Здоровье

Если кто-то возьмется написать историю шукшинских больниц, получится очень пухлый том. Начинать надо будет с флота, где его желудок «прохудился» впервые. Мария Сергеевна подлечила его, но не вылечила. Потом были первая поездка в Москву, поступление во ВГИК, общаговский быт, который надо помножить на 50-е, не самые сытые годы в истории СССР, да еще и выпивка — мужики, когда пьют, не тратят на закуску лишних денег. После, в декабре 1956 года, Шукшин месяц пролежал в больнице из-за обострившейся язвы желудка. Грозила операция, но ее удалось избежать.

Больницы — часть мира Шукшина. Среди его первых, пробных рассказов — один о больнице (обнаруженный Павлом Глушаковым «Человек»), другой — о болезни (упоминаемый в ответе из журнала «Знамя» рассказ «О матери»). Автор писал о близком, о том, что его тревожило.

Потом Шукшин на много лет оставит эту тему — ему и кроме больниц было о чем рассказать. Как всякому молодому человеку, ему казалось, что на его век здоровья хватит. Учеба, съемки, густая личная жизнь — больницы и болезни для него были передышкой.

После съемок в «Двух Федорах» желудок опять дал о себе знать, и Шукшин в январе 1958 года отправился лечиться в Прикарпатье, на курорт в Моршине. Подлечили его хорошо, он не вспоминал о больницах несколько лет.

В феврале 1966 года Шукшин попал в наркологическое отделение клиники Корсакова, возможно, это было следствием душевного кризиса. «С планами размахался, а... — написал он Софроновой и добавил: — Жизню надо будет круто менять».

В июне 1967 года Шукшин сообщил матери: «Здоровье мое отлично». Гораздо сильнее в то время он переживал из-за болезней близких. Когда в июне 1963-го заболела мать, он сказал: «Смерти матери не переживу». Максим Волокитин из рассказа «Змеиный яд» искал по равнодушному городу лекарство для матери. «Криком кричу — больно», — написала она ему и у него «заболело сердце — жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще чувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами». За лекарство он готов морды бить. Возможно, Шукшин поведал о себе — наверняка он так же метался по Москве, разбивая лоб о броню безразличия.

В июне 1967 года Шукшин писал Василию Белову: «Серьезно, опасно заболела мать. Ездил домой, устраивал в больницу. И теперь все болит и болит душа. Мы не сироты, пока у нас есть матери» [Шукшин 2009: 8, 237]. О своем здоровье он не особо думал, в том же письме рассказывал, что ездил в командировку в Югославию и перепутал Белград с Тимонихой, а в июле после фразы «Мне лично осточертело все на свете» следует признание «Пытаюсь вином помочь себе, а ты же знаешь, что это за помощь». «Сидишь и думаешь про целую жизнь... И до того додумаешься, что и — в магазин», — написал он Белову в июле того же года. В октябре 1968-го он сообщил ему же: «Грипп меня повалял полторы недели, совсем скис и присосалась ко мне мысль о смерти (во!). Нет, просто вдруг задумался на эту "тему". Тьфу, гадко ! Когда-нибудь, может быть, не будет гадко, а теперь еще гадко. Прямо молился: только не сейчас, дай сделать что-нибудь. Чудом держусь, чтобы в магазин не спуститься» [Шукшин 2009: 8, 241]. Тогда же в письме Лидии Новак в Новочеркасск он сообщил, что лежит в больнице с воспалением легких — наверняка грипп дал осложнения.

В мае 1969 года Шукшин сообщил матери, что был в больнице: «Сняли кардиограмму, послушали легкие — все нормально. Сказали так: будет желание лечь, ложитесь, опять устроим отдельную палату. Посмотрю, как будут идти дела. Чувствую я себя хорошо. Аппетит появился...» Речь идет, судя по всему, об обследовании. Понятно, что всей правды матери он не говорил.

В 1969 году у него было много работы: он снимался в фильме «У озера», снимал «Странных людей», за которых получал отовсюду и тяжело это переживал.

Летом 1970 года вместе с Заболоцким, Пашкевичем и Шолоховым месяц сидел в холерной Астрахани. Для профилактики пили. Ситуация вряд ли добавляла здоровья — и физического, и душевного.

Как известно, все болезни от нервов. Жизнь требовала от Шукшина нервов-канатов, а их у него не было.

