3.1. Мотивы болезни, зла, жестокости

Мотив «болезни» наличествует как в произведениях Булгакова, так и Шукшина. Известный уральский литературовед В.В. Химич считает, что «в художественном мире Булгакова формируется своеобразный концепт «болезни»» [Химич 2003: 237]. В «Записках юного врача», в романе «Мастер и Маргарита» читатель может обнаружить «обилие и разнообразие названий болезней, которые случаются и о которых говорят. Это и сравнительно безобидные ущербы, вроде икоты, дергающейся жилки или синяка под глазом, и бесконечный ряд недугов пострашнее: саркома легкого, рак печени, паралич, шизофрения и другие формы безумия — неврастения, галлюцинации, патологический страх, истерия, амнезия, разного рода мании, разнообразные проявления и стадии алкоголизма, вплоть до белой горячки <...> и так до бесконечности» [Химич 2003: 238]. По мнению В.В. Химич, «одним из самых трагических выводов, проявленных автором с помощью названного концепта, заключается в констатации абсурдности мира, в котором социально спровоцированные болезни губят духовную и нравственную культуру, творчество и любовь» [Химич 2003: 238].

Исследователь творчества Шукшина О.В. Тевс полагает, что «из болезней <...> в художественном мире» писателя «чаще всего встречаются: 1) заболевания дыхательной системы; 2) радикулит; 3) язвенная болезнь; 4) болезни головы и сердца» [Тевс 2006: 75]. Приведенные перечни не случайны, они свидетельство того, что симптомы многих болезней можно обнаружить в творчестве обоих писателей. По мысли В.В. Химич, Булгаков, «будучи художником XX века, времени социальных катастроф, войн, эпидемий, голода и разрухи, <...> знал, что может зло сделать с человеком. Он стал одним из тех писателей, которые изобразили человека, уничтоженного страхом» [Химич 2003: 244]. Шукшин-художник вслед за Булгаковым развивает эту мысль.

С первой страницы повести Шукшина «Энергичные люди» заявлена одна из болезней Аристарха — алкоголизм: «Все было бы хорошо, но... Про это «но» много уже рассуждали — да: НО... Аристархушка крепко пил. И пил, собака, изобретательно» [Шукшин 1992, II: 457]. Писатель изображает как очередная веселая беззаботная гулянка «энергичных» переходит в состояние страха, истерию, безумие. Аристарх утром просыпается «с больной головой», но его болезнь прогрессирует из-за заявления жены. «Энергичные люди» Шукшина обезумели от внезапного поступка Веры Сергеевны. Для них это было неожиданно, так как, во-первых, они чувствовали себя всегда хозяевами положения, бесстрашными перед законом, а во-вторых, не ожидали подобного предательства от жены Аристарха — человека из их круга. Писатель показывает, как нарастает нервозность положения, страх, двигательное и речевое напряжение «энергичных». Первая попытка Аристарха уговорить жену оборачивается провалом. Он зол, растерян, «жалок»:

«— Куда это туда? — спросил Аристарх зло, сквозь зубы. — Куда это туда? <...>

— Вера... — Аристарх растерялся. — Сядь... Давай сядем, поговорим. В чем дело?

Вера стояла в шубке, а Аристарх в нижнем белье... Аристарх был жалок рядом с каракулевой шубкой» [Шукшин 1992, II: 464].

Теперь хозяйкой положения стала его жена, а он со своей компанией пытается угодить, уговорить, заставить замолчать любыми способами. Аристарх постепенно теряет контроль над собой («сел к телефону. Дрожащими пальцами набрал номер» [Шукшин 1992, II: 466]), срывается («Дурра!.. — сорвался на крик Аристарх» [Шукшин 1992, II: 467]), ходит «в волнении по комнате» [Шукшин 1992, II: 468]. Его друзья уже не так энергичны, они подавлены. Брюхатый после разговора с Верой Сергеевной «замолчал и слезливо заморгал глазами», говорил «сквозь слезы» [Шукшин 1992, II: 471]. Курносый от отчаяния и от страха опускается «на четвереньки» перед женой Аристарха, злится, угрожает как Вере Сергеевне, так и своим «энергичным» коллегам. Лысый, глядя на поведение Курносого, словно врач, ставит ему диагноз: «Это уже психоз начинается» [Шукшин 1992, II: 473]. Страх заставляет «пассажиров» пойти на отчаянный, безумный с точки зрения здравого смысла поступок — инсценировку убийства Веры Сергеевны. Это уже не мелкие жулики, которые «импровизируют» вещи, а убийцы, причем коллективные убийцы, сознательные убийцы. Возможность проявления инфаркта миокарда у жены Аристарха от вида вооруженной компании с топориком, подсвечником, подушкой, кухонным ножом «энергичных» забавляет. Их коллективному безумию нет предела:

«— Все уже предусмотрели! — сердито обернулся на всех Аристарх. — Вы вынесите по одному, а я останусь — замою тут все. Чего тут базарить-то?

— Главное, внутренности вынести, а остальное-то <...>

— Внутренности! А руки, ноги? <...> Куда ноги, например, денешь? Они ни в какую сумку не полезут.

