смотрела на поющую Свету.

«Пусть будет мир на земле! — требовала она под ребячий оркестр. — Это взывает сердце моё, боль залечившее после боёв. Пусть будет мир на земле!!»

О них, таких девушках и подростках, говорила Ренита Андреевна после поездок по стране с «Праздниками детства»:

— Для меня в этих встречах самое примечательное вот что. Иногда видишь перед собой этакую джинсовую аудиторию. Стандарт мышления срабатывает: ничто, кроме дискотек, этих ребят не интересует. Оказывается, нет: они хорошие люди, у них нормальная реакция на настоящее, на правду, на жизнь. Это наши дети. И, в конце концов, вся наша работа, как и вся наша жизнь, для них.

Через сорок лет после начала войны — 22 июня 1981 года — тысяча человек вышла на массовые съёмки. Все, кто мог, откликнулись на призыв воссоздать страшный день проводов на фронт.

Давно стояла жара, прятались в тень звери и птицы. Трава на горе Пикет выгорела от зноя. А из Сростков и окрестных сёл пешком и на подводах к месту сбора тянулись с утра люди. И вместе с ними — с каждым, кто нёс в тот день в своём сердце память об убиенных, — воскрешался по крупицам давний горестный день.

Юрий Валентинович осевшим голосом сказал в мегафон:

— В память павших, во здравие живых — пошли!..

Когда вы увидите на экране эти кадры — чёрно-белые среди цветного фильма, — вы примете их за документальные. Это нереально, но вернулось время вспять, и через сорок лет, как только явившееся, обожгло алтайский воздух всенародное горе.

Снова рыдали матери, снова кричали дети, снова бледнели мужские лица. Какие тут дубли! Что попадало в кадр, то и снимали. Люди бежали и выкликали имена погибших.

Маленькая Оксана Захарова, по роли Наташа-Талечка, в ужасе прошептала Геннадию Воронину:

— Тебя правда убьют?

И крепко-накрепко вцепилась в него.

А над селом, как сорок лет назад, стоял необъяснимый гул — такой, о каком помнили здесь, как ни пытались забыть...

Стало плохо с сердцем у Рениты Андреевны...

Я не знаю, как ещё могут сниматься фильмы. Я знаю, что они должны сниматься так.