С рождением дочерей он переживал их болезни намного сильнее своих. У него есть рассказ «Как зайка летал на воздушном шарике». У Федора Кузьмича, мужчины в годах, заболевает дочь Верочка, поздний ребенок, «последний теперь, он без памяти любил девочку». Федор Кузьмич зовет врачей. Девочке ставят уколы, от которых больно не только ей, но и отцу: «И такую махонькую — кололи и кололи». Врач говорит, что наступил кризис. Федор Кузьмич готов на все, чтобы Верочка пошла на поправку. Спрашивает, чего бы она хотела. И она просит сказку про зайку, который летал на воздушных шариках. Федор Кузьмич ее не помнит, звонит брату, который ее рассказывал, вызывает его, тот летит через полстраны, приезжает. Девочке уже легче, и братья сидят на кухне, курят, выпивают, говорят о жизни, потрошат свои души так, что потом неловко.

Эта трогательная до болезненности история — про самого Шукшина. Таля, сестра, вспоминала: «Маша как-то заболела, попросила его сказку рассказать про зайку, а он эту сказку забыл. И побежал звонить другу, чтобы тот срочно садился в самолет и вылетал — сказку Машеньке рассказывать». (Тут еще подметим, что главного героя зовут Федором Кузьмичом. По легенде, император Александр Первый, измученный грехом отцеубийства и борьбой с Наполеоном, инсценировал свою смерть, а сам доживал век в Сибири под именем Феодора Кузьмича, молился, помогал людям. Шукшин, с его интересом к извивам истории, наверняка об этом знал. Этот подтекст объясняет, почему Федора Кузьмича в разговоре с братом вдруг потянуло на глобальное: «Подняли страну на дыбы? — выходи вперед, не бегай по кустам. <...> Есть у меня Родина, вот перед ней я и ответчик: так я живу или не так».)

О здоровье Шукшин почти всегда писал всерьез, с болезнями не шутил. Только болячка главного героя рассказа «Операция Ефима Пьяных» — повод для улыбки: у Ефима из зада лезет оставшийся с войны осколок. Ефим — председатель колхоза, осколок в интересном месте — удар по авторитету. Он собирается перетерпеть. Сначала надеется, что осколок выйдет сам, после придумывает свою хирургию и все равно попадает в больницу, только с мучениями, без которых можно было обойтись.

Здесь больше комического, чем трагического, понятно, что осколок Ефима не убьет, но надолго станет объектом шуток в колхозе и на каждый хохоток за спиной будет отзываться фантомной болью. Морали тут у Шукшина нет. Или же она в том, что жизнь — она такая, фигуральных осколков много сидит по задницам, расковыривать их — себе же хуже.

Кажется, что это рассказ-анекдот. Да, такие есть у Шукшина. Однако «Операция Ефима Пьяных» была написана в 1970 году, когда в душе Василия Макаровича занозой сидел провал «Странных людей». Рассказ мог быть шукшинской попыткой самолечения. На войне Ефиму наверняка было страшно, теперь же, хоть и больно, но смешно. Шукшину тоже было больно, и он пытается исцелиться смехом. Народ лечится травами, Шукшин — рассказами, это его примочки и припарки, горчичники и валериановые капли. Он говорит, что заноза выйдет, а не выйдет, так хватит ее бередить. Вот только заноз становилось все больше. «Разина» остановили, «Печки-лавочки» раскритиковали. Да и люди, что важнее всего, не радовали.

Начиная с коровы Райки и ее пропоротого вилами брюха, Шукшин мирился с наличием этой непонятной породы — злых людей. В мире искусства считается аксиомой, что и у злодеев есть душа, надо только до нее добраться, найти подход. Шукшин долго обходил темное в человеке, искал этот подход почти до самого конца своей короткой жизни.

Художник живет, чтобы увеличивать количество добра. Настоящие художники этих слов стесняются (Островский в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты» отдал эти слова пройдохе и карьеристу Глумову). Шукшин их и вовсе не говорил, но своей работой именно увеличивал количество добра, возможно, надеясь дать опору добрым людям, уменьшить количество зла. Но годы идут, а зло процветает.

