Мурашки по спине

Вокруг его ухода теперь всё больше нагнетается страстей и в центральной, и в местной прессе. Дескать, было кому и за что «помочь» Василию Макаровичу уйти в иной мир. Дескать, слишком близко он подошёл к пониманию целенаправленного геноцида русского народа и мог бы в сегодняшние смутные времена вырасти в истинного заступника нации, содействовать её духовному возрождению.

Не исключено первое, и несомненно второе. И вместе с тем сердце противится той интонации, с какой преподносятся сведения, якобы проливающие свет на тайну его ухода. Предположения, пусть и очень правдоподобные, выглядят в них почти как доказательства вины незримого врага, против которого мы призваны ополчиться спустя четверть века.

Однако не пойман — не вор. И тот же уважаемый шукшинский оператор Анатолий Заболоцкий до конца дней своих обречён сожалеть, что прядь волос Василия Макаровича, которые при последнем прощании с телом мужа отдала ему Лидия Николаевна Федосеева, он не сохранил для экспертизы, а зачем-то положил в гроб. Возможно, и стало бы ясным, какой интоксикации не выдержало сердце художника. А так и «инфарктный» газ с запахом корицы, который ощутил Георгий Бурков, зайдя в каюту умершего Шукшина, остаётся лишь гипотетическим летучим соединением. Да и узнали мы о нём не в те далёкие горестные дни от самого Георгия Буркова, а лишь два года назад от его друга Панкратова-Чёрного, якобы посвящённого в своё время в эту тайну-предположение. Боялся Георгий Иванович при жизни говорить об этом и разрешил другу открыться лишь после своего ухода.

Кстати, и его, Буркова, смерть кажется некоторым тоже неожиданной и странной. Воистину, дворник всюду видит мусор, врач — больных, а юрист — нарушение законов. Ну, а читатель получает для щекотания нервов очередной детектив, что полностью в духе времени.

Вот только очень сомнительно, что вызываемые такими публикациями чувства имеют хотя бы косвенное отношение к творчеству Шукшина. Никак не страх и разлад, не озлобленность и подозрительность желал сеять Василий Макарович в душах тех, кто внимал ему. «Давайте любить друг друга!» — восклицал он на разные лады. Давайте понимать, прощать, поддерживать. «Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирать?!».

Наверное, я наивна до неприличия, но не стыжусь этого. Я знаю: нас немало — таких. И за нами тоже есть своя правда.

Так вот, когда я впервые узнала из текста Анатолия Заболоцкого, что в последние свои месяцы Василий Макарович прочитал принесённые ему каким-то композитором «Протоколы сионских мудрецов», душа моя содрогнулась: вот где зацепка, вот где начало конца!!! Великое знание приумножает скорби, древними замечено. А их-то у израненного сердца Василия Макаровича было и так предостаточно. По силам ли было ему, и так чувствовавшему, что «разлад на Руси, большой разлад», впустить в себя ещё и документальное подтверждение своих смутных догадок об осознанно направленном на его Родину зле?

«Ну как тебе сказочка? — сверил он свои ощущения с Заболоцким. — Мурашки по спине забегали? Жизненная сказочка — правдивая. Наполовину осуществлённая».

И уже не было, понимаю, покоя в шукшинской душе ни на миг. Явно под воздействием этого чтения писалась им сказка «До третьих петухов». Над завершением её он думал до последнего своего дня. Не её ли, по предположениям газетных «следователей», искали в шукшинской каюте в день его смерти? Слишком уж подозрительно были разбросаны повсюду рукописи. Полагают, что боялись воздействия текста на народ не меньше, чем фильма о Разине, которому так и не дали состояться.

Да полно вам, хочется сказать без запала и злости, но с усталостью. Уж коли не взялся народ наш за серпы и молоты на протяжении последних многострадальных лет, то разве способен он был на такое четверть века назад, когда основная его масса, несмотря на чудовищные обманы и злоупотребления вокруг, жила всё-таки сносно и по-своему неплохо?! Мы попали сегодня, вместе со всеми народами на планете, в столь крутой виток спирали, знаменующий собой переход в новую космическую эру, что даже Шукшин не смог бы подобного предвидеть. Однако многим внешне заступническим силам, вполне понятно, хочется иметь Шукшина в виде знамени в передовых своих рядах, чтобы его именем привлечь на свою сторону мало разбирающийся в политике и вражеских происках народ.