— Перерубим! Я ж те говорю: помельче изрубить» [Шукшин 1992, II: 478].

Но попытка «такого ей страху нагнать» оборачивается провалом, Веру Сергеевну спасает окно в комнате. «Энергичные» снова побеждены и вновь кричат, перебивают, нервничают. Приступ истерии проявляется с большей силой после звонка в дверь: «Все оторопели на миг <...> Брюхатый даже за сердце взялся <...> — Мама, роди меня обратно: рубля государственного не возьму, — сказал Брюхатый» [Шукшин 1992, II: 481]. Уже «энергичными» овладел «нехороший смех, нездоровый смех, болезненный смех, если можно так сказать про смех» [Шукшин 1992, II: 484]. Безвыходность ситуации давит на Аристарха, он «вдруг сорвался «с гвоздя»»: «вскочил, затопал ногой и закричал:

— Хватит паясничать! Хватит паясничать! <...> Комедии франсез развели тут! Вон все отсюда! Вон! Скоты! <...> Говядина! <...> Аристархушка сел так же резко, как вскочил, обхватил опять руками голову и тихо стал покачиваться» [Шукшин 1992, II: 485]. Расстроенная психика хозяина квартиры не выдерживает такого поворота событий, поэтому он срывается на своих «энергичных» гостей.

Страх не покидает «пассажиров» ни на минуту. Уже, казалось бы, конфликт разрешен и все сидят за столом, отмечают примирение сторон, как вдруг появляется Соня с пистолетом:

«— Руки вверх! Я — из обэхэса!

Да так спокойно, уверенно, так СТРАШНО это сказала, что за столом обмерли. Все застыли, кто как сидел» [Шукшин 1992, II: 496].

Эта шутка перепугала «насмерть» присутствующих. Рассказы «энергичных» о том, какие чувства вызвал розыгрыш Сони с пистолетом, напоминают симптомы болезней или уже явную болезнь. Так, у Брюхатого больное сердце, его могло парализовать («Парализует, и все. И будешь: одна половинка жить будет, а другая рядом лежать, по соседству» [Шукшин 1992, II: 496—497]); у Лысого от испуга по спине «холод пошел»; у Курносого «в глазах темно сделалось», у Аристарха уже явная мания преследования («Я подумал — все: и Соня, и моя жена, обе — оттуда <...> из обэхээса» [Шукшин 1992, II: 497]). Простой человек в силу своей алкогольной зависимости решает спрятать бутылки в штаны («пока тут счас всех будут обыскивать да личности проверять, я незаметно успею сунуть одну бутылку в штанину <...> Пока, думаю, будем ехать в воронке <...> я ее из горлышка» [Шукшин 1992, II: 497]). Чернявый же задумал прикинуться «невменяемым» («С ума сошел. Сошел с ума — тронулся!» [Шукшин 1992: 497]). В «энергичном» мире, «в системе тотальной фиктивности враг и друг непредсказуемы: соглядатаями и доносчиками могут обернуться жена и дом, «сотрудница» и «соучастники», «товарищи» и «граждане», «игроки» и «зрители»» [Козлова 2007: 319]. Для «энергичной» компании, как и для булгаковских героев, состояние истерии, безумства можно отнести к мотиву некой расплаты за содеянное, «болезни-наказания» [Тевс 2006в: 76].

Страх как болезнь овладевает «пассажирами», их поступки становятся нелогичными, резкими, безумными. Они вслед за героями «Мастера и Маргариты» «не говорят, а бормочут, всхлипывают, хрипло кричат, взвизгивают, оскалившись, перебивают, возбужденно обрывают, захлебываясь, шепчут» [Химич 2003: 76].

В повести «До третьих петухов» страх приобретает массовый характер. Илья и Атаман боятся общественного мнения и изгнания из библиотеки («Иван посмотрел на Илью. Илья нагнул голову и промолчал. И казак тоже промолчал, только мучительно сморщился» [Шукшин 1992, II: 504]); Баба Яга и дочь ее — боятся Горыныча; Медведь — чертей. Иван же робеет перед Змеем Горынычем, чертями, Мудрецом, Несмеяной. Он боится прийти в библиотеку без справки, для него важно общественное мнение. Страх Ивана проявляется как в виде возбуждённого («Иван от страха, что ли, — стал вдруг набирать высоту и крепость в голосе. — Чего ты разорался? Делать нечего? Схавает он...» [Шукшин 1992, II: 544]), так и подавленного эмоционального состояния («И страху натерпелся, и напелся, и наплясался... И уж так-то теперь на душе тяжко, так нехорошо — ложись и помирай» [Шукшин 1992, II: 517]).

В повести Шукшина «А поутру они проснулись» действие происходит в медвытрезвителе, таким образом, заявлена болезнь героев с начала повествования — пьянство, алкоголизм. Герои повести систематически употребляют горячительные напитки, не чувствуя меры: «пока ты свою меру не взял, ты помнишь, дальше — взял меру, но в душе думаешь: мало, надо еще — все, пошел перебор. Дальше — рога в землю, и память автоматически отключается» [Шукшин 1992, II: 558]. Чувство меры, доза алкоголя разная у «жителей» вытрезвителя. Так, тракторист может залпом выпить всю бутылку, электрик может выпить «бутылку белой и бутылку чернил», нервный «с двух стаканов под стол» лезет, сухонький — «полторы бутылки белой» и не ляжет. Стало быть, разговор о том, сколько может кто выпить, превращается в хвастовство героев. «Жители» вытрезвителя, щеголяя друг перед другом своими пьющими способностями, не осознают давно прогрессирующую болезнь.

По мысли А.И. Куляпина, «обращение к алкоголю может быть вызвано двумя противоположными устремлениями: человек либо пытается стать самим собой (т. е. сбросить маску, пройти путь индивидуации), либо, наоборот, хочет стать другим (опьянение выступает как аналог маски)» [Куляпин 2006б: 70]. Герои с помощью зелья хотят «отключиться» от реальной жизни, снять состояние эмоционального напряжения, тревоги, беспокойства, неуверенности в себе. Так, в повести «Позови меня в даль светлую» Владимир Николаевич предстает перед читателем в роли «жениха в завязке», который, каждый раз идя на встречу к Груше, «по бутылочке всегда приносит» [Шукшин 1992, III: 146]. Считая себя человеком, вылечившимся от алкогольной зависимости, он не может снять напряжение без горячительного напитка, контролировать свои действия (случай в ресторане). Кроме того, напомним, что муж Груни бросил семью ради «зеленого змея»: «С мужем они разошлись три года назад: тот взял в подруги... бутылку, и та подруга белоголовая завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он» [Шукшин 1992, III: 129]. П. Вайль и А. Генис считают, что в 60-е годы «пир рождал не единое мировоззрение, но единое отношение к миру: все было в равной степени важно и не важно. Чтобы мир осмыслить заново, надо было сперва привести его к расплывчатому хаосу» [Вайль, Генис 1996: 71]. Кроме того, «пьянка давала не результат, а состояние. И оставляла она после себя не похмелье, а братское единство. Она культивировала способ жизни и взгляд на вещи. Она строила модель перевернутой вселенной, в которой важно только неважное и истинно только несказанное» [Вайль, Генис 1996: 72]. Именно такое больное «братское единство» 1960-х изобразил Шукшин в произведениях: «энергичные», «пациенты» медвытрезвителя, воровская «малина», черти, скучающая молодежь во главе с Несмеяной.

Однако не только алкоголизм как болезнь обозначен в повести «А поутру они проснулись», встречаются и другие заболевания у «пациентов» вытрезвителя, например, «язва луковицы двенадцатиперстной кишки», истерия. Но самое страшное состояние как заболевание, побуждающее человека напиться и совершить различные злодеяния, это отчаяние: «Я напился с отчаяния. Когда этот лоб выставил меня из магазина, я решил, что наступило светопреставление, конец <...> Я решил, что дальше жить бессмысленно <...> отчетливо понял, что наступил конец света <...> Дальше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю <...>» [Шукшин 1992, II: 574]. Следовательно, Очкарик оказался в ситуации, в которой бессознательная воля к жизни оказалась подорванной. Он, понимая, что не может контролировать это негативное влияние, начинает думать, что не в силах исправить эту ситуацию, в результате у него рождается субъективное ощущение безысходности, бесперспективности, собственного бессилия. Кроме того, подобное душевное состояние безнадежности свойственно для «пациентов» вытрезвителя, Егора Прокудина, а также Ивана из повести «До третьих петухов». Шукшин, как и Булгаков, «стал одним из тех писателей, которые изобразили человека, уничтоженного страхом» [Химич 2003: 244].

Повторимся, писателям «причина разных форм помрачения рассудка видится <...> в катастрофическом напоре на человека социума и современной истории, напоре, которого он ни физически, ни нравственно не может выдержать <...> человек становится в полной смысле жертвой нового общества, отвергающего значимость индивида» [Химич 2003: 240—241]. Героев данного типа можно обнаружить у Булгакова в произведениях: «Дни Турбиных», «Бег», «Кабала святош», «Последние дни», «Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера», «Театральный роман», «Записки юного врача», «Мастер и Маргарита»; у Шукшина — в «поздних» произведениях. Безумие, как было замечено выше, — это также отличительная черта многих персонажей мастеров слова. О.А. Дашевская справедливо считает, что «повсеместное безумие героев <...> — знак глобального разрушения мира, выходящего из колеи» [Дашевская 1997: 222].

Безумными оказываются не только персонажи (например, Иешуа, Мастер, Иван Бездомный; Пушкин; Мольер; Хлудов; «энергичные»; Степан Разин; Егор Прокудин и т. д.), но и окружающий их мир. Так, в романе Шукшина «Я пришел дать вам волю» Разин вступает на тропу крови с правящей в стране властью, обезумевшей от произвола. Однако сам герой, проявляя заботу о людях, поверивших в него, совершает жестокие, подчас также безумные поступки, потому что, бросив вызов установленному веками порядку, сохранить самообладание, сдержанность невозможно: «В первый раз, когда Матвей увидел, как плачет Степан, у него волосы встали дыбом. Это было страшно ... Видел он Степана в жуткие минуты, но как-то знал — по глазам — это еще не предел, не безумство. Вот — наступил предел. Вот горе породило безумство. В глазах атамана, ничего не видящих, криком кричала одна только боль» [Шукшин 1992, II: 275]; «Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него... И Матвей оторопел — на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но — безумные» [Шукшин 1992, II: 276].