В феврале 1971 года в газете «Литературная Россия» был опубликован рассказ «Обида», в сентябре — «Ноль-ноль целых» в журнале «Наш современник». Героев обоих произведений обидели. В «Обиде» Сашка Ермолаев субботним утром отправился с дочерью в магазин, а в результате оказался обруган и бит и ушел с оплеванной душой. Во втором рассказе Колька Скалкин пошел за расчетом в контору и в результате также нарвался на грубость, да еще и отдал обидчику 25 рублей. Колька — рабочий человек, у него психика крепче, он, выйдя от обидчика, матюкнулся, но вспомнил, что на новом месте будет зарабатывать раза в два больше прежнего, и успокоился. А вот Сашку обида наверняка будет жечь всю жизнь.

Сашка налетел в магазине на продавщицу и поддакивающую ей толпу. Колька — на «средней жирности человека», видимо, завотделом кадров. Дело продавщицы — торговать, дело кадровика — оформлять бумаги. Но они считают себя высшей кастой, хозяевами жизни. Они пастухи, а Колька и Сашка для них — неразумные бараны, в отношении которых действует презумпция вины, неважно за что. Можно было бы сказать, что это презрение к рабочему человеку, однако Сашка не рабочий. Шукшин оставляет его профессию за кадром, но при публикации в сборнике «Характеры» в рассказе появилась фраза: «Где-то ты, Александр Иванович, уважаемый человек, мастер, а тут...» То есть где-то для кого-то Сашка — большой человек. Впоследствии Шукшин убрал эту фразу — Ермолаев достоин уважения не по должности, а потому, что он — человек. Уважение — базовая вещь в нормальном обществе, принцип, фундамент. Общество без принципов и фундамента обречено.

Ни один человек в магазине не вступается за Сашку. Наоборот, толпа становится на сторону продавщицы, не особо вникая, что да как. «Раз говорят — значит, был!» — кричит «пожилой в шляпе» (в шляпе!). То есть для него доказательств не требуется. Сашка решает поговорить: «До каких пор мы будем потакать хамству? И с какой стати он вылез таким подхалимом? Что за проклятое желание угодить хамоватому продавцу, чиновнику, просто хаму — угодить во что бы то ни стало! Ведь мы сами расплодили хамов, сами! Никто их нам не завез, не забросил на парашютах». В общем, он хочет найти подход, но не может. Философского диспута не получается. Сашке дают по голове, спускают с лестницы, и вот он уже несется домой с одной мыслью о молотке, лежащем у него в прихожей. Только почуявшая беду жена спасает Сашку от беды.

Многое говорит о том, что «Обида» — не литературный конструктор, а реальная история. У Сашки одна дочка Машенька, другая — «маленькая, которая только-только еще начала ходить». Очевидно, что это Оля, и это 1969 год. Шукшин к тому времени лауреат Госпремии, кавалер ордена Трудового Красного Знамени. И вот они с дочкой входят в магазин, и народ, тот самый, для которого он живет и работает, плюет ему в душу. Ладно, он работает для других. Но если во всем магазине не нашлось никого, кто бы вступился — то сколько их, других? Есть ли они вообще? Где тот народ, для которого он рвет сердце? Почему его не слышно и не видно?

«Ну, обидели и обидели — случается. Никто не призывает бессловесно сносить обиды, но сразу из-за этого переоценивать все ценности человеческие, ставить на попа самый смысл жизни — это тоже, знаете... роскошь...» — говорит писатель, но сам себе не верит.

В рассказах Шукшина 70-х годов все меньше чудиков, все больше горестного удивления, брожения мыслей. А ему за сорок, ему полагается твердо стоять на ногах, еще недавно так и было, а теперь — нет...

В марте 1972 года он снова госпитализирован. «Сейчас вот лег в больницу — это по поводу своей язвы. Полежу немного. А то впереди огромная работа (три фильма о Степане Разине) — года на четыре запрягусь, тогда некогда будет полежать», — написал он в Сростки.

Несмотря на заверения, что со здоровьем все хорошо, на самом деле организм Шукшина ослаблен, то и дело сдает. В апреле он снова написал матери: «Я — лежу в больнице. Не пугайтесь, ничего страшного: воспаление легких. Где-то простыл, переходил на ногах — и вот... С месяц, видно, пролежу».

В том же году, но осенью он снова на больничной койке с воспалением легких.

1973 год испытывает его сильнее прежнего — и тело, и душу. В феврале в журнале «Звезда» опубликовали рассказ «Ванька Тепляшин».