Да, великое знание не всем по силам, и если одних, самых ранимых и чутких, сионские и прочие «протоколы» убивают, то других — озлобляют до желания убивать. Есть и иной путь: полюбить врага своего, понять и простить, но это — слишком высокая, слишком жертвенная ступень развития. С неё видятся и в восторг приводят такие жизненные благолепия, в которых нет места разделению на свет и тень, на добро и зло, на плюсы и минусы. Там жизнь прекрасна во всех своих проявлениях и имеет свой чёткий, вполне, наверное, логичный план развития, никак, увы, не поддающийся переводу на земной утилитарный язык несовершенных человеческих существ.

Как бы нам и на Шукшина-то взглянуть откуда-нибудь оттуда, из поднебесья, божественным оком? А не раздёргивать на цитаты-ниточки его жизненное полотно, сотканное вовсе не из политических намёков, а единственно из попытки осознания нашего краткого появления на планете Земля для осуществления трудно поддающегося разгадке вышнего замысла.

В этом смысле наиболее любопытной кажется мне юбилейная, от июля этого года, статья Владимира Сигова в «Литературной газете» под названием «Ещё не пели третьи петухи». Как подчёркивает в конце автор, анализировавший последнюю сказку Шукшина, «третьи петухи, возвещающие рассвет и отступление бесовских сил, ещё не прокричали над Россией». А потому в поисках освобождения от них он советует обратиться к русской идее Шукшина. Предлагая публикацию (отрывок из книги В. Сигова) к печати, Л. Федосеева-Шукшина сказала, что это — самое глубокое исследование из тех, какие ей известны, и что Василию Макаровичу наверняка интересно было бы его прочитать.

Думаю, что особо интересующиеся отыщут книгу либо номер «Литературки», для остальных же кратко обозначим основные мысли статьи. Помимо того, что в ней представлены внутренние связи творчества Достоевского и Шукшина, работа молодого учёного-филолога помогает обострённым взором увидеть события повести. Иван-дурак, отправленный за справкой о том, что он не дурак, «поумнел» именно в том направлении, какого требовало от него «культурное» общество библиотеки: он стал суетливым, шустрым, энергичным и возжаждал «что-то делать».

«Однако «дело» никакого отношения к жизни народа не имеет, но всегда мешает жить. «Дело» — это эрзац-жизнь общества, — пишет В. Сигов. — Но этот «деловой синдром» весьма заразен. Об этом пишет Достоевский, предупреждая, что молодость и неопытность могут подчинить человека этому фантому...».

Шукшин, подобно Ивану, тоже должен был «доказывать своё право на место в искусстве, соглашаться с абсурдными правилами игры». К счастью, его не удалось «сбить», он быстро понял, что «суета губит», что среди неё очень вольготно живётся чертям, которые «умело используют способности других для осуществления своих разрушительных целей».

«В горестном и бессмысленном путешествии, — цитирую Сигова, — Ивану стало ясно, что он легковерен и бесхитростен. Качества, обеспечивавшие ему силу в жизни, стали источником слабостей в соприкосновении с «делом». Его нельзя заставить изменить себе... но можно «охмурить», направить к ложным целям (справка), использовать в своих интересах и даже его руками сеять зло, зная, что раскаяние и осознание придёт, но, скорее всего, запоздалое».

Не это ли запоздалое раскаяние и настигает нас теперь, думаешь с содроганием о содеянном на ложных путях развития нашего общества. И о том, что ловко же многих из нас провели тёмные силы, коли возмездие столь тяжко и столь длительно!

И вместе с тем, хоть и неловко в этом сознаться, мне неуютно от такой трактовки Шукшина. То ли душа моя ближе к иным его произведениям, то ли никак не может допустить, что и меня в чём-то кто-то где-то использовал для посева зла, а я и не заметила. Вроде бы явно не названный и к бою с врагами открыто не зовущий, за статьёй этой, тем не менее, тоже ощущается «протокольный» синдром, от которого — «мурашки по спине».