Произведение «Калина красная» является частью системного изображения мира как больного, но среда деревни изображается Шукшиным позитивно, противопоставляется «малине». Однако симптомы болезни писателем показаны:

— различные проявления алкоголизма («Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается» [Шукшин 1992, III: 339]; «Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел <...> Ну, паразит!.. — И Верка, коротконогая живая бабочка, по секрету, негромко рассказала: — Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал — голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше» [Шукшин 1992, III: 326]; «Пить надо меньше, дурачок, — участливо сказал Егор. — Кол-то выломил, а у самого руки трясутся» [Шукшин 1992, III: 352]);

— ожог («В это время из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле. — Свари-ил! — кричал Петро. — Живьем сварил!» [Шукшин 1992, III: 319]);

— различные психические расстройства, проявляющиеся в повышенной раздражительности, утомляемости, утрате способности к длительному умственному и физическому напряжению («Заразы вы все, — с дрожью в голосе сказал Егор. — Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клумбу <...> Ну твари! [Шукшин 1992, III: 307]»; «Шалашовки! — ругался Егор, выходя с почты. — Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Краковяк!.. <...> Польку-бабочку! — Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокойный блеск, который свидетельствовал, что душа его стронулась и больно толкается в груди. <...> Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак» [Шукшин 1992, III: 328]);

— страх («Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то... — неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор» [Шукшин 1992, III: 332]; «Егор, я боюсь, — призналась Люба. <...> Я слыхала, у вас <...> когда уходят от них, то <...> Егор, — взмолилась Люба, — Христом богом прошу, скажи: они ничего с тобой не сделают?» [Шукшин 1992, III: 356]);

— смертельная рана («Измажу я тебя, — сказал Егор, страдая от боли. — Молчи, не говори. — Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза <...> слабо качнул головой и вздохнул — боль немного отпустила» [Шукшин 1992, III: 361]).

У «энергичных» людей, как у Егора до встречи с Любой, нет чувства времени, смерти. Герои словно бросили вызов судьбе: «Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед <...> И была в его взгляде, сосредоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов тем каким-то — «на том берегу» — и не страшился. И сам Егор в эту отрешенную минуту являл собой силу нешуточную, дерзкую» [Шукшин 1992, III: 297]; «определенная прослойка людей и должна жить <...> с выдумкой, более развязно, я бы сказал, не испытывать ни в чем затруднений» [Шукшин 1992, III: 468].

У Булгакова «одинокий человек осознает свое состояние как вынужденное, и в невольном проживании его он постоянно моделирует свой диалог с «другим», пытаясь в общении двух голосов обрести истину» [Химич 2003: 243]. К таким героям В.В. Химич относит Хлудова и Пилата. Егора Прокудина Шукшина с его душевным раздвоением также можно отнести к данному типу людей. Егор единственный из героев повести разговаривает с собой, но это не «болезненное раздвоение личности» как у Хлудова, а, по словам самого Шукшина, «своеобразный диалог человека со своей совестью» [Шукшин 2009, VIII: 123].

В произведениях мастеров слова мотив зла связан с мотивом болезни. Так, в «Записках юного врача», в романе «Мастер и Маргарита» Булгакова и в произведениях Шукшина: «Калина красная», «А поутру они проснулись», «Позови меня в даль светлую», «Энергичные люди», «До третьих петухов» болезни (морфинизм; алкоголизм) представлены как социальное зло, разрушающее жизнь человека. Доктор Поляков в рассказе «Морфий» (текст был обнародован в советской печати уже после смерти Шукшина, но активно ходил в самиздате) медленно превращается в злобного, бесчувственного человека: «Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав» [Булгаков 1989, I: 161]. Страсть к наркотику заменяет ему все радости жизни, злость овладевает им, он не может контролировать себя: «Но тут же злость опять наплыла на меня» [Булгаков 1989, I: 162]. Алкоголизм как одно из главных зол современности является причиной деградации личности, распада семьи, одиночества в изображении писателей. В произведениях мастеров слова пьющий человек лишается всего, чего добивался долгим и упорным трудом, лишь злость и жажда алкоголя движет его помыслами и поступками. В повести Шукшина «Позови меня в даль светлую» «вчерашний» алкоголик — Владимир Николаевич внешне демонстрирует добропорядочность и спокойствие, а внутри скрывает злобу на людей, добившихся значимых результатов: «Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и <...> наметилось такое охлаждение. — Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне» [Шукшин 1992, III: 160]. Однако несоответствие своего положения и людей, стоящих выше по социальной лестнице, мешает «жениху» Груши спокойно жить и реагировать на чужие успехи: «В гробу я их всех видел! — зло и громко сказал Владимир Николаич. И еще добавил: — В белых тапочках!» [Шукшин 1992, III: 172].

В произведениях писателей можно обнаружить частое использование словоформ с корнем «зло». У Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» злобно кричат, смотрят, отвечают, оглядываются многие герои произведения (Бездомный, Мастер, Маргарита, Рюхин, Римский, Дисмас, Азазелло, бухгалтер Василий Степанович, водители такси, кондукторша и т. д.). Это говорит о важных чертах поведения как отдельного персонажа, так и всего общества — озлобленности и агрессивности. Тот же Иван Бездомный «злобно» отвечает, «дико и злобно» вытаращивает глаза, грозит «в бессильной злобе» кулаком, «зловеще» смеется и улыбается «со злобой». Обратимся к «поздним» произведениям Шукшина. Литературовед С.А. Комаров считает, что зло в повести «Энергичные люди» «психологически разночувственно, структурно (грубость, обида, страх, ревность, месть, уязвленность и т. д.). Шукшин создает палитру материальности зла, его предметности и подвижности <...> Шукшин методично приучивает читателя к этому слову, создает эффект привыкания к «злу»» [Комаров 2002: 160].

Киноповесть «Калина красная» начинается с описания тюрьмы — места, где отбывают наказание заключенные за совершенное ими зло. Егор расплатился за свои проступки, находится на пороге новой жизни. При последнем разговоре Прокудина с начальником колонии, писатель показывает представителя закона далеко не черствым человеком: «Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов» [Шукшин 1992, III: 294]. Символично не только, что последний диалог в заключении происходит с не злым человеком у Егора, но и то, что на свободе его ждет женщина доброй души. Об этом говорит сам Прокудин начальнику колонии: «Муж был пьянчуга — выгнала. А на людей все равно не обозлилась» [Шукшин 1992, III: 293].

Но оказавшись на свободе, Егор снова стремиться к воровской «малине», погружается в их темные дела, множащее зло. Губошлеп — вожак воровского мира пропитан страшной злобой ко всему живому: «Весь он, худой как нож, собранный, страшный своей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой» [Шукшин 1992, III: 293]. Не только зло движет этим человеком, но и месть за ненужность, несостоявшуюся, загубленную жизнь переполняет его, не дает спокойно жить, поэтому он стремится напитать своих «воспитанников» и подельников этим чувством. Губошлеп не принимает слова Егора о душе, поэтому каждый раз пытается пресечь их:

«— Какие люди, Егорушка! А? — воскликнула Люсьен. — Какие злые!

— Ну, на злых, Люсьен, мы сами — волки. Но душа-то, душа-то... Плачет. <...>

— Из голубей похлебка хорошая, — сказал ехидный Губошлеп» [Шукшин 1992, III: 302].

Егор сравнивает себя с волком, у которого есть и болит душа. Люсьен понимает и разделяет его состояние («Подожди, Егорушка, я не так успокою твою душу, — откликнулась Люсьен. — Ах, как я ее успокою! И сама успокоюсь» [Шукшин 1992, III: 302]), но для Губошлепа эти слова противны, поэтому он и называет их голубями (голубь здесь синонимичен душе), которых легко погубить. Губошлеп не может вынести проявление нежности, понимания, сочувствия двух воров-рецидивистов, которых должны переполнять, по его убеждению, ненависть, жесткость, безжалостность, зло. Потому он их стремится разъединить, разлучить, не дает идти вместе: «Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остановил его за плечо» [Шукшин 1992, III: 303].

Прокудин после встречи с воровской «малиной» не может найти место, где можно остановиться, «приткнуться». Везде он лишний, чужой: «Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе <...> Горе покажу и страдание <...> потому что меня зло берет на вас!» [Шукшин 1992, III: 306]. Реакция окружающих на появление вора понятна Егору, ведь такие люди, как он, несут с собой страх, зло (не случайно герой имеет воровскую кличку «Горе»). Осознание своей ненужности раздражает Прокудина: «Заразы вы все, с дрожью в голосе сказал Егор <...> он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу» [Шукшин 1992, III: 307]. Своим поведением в этой ситуации герой похож на своего «спасителя» — Губошлепа, который не знает других чувств, кроме злобы, ненависти. Без наличия хотя бы временного укрытия в воровской среде Егору ничего не остается, как поехать к своей «заочнице».

Семья Байкаловых встречает его настороженно, но по всем правилам гостеприимства: «— Тьфу! — разозлился старик. — Да вы что, совсем одурели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсовет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то» [Шукшин 1992, III: 319]. Деревенские люди чтут традиции, верят людям и не отвечают злом на зло. Это и смутило Егора, когда он устроил театральное представление в доме у Любы: «Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла — чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.

— Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, — сказал Егор. — Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?

Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего — он и сам не знал. Слова очень уж зловещие» [Шукшин 1992, III: 314]. Прокудин сознательно оскорбляет старика, хочет вызвать злость у отца Любы своим поведением и речью. Однако глава семейства не вступает в перепалку с рецидивистом, а на произнесенное Прокудиным зло старик отвечает растерянностью и желанием показать грамоты в шкафу.

Столкновение двух полярных образов жизни приводит Егора к выбору пути: быть крестьянином или вернуться к воровской «малине». Однако и «бардак», устроенный с Михайлычем в городе, не радует, а раздражает и злит: «Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую — зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных» [Шукшин 1992, III: 331]. Прокудин снова встречается с непониманием, от этого возникают злость и крик на присутствующих. Неустроенность жизни мучает героя, побуждает совершать напрасные, пустые действия, от которых растет в душе зло. Егор не может вырваться от оков преступной жизни, ему не дают бросить «малину» безнаказанно. Е. Громов полагает, что «слишком много зла совершил Прокудин в жизни, и слишком цепкие корни пустило оно в его душе, чтобы он не мог вот так просто захотеть и сразу же стать иным» [Громов 1974: 8]. Т.Л. Рыбальченко считает, что ««Калина красная» стала прозрением Шукшина о трагической невозможности гармонизации сознания в индивиде, совершившем преступление <...> человек сам не примет право на существование с чувством реальной вины <...> Поэтому ни тюрьма, в которой нет уединения, есть помещение в преступную среду, ни отторжение от жизни, изоляция не может, как показывает Шукшин, побудить к духовному преображению» [Рыбальченко 2009: 219].

В повести «До третьих петухов» зло — это естественное состояние многих героев. В характере Ивана во время пути за справкой происходят значимые перемены. Так, в библиотеке перед читателем предстает добродушный, наивный герой, который не может дать отпор глупости и жестокости. Следуя мнению коллектива, молчанию Ильи и казака («Илья нагнул голову и промолчал. И казак тоже промолчал, только мучительно сморщился» [Шукшин 1992, II: 504]), Иван отправляется за справкой. Во время своего путешествия он встречает героев, переполненных злобой. Л.Л. Салагаева считает, что «отражают внутренние состояния персонажей ремарки, в состав которых входят слова, прямо называющие эмоциональную окраску, передаваемую интонацией. Причем эти интонации выражают очень широкий эмоциональный спектр — от ласки до крайней злобы» [Салагаева 1997: 145]. Так, Баба Яга «зловеще протягивает» слова, пугает Ивана («А-а, — зловеще протянула Баба-Яга, — теперь я поняла, с кем имею дело; симулянт, проходимец... тип. Мы таких — знаешь, что делаем? — зажариваем» [Шукшин 1992, II: 506]); дочка Бабы Яги «зло» спрашивает; Изящный черт «злобно» смотрит («Тогда я не посылаю с тобой черта, — сказал изящный черт. И внимательно, и злобно посмотрел на Ивана. — Понял? Попадешь ты к Мудрецу! <...> Ты к нему ни-ког-да не попадешь» [Шукшин 1992, II: 524]); Мудрец «зловеще» спрашивает («А справка? — зловеще спросил старичок. — А? Справка-то <...> Ее ведь надо заработать» [Шукшин 1992, II: 532]). Иван окружен злом, встречается с ним на каждом шагу своего пути.

Кроме того, в библиотеке царит далеко не добрая атмосфера. На собрании в библиотеке Конторский «обозлился» («Сядь! — обозлился Конторский. — А то я те покажу «сарынь». Задвину за шкаф вон — поорешь там» [Шукшин 1992, II: 502]); Атаман «зловеще» кричит, угрожает («А-а-а, — вдруг зловеще тихо протянул Атаман, — вот кохо я искал-то всю жизню. Вот кохо мне надоть-то... — И потащил из ножен саблю. — Вот кому я счас кровя-то пущу... Все повскакали с мест...» [Шукшин 1992, II: 503]). Погруженный в среду страха и зла, Иван по-другому начинает смотреть на окружающий его мир. Теперь герой Шукшина не терпит унижения, а отвечает обидчикам также уверенно и зло. Например, в разговоре с Горынычем и бабой Ягой Иван «обозлен» («А тебе бы все жрать! — обозлился на нее Иван. — Все бы ей жрать! <...> Живоглотка какая-то» [Шукшин 1992, II: 512]; «Пошла ты!.. — вконец обозлился Иван. — Сами пойте. А я не буду. В гробу я вас всех видел! Я вас сам всех сожру! С усами вместе. А эти три тыквы <...> я их тоже буду немножко жарить» [Шукшин 1992, II: 514]), отвечает Изящному черту зло («Надо справку, — зло сказал Иван» [Шукшин 1992, II: 519]).

В повести «А поутру они проснулись» среди героев наглым, хамским поведением выделяется Урка. Он зло говорит («Слушай, ты мне действуешь на нервы, — зло сказал Урка, — сядь» [Шукшин 1992, II: 550]); своими словами и действиями провоцирует на драку («И в тишине же урка вдруг рывком скорчился на своей кровати, заскрипел зубами, закрутил головой и — не то простонал, не то взмолился злорадно своему жестокому богу — поклялся: — Ох, как же я буду метелить! Как я буду метелить!» [Шукшин 1992, II: 558]; «Не могу! — взревел вдруг урка. — Не могу! <...> Счас буду метелить обоих — за вранье. Да хоть бы врали, падла, как люди, а то врут, как <...> — урка сел в кровати и смотрел злыми глазами на электрика и нервного, которые сидели рядышком» [Шукшин 1992, II: 570]).

Таким образом, злость толкает персонажей на самые жестокие поступки. Состояние озлобленности нации констатировали художники, призывая быть добрее и терпимее друг к другу: «Нам бы про душу не забыть. Нам бы немножко добрее быть. Нам бы с нашими большими скоростями не забыть, что мы люди, что мы должны быть <...> Мы один раз, уж так случилось, живем на земле. Ну так и будь ты повнимательнее друг к другу, подобрее» [Шукшин 2009, VIII: 153]; «Добро — это доброе дело, это трудно, это не просто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла!» [Шукшин 2009, VIII: 278]

В произведениях Булгакова и Шукшина герои не просто озлобленны, они безжалостны, беспощадны. Так, представитель власти — Понтий Пилат возникает перед читателем «в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой» [Булгаков 1990, V: 19]. Заметим, не просто «красный» подбой, а «кровавый», в крови. Все знают Пилата как всесильного и жестокого человека, лишенного чувства сострадания, милосердия: «В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно» [Булгаков 1990, V: 21]). Герой Булгакова вершит судьбы людей, подвергает их телесному наказанию на допросе выносит смертные приговоры. У него нет семьи, друзей, он одинок и никому не доверяет. Высокая должность также не приносит удовлетворения, однако это единственное, что отвлекает его от одиночества. Иешуа первый сказал прокуратору правду, заговорил с ним на равных: «<...> ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна <...>» [Булгаков 1990, V: 27]. Данные слова удивляют Пилата, его интерес в беседе с бродячим философом растет, постепенно Иешуа внушает доверие представителю власти. Прокуратор чувствует, что этот человек его понимает. Однако Пилат боится пойти против системы власти, потерять должность. Его попытки спасти Га-Ноцри за счет смежных ходов терпят поражение, остается лишь мстить за предательство бродячего философа и жить с чувством угрызения совести.

Иешуа жалеет прокуратора, не отвечает ему злостью или жестокостью, но его единственный ученик — Левий Матвей не следует заповедям своего учителя. На это отличие указывает сам прокуратор: «Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил <...> Ты жесток, а тот жестоким не был» [Булгаков 1990, V: 320]. Левий пытается мстить Пилату, называет его убийцей, гнев переполняет героя: «Тебя мне зарезать не удастся <...> я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни» [Булгаков 1990, V: 320]. Проявление жестокости — это своего рода реакция персонажа на предательство, несправедливость правящей власти.

Но жестокость порождает жестокость, неслучайно о Марке Крысобое читатель узнает: «С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств» [Булгаков 1990, V: 29]. Московская власть также не отличается милосердием: внезапное исчезновение людей, многочисленные доносы, предательство — тому подтверждение.

Битва за право быть с любимым сделала Маргариту безжалостной к судьбам других. Она бросает любящего ее мужа, совершает сделку с дьяволом лишь бы быть вместе со своим избранником. Она мстит обидчикам Мастера, громит их квартиры. Только покидая с возлюбленным земной мир, героиня обретает долгожданный покой: «<...> предгрозовой свет начал гаснуть в глазах у мастера, дыхание его перехватило, он почувствовал, что настает конец <...> лицо отравленной менялось. Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезло ее временное ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом» [Булгаков 1990, V: 359].

Мастер также по-своему жесток как по отношению к Маргарите, так и к себе, когда пытается отказаться от возможного счастья после бала в кабинете у Воланда: «Ничего больше не хочу в жизни <...> тебе опять советую — оставь меня. Ты пропадешь со мной» [Булгаков 1990, V: 280]. Отчаяние, жестокие земные муки героя не дают поверить ему в осуществление мечты «верных любовников». Лишь вечный дом навсегда успокоил героя, вернул уверенность.

В «Последних днях» Булгаков изображает испытания, которые обрушились на Пушкина. Не только кредиторы, всевидящая власть, но и связь жены с Дантесом не дают поэту спокойно жить, работать, творить. Дантес намерен увезти жену Пушкина, на что получает осуждение даже со стороны Геккерена: «Что такое? О боже! Этого даже я не ожидал. Ты подумал о том, что ты говоришь? Стало быть, мало того, что ты меня лишил покоя, но ты хочешь и вовсе разбить жизнь. Он бросит здесь беременную жену и похитит ее сестру! Чудовищно! Что же ты сделаешь со мной? Вся карьера, все кончено! Все погибнет! Да нет, я не верю. Какая холодная жестокость, какое себялюбие! Да, наконец, какое безумие!» [Булгаков 1990, III: 493—494]. Писатель показывает, как страсть одного человека рушит судьбы окружающих, причиняет боль, страдание. Дантес жесток по отношению к своей беременной жене, к Пушкину, к своему родственнику. В то же время, лишая жизни поэта на дуэли, он освобождает его от мучений, от травли со стороны кредиторов, от «всевидящего ока» государства на земле. Пушкин, подобно Мастеру, переходит в иной мир — мир без жестокости и предательства, где ждут его свобода творчества и вечный покой.

В «Записках юного врача» для главного героя цикла многие ситуации с пациентами кажутся анекдотичными (например, налепленные горчичники на тулупе), но это жестокий трагикомизм жизни: «Я расхохотался, а Пелагея Ивановна захихикала и ожесточенно застучала кочергой по полену.

— Воля ваша, это — анекдот, — сказал я, — не может быть!

— Анек-дот?! Анекдот? — вперебой воскликнули акушерки.

— Нет-с! — ожесточенно воскликнул фельдшер. — У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит <...> У нас тут такие вещи» [Булгаков 1989, I: 116].

Для молодого доктора деревенский уклад жизни кажется испытанием: «Я чувствовал себя побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне приходится переживать. Ко мне могут привести какой угодно каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и я должен стать к нему лицом, своим небритым лицом, и победить его» [Булгаков 1989, I: 126]. Однако врач Бомгард переступает через свой внутренний страх перед сложными медицинскими случаями, не ропщет на жестокость судьбы, а стремиться помочь людям.

В «Театральном романе» представлен герой, раздавленный чужими мнениями, жестокими законами реальной жизни: «Самым разумным в таких странных обстоятельствах представлялось просто все это забыть и перестать думать о Рудольфи, и об исчезновении вместе с ним и номера журнала. Я так и поступил. Однако это не избавляло меня от жестокой необходимости жить дальше» [Булгаков 1990, IV: 431].

Жестокость отношений в российской жизни изображал в своих текстах и Шукшин. Этим качеством у него отличаются люди, живущие в городе, нежели в деревне. Для писателя герои, оторвавшиеся от земли, теряют сострадание, милосердие, человеколюбие. Их место занимают в душе корыстность, бесчувствие, перерастающее в жестокость. Приведем ряд текстуальных подтверждений:

«Калина красная»: «Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча — смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жестокость, строптивость» [Шукшин 1992, III: 330];

«Энергичные люди»: «Мы, значит, жестокие? — спросил Аристарх. — А ты? Ты не жестокая? — столько людей сразу посадить собралась. Подписывай!» [Шукшин 1992, II: 478];

«А поутру они проснулись»: «Урка опять значительно и долго — в который уже раз он пускал свой взгляд в дело! — посмотрел на мрачного <...> Тот спокойно — тому кажется, даже доставляло удовольствие, что на него смотрят так значительно, — выдержал этот опасный взгляд и лег на свою кровать. Урка тоже лег. Все произошло в полной тишине. И в тишине же урка вдруг рывком скорчился на своей кровати, заскрипел зубами, закрутил головой и — не то простонал, не то взмолился злорадно своему жестокому богу — поклялся: — Ох, как же я буду метелить! Как я буду метелить!» [Шукшин 1992, II: 558].

Если Егор (напомним, что данное имя означает «земледелец») пытается переступить через свою злость, старается быть ласковым с Любой, проявляет заботу о матери, едет к ней, то «энергичные» и «жильцы» вытрезвителя (кроме Очкарика) навсегда глухи к ближнему, жестоки.

Шукшин в интервью 1974 года утверждал: «Мне близки и дороги те люди, которым чужды чванство, самодовольство, душевная черствость, те, кто поднял руку на злое в жизни, нашел в себе силу духа сделать это» [Шукшин 2009, VIII: 132]. Очкарик не смог стерпеть обиду — бросил вызов обвешиванию покупателей, попытался остановить беспредел в магазине, за что поплатился свободой. Хотя попытка Гришакова не обернулась успехом, его желание наказать зло выделяет его среди других персонажей повести. Снова жестокость проявляет власть по отношению к человеку, обвиняет заступника, а не вора.

К героям, которым свойственно чувство борьбы с жестокостью, относится и Степан Разин. Жестокость — реакция данного шукшинского персонажа на произвол, царящий в мире. Власть и ее законы жестоки, но проявлять по отношению к ней гибкость не допустимо, только сражениями, кровью и ответной жестокостью можно добиться результатов и вести людей к воле: «К сорока годам жизнь научила атамана и хитрости, и свирепому воинскому искусству, и думать он умел, и в людях вроде разбирался <...> Но — весь он, крутой, гордый, даже самонадеянный, несговорчивый, порой жестокий, — в таком-то, жила в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и страдать. Это непостижимо, но вся жизнь его, и раньше, и после — поступки и дела его — тому свидетельство. Как только где натыкалась эта добрая душа на подлость и злость людскую, так Степана точно срывало с места. Прямо и просто решалось тогда: обидел — получи сам. Тогда-то он и свирепел, бывал жесток. Но эту-то добрую, справедливую душу чуяли в нем люди, и тянулись к нему, и надеялись, потому что с обидой человеку надо куда-нибудь идти, кому-то сказать, чтобы знали. И хоть порой томило Степана это повальное к нему влечение, он не мог отпихивать людей — тут бы и случилась самая его жестокая жестокость, на какую он не помышлял. Он бы и не нашел ее в себе, такую-то, но он и не искал. Он только мучился и злился, везде хотел успеть заступиться, но то опаздывал, то не умел, то сильней его находились <...> И сердце его постоянно сжималось жалостью и злостью» [Шукшин 1992, II: 14—15].

По мнению С.М. Козловой, Шукшин изобразил «восстание Степана Разина в модусе трагического и жестокого <...> как «крайнюю ситуацию», как предупредительный жест, как «урок царям» доведенного до отчаяния народа» [Козлова 1999: 47]. Если герои Булгакова повинуются жестокости власти (Иешуа, Мастер), то персонажи Шукшина пытаются противостоять, сражаться, отвечают той же жестокостью.