К главному герою в больницу приходит мать, но, по деревенскому незнанию, в неурочное время. Красноглазый вахтер гундосит: «Не положено». Ванька пытается объяснить, но вахтер даже не поворачивается в его сторону. Ванька все же идет к матери, вахтер, чтобы восстановить порядок, зовет подмогу — в общем, из искры возгорелось пламя. Лечащий врач берется все уладить, но Ванька не хочет оставаться в больнице. «Дурак ты», — говорят ему другие больные, объясняя, что вахтеру надо было просто дать пятьдесят копеек. На это Ванька отвечает: «Надо человеком быть» и уходит. Что будет с его язвой желудка, неизвестно, но он сохраняет самоуважение, не разменивается, не лебезит.

Шукшин пытается напомнить: «Человек — это звучит гордо!». Но доктора, больные, здоровые подлаживаются под вахтеров: больные отдают красноглазому по полтиннику, будто так и надо, мать упрашивает его голосом «заученно-жалким, привычно-жалким». Красноглазый, столкнувшись с нарушением правил, кричит: «Тут произвол!». А полтинники, выходит, закон? Мир определенно встал с ног на голову.

Все считают, что цена вопроса — полтинник, и это недорого. Только Ванька и Шукшин полагают, что цена вопроса — человеческое достоинство, и это как-то чересчур. Но они одни.

В советское время никто не замечал, а ведь это в чистом виде библейская история: как Исав продает первородство за миску чечевичной похлебки, так и народ разменивает гордое звание человека на полтинники, а то и на что помельче.

Как и в двух предыдущих рассказах, здесь с одной стороны — человек, с другой — функция, по выражению Булгакова, «футляр от человека». Шукшин смирился с безразличием и хамством в магазинах, в быту, но больница для него — остров милосердия. Теперь, выходит, что и здесь нет ни милости, ни сердца.

В ноябре 1973 года «Сибирские огни» напечатали «Внезапные рассказы». Изначально цикл назывался «Больничные рассказы». И так невеселые, с таким названием они окончательно повергали читателя в уныние. То ли Шукшин сам опомнился, то ли ему подсказали редакторы, но цикл переименовали, но оптимизма это не добавило.

Прежний Шукшин, веселый, насмешливый, узнается только в рассказе «Петька Краснов рассказывает...». Деревенский мужик съездил на юг, вернулся, собралась родня. Его несет: «Идешь, мля, по пляжу — тут баба голая, там голая — валяются», «Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, наяривают...» На деле в ресторане он был два раза, а наяривали там и вовсе один раз, но как ему признаться, что он весь месяц просидел в санатории? Засмеют! (Без больницы не обошлось — Петька ездил на юг лечить радикулит.)

«Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту» и «Боря», две картинки из больничной жизни, вроде бы должны быть забавны, но это не так. В первом рассказе «три бледно-зеленые больничные пижамы» заспорили в больничной курилке, как переправить через реку волка, козу и капусту. Лодка маленькая, взять с собой можно только что-то одно. Повезешь капусту — волк съест козу, повезешь волка — коза съест капусту, и так далее. Спорщики кипятятся, бушуют. Рассказчик сидит в эпицентре (кстати, у Шукшина крайне мало рассказов от первого лица), смотрит на них удивленно — вы чего? Стоит ли по такому поводу копья ломать? Но он понимает: чтобы хоть на какое-то время отвлечься от больничной тоски, от мыслей о краткости жизни, сгодятся даже волк, коза и капуста.

Боря, герой одноименного рассказа, двадцатисемилетний парень «с разумом двухлетнего ребенка», пугает и притягивает Шукшина, как дверь в другой мир. Боря способен на гнев, но не на подлость. Он ко всем добр, и почти все отвечают ему тем же. Другой больной, «псих с длинными руками, узколобый», однажды накормил Борю сигаретой. «Дал ему сигарету: ешь, говорю, сладкая. Всю съел!» Длиннорукий наверняка отучился сколько-то классов в школе, имеет профессию, формально он более человек, чем Боря. А что на самом деле? Автор даже не думает что-то ему объяснять: «Тут надо сразу бить табуреткой по голове — единственный способ сказать хаму, что он сделал нехорошо».

Борю Шукшин видел, скорее всего, в 1966 году, когда лежал в психиатрической клинике. Странную и страшноватую историю он вспомнил в тяжелые времена, когда количество хамов, по которым табуретка плачет, достигло критической отметки.

Другие рассказы цикла еще тоскливее. «Мечты» — о Калуге и кладбище, на которое Шукшин с дружком ходили передохнуть от жизни. «На кладбище» и «Сны матери» — уж совсем загробные, потусторонние: здесь вещий сон о судьбе Павла, куклы для умерших племянниц, путешествие через реку в Царство мертвых. Думаю, многие, кто читал эти рассказы тогда, задавались вопросом, что происходит с писателем.

В октябре 1973 года после съемок «Калины красной» Шукшин осторожно сообщил матери: «Я не то что болен, но малость подремонтируюсь, надо. Пью мед и масло. Масла я тут еще маленько достал, так что хватит пока. Так-то ничего, я правду говорю, ну, устал, только и всего. Это и понятно» [Шукшин 2009: 8, 262].

В ноябре Василий Макарович все же лег в больницу с язвой желудка. Он написал, что у него отдельная палата, чувствует себя прекрасно. До поры так оно и было. Но 2 декабря в одиннадцать утра в больницу пришли жена с дочерьми, и вахтерша их не пропустила. Лидия имела пропуск и все же попала внутрь, чтобы найти дежурного врача, который позволил бы пройти детям. Девочки остались одни, и Шукшин прошел к ним в вестибюль. Вахтерша закричала, что он должен вернуться в палату. (У нее имелся тариф и на пропуск больных к гостям в неурочное время — те же пятьдесят копеек.) Тут явилась Лидия с дежурным врачом, который разрешил свидание. Вахтерша тяжело перенесла такой удар по ее власти и пообещала больному все припомнить. И уже вечером ей представился случай.

Василий Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей Виктор Коротаев пришли навестить Шукшина. О встрече договорились заранее, Василий Макарович заказал им пропуск. Однако вахтерша их остановила. Спустился Шукшин: «Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что — есть же пропуск! Вот тут-то мы все трое и получили». Вахтерша заявила: «Пропуск здесь — это я». Шукшин «...хотел рвать на себе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только истерично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая куда-то рукой: "Да есть же пропуск!"». Вахтерша злорадно кричала ему: «А то побежали! К дежурному врачу! А то завтра же вылетишь отсюдова!» Ей было все равно, что он лауреат, кавалер ордена, заслуженный артист. Более того, ей было все равно, что он человек. Для нее он был не человеком, а полтинником, законным приработком, который уходил из рук. Шукшин это понял. Вернуться в палату значило признать власть этой вахтерши, а потом еще и объясняться. Он решил уехать из больницы. Белов и Коротаев пошли ловить такси. Охранник пытался его остановить, но Шукшин ему что-то сказал, и тот убрался с дороги. Компания уехала.

Василий Макарович лег в Кунцевскую больницу, привести в порядок здоровье перед съемками «Разина». Он писал: «Больница хорошая, куда с добром».

Здесь Шукшин находился до марта. Язву вылечили, но заболели ноги. Врачи говорили, что от курения. «С куревом у меня худо: ноги стали болеть — это, говорят умные доктора, на пять лет. А там отпиливать по одной...» — сообщил он Василию Белову. Матери написал: «Очень мне советуют врачи бросить курить — ноги-то от этого болят. Вот зараза-то. Придется, видимо, набираться терпения и бросать». Про «отпиливать» молчал — еще бы!

Но все было очень серьезно: он написал Тале, что после съемок в фильме «Они сражались за Родину» и работы над «Степаном Разиным» за другие большие работы браться не будет — «ноги подводят».

Шукшину предстояла самая большая работа в жизни. Здоровье нужно было как никогда, и как раз сейчас здоровья у него, в общем-то, нет. Болел желудок, болели ноги. Он то и дело простужался, значит, иммунитет был близок к нулю. К нему, как говорят в народе, любая болячка приставала.

Выписавшись, Василий Макарович поехал в Ленинград, оттуда — в Москву, после чего собрался на курорт в Железноводск. В апреле он написал в Сростки: «Золотые мои, опять напугал вас, но теперь все в порядке — я в санатории специального типа». Чем он их напугал, неизвестно, но можно предположить, что ухудшением здоровья.

Из Железноводска он заверял мать, что поправился: «Я здоров. Еще раз повторяю — здоров. И теперь это уже будет, сами понимаете, прочно». Но, похоже, это было неправдой.

В Железноводске Шукшина видела Валентина Андреевна Борзенкова, землячка и жена его друга: «Он был худой-худой. Рассказал, что язва по-прежнему мучает, стали болеть икры ног». Он попросил ее: «Не говори маме, что я так плохо выгляжу» [Ащеулов, Егоров: 