Мы всегда будем жить

Вероятно, и осознание исторической данности, в которой суждено прожить жизнь, не каждому по уму. Например, мне. Сразу хочется кого-то обвинить во всех своих бедах, посожалеть о погибших мечтах, поплакаться на плече более сильного и любящего: обидели меня! накажи их!

Но неверно всё это, неверно! Не отчаяние, не досада на судьбу, не растерянность должны рождаться от воздействия высокого искусства (или его толкования), а — упоение не различимой прежде и вдруг обозначившейся гармонией бытия, в котором всё справедливо, всё — по заслугам, всё — для роста твоего, для взросления души, а никак не для унижения, уничижения её.

Я помню, помню такое воздействие Шукшина, и вам оно ведомо. Возьмите хотя бы Алёшу Бесконвойного с его субботней баней, во время которой приходило к нему высокое осознание земной радости в сочетании с полётом духа. Возьмите больного Саню Неверова, который в предсмертные дни взирает на окружающий мир не с печалью невозвратности, а в восторге прозрения. Или Гена Пройдисвет, взявшийся развенчивать дядино богоискательство. В его страстный диалог с дядей Гришей Шукшин вложил, вероятно, всю многослойность своих философских воззрений, и среди образных представлений о том, как же всё с нами происходит после смерти, употребил наверняка памятное всем читавшим сравнение: «Мы, как киноаппараты: живём, а на киноплёнку всё снимается, всё снимается... Как поступил, как подумал, где спроть совести пошёл — всё снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот — тело твоё — хоронют, а плёнку берут и проявляют: смотрют, как ты жил...».

Пристальность разглядывания Шукшиным таинственной связи жизни и смерти мне не раз приходилось подчёркивать в своих публикациях. Потому и в исследованиях других авторов мне хотелось углядеть хотя бы отголосок этой темы.

И она прозвучала в книге Евгения Черносвитова «Пройти по краю», глава из которой лет десять назад была напечатана в «Нашем современнике». По стечению обстоятельств и я в то же время предлагала в этот журнал подобные размышления над прозой Шукшина, но оказалась второй, а потому позднее опубликовала их в журнале «Сибирские огни». Но помню, что столкновение тогда в редакции «Современника» двух исследований на одну тему произвело на меня сильнейшее впечатление: значит, не одна я «рыла» в этом месте, значит, не исключено, что именно здесь кроется «живая вода» литературы!

Сколько раз при чтении критических работ я ловила себя на мысли, что автор незаметно и вроде бы непреднамеренно уводит мысль свою от собственно Шукшина в сторону личных догадок о жизни, прочитывая написанное искажённым взглядом. И получался у каждого свой Шукшин, никак на него не похожий, мною как читателем не узнаваемый.

И только Черносвитову удалось подтвердить угадываемое мной и чётко обозначить главную суть творческих исканий художника: они кристаллизовались вокруг мыслей о жизни, смерти и бессмертии. Такой подзаголовок и дал автор своей книге. Только с этих позиций и оказалось возможным разглядеть стройную систему шукшинских взглядов, не замутнённых случайной политической и конъюнктурной пеной.

По поводу «киноаппаратов» Черносвитов меня перещеголял, не утаю. Он подметил и цитированием подтвердил, что «в рассуждениях дядя Гриши слышится как бы парафраз представлений К.Э. Циолковского и Станислава Лемма. Только у Циолковского жизнь подобна работе кинокамеры, а сам человек есть одновременно и кинооператор, и зритель. У Лемма как раз всё наоборот: сначала всё записывается, а потом прокручивается, и возникает иллюзия происходящей жизни человека».

Конечно, это не доказывает творческого общения Шукшина с названными авторами, но и не отрицает вероятности их прочтения им. Хотя Циолковский, знаю по своим запросам в больших библиотеках, в прежние времена был недоступен рядовому читателю, и я могла лишь догадываться, что стояло за его работами с влекущими названиями типа «Нравственность Вселенной».

Теперь многое стало открытым для прочтения, и Черносвитов, врач и философ по профессии, легко оперирует такими понятиями, которые и ныне многими встречаются в штыки. Так, в рассуждениях об Алёше Бесконвойном он употребляет древнеиндийские религиозные термины:

«Состояние абсолютной отрешённости и высшего блаженства — мокша... в котором само противопоставление жизни и смерти «снимается». Мокша неразрывна с сатьей, то есть с тождеством твоего бытия и истины. Что может быть ещё? Нирвана, то есть угасание, остывание — смерть в состоянии блаженства или наслаждение в умирании. Славянская душа Алёши... явно противится такому исходу».

Не исключено, что кому-то покажется несоединимым и даже кощунственным такое сопоставление наших славянских ощущений и — чужеземных названий. Но в последнее время всё чаще звучат утверждения о родстве русского языка и санскрита. Может, именно поэтому такое сближение интуитивно кажется мне закономерным и чрезвычайно спасительным в сегодняшнем мире — с его стремлением к национальному и духовному разъединению. Ведь ТАМ, как писал Шукшин, нет между людьми никаких различий, значит, не должно быть их и на земле.

Не вдаваясь ни в собственное, ни в шукшинское понимание христианства, замечу — цитатой из указанной книги, — что оно «внесло в сознание человека представления и о необратимости, и о конечности времени: время стало непрочным, а смерть — страшной благодаря Страшному суду и концу света. Прошлое, настоящее, будущее — одна линия, одно направление, где чем больше «прошлого», тем меньше «будущего».

Не оттого ли появляется и необоримый безрассудный страх смерти (а значит и жизни) у человека, не умеющего принять эту систему координат и не осмеливающегося поискать иную? Василий Макарович, подтверждают многие разбросанные по произведениям строки, не запрещал себе блуждать по философским просторам и выбирал то, к чему искренне лежала его душа. Так, Степан Разин, что было вполне естественно в его время, был язычником, и в его мировоззрение Шукшин погружён, как в родное.

«У язычника, — пишет Черносвитов, — время — как лучи солнца, расходятся и простираются во все стороны. Судьба — круг, охватывающий эти лучи воедино. Один круг — одна жизнь человека, цикл».

Не греет ли и вас такое представление и не улавливаете ли вы в нём отголоски уже упомянутых восточных представлений о круговороте, повторяемости жизни?

Всякий раз, когда мне приходится между строк обозначать своё пристрастие к указанному мировосприятию, я чувствую себя слегка виноватой. Вернее, чувствовала, хотя и знала, что я не одинока. Но во время раздумий над этой статьёй, через Черносвитова, я неожиданно обрела защитника в лице всегда влёкшего меня к себе Циолковского.

Оказывается, он однозначно считал, что «земля — колыбель человечества», «временный корабль, на котором оно несётся в бесконечном пространстве вселенной». Нас «ослепляет близость земли», оттого мы и мучаемся, а «значение жизни вселенной, понимание себя как её части, даёт человеку радость и спокойствие». Поэтому каждому необходимо знать, что «уходящего из жизни ожидает непрерывная радость», ибо «космос содержит только радость, довольство и истину».

В таком понимании жизни Циолковский видел «моральный стимул», который послужит «для малодушных утешением, для сильных духом — оправданием бытия». Такая вера — «отрадна». Человек бессмертен, так как он для себя непрерывно живёт одной жизнью — промежутки долгого небытия проходят для него незаметно: мёртвые не имеют времени и получают его только тогда, когда оживают. «Мы всегда жили и всегда будем жить, но каждый раз в новой форме и, разумеется, без памяти о прошедшем».

А вы говорите — эзотерика! Ату её!! Но она — всего лишь взгляд на мир с высоты той вершины, которая возвышается над плоскогорьями и долинами нашей скучной, ограниченной надуманными преградами жизни. И осознавал ли то сам Шукшин или случалось это интуитивно, как чаще и бывает у художников, но то и дело в мыслях своих он взлетал на этот пик, оставляя земле своё бренное тело. И тянул, и тянет, и будет тянуть нас за собой туда, откуда открывается безмерное пространство любви и слиянности душ, имеющих равное происхождение, права и обязанности.

Однако мы по-прежнему живём на земле не как братья...

Читайте Шукшина!

И не скорбите об его смерти, ибо он вкусил «непрерывную радость».

1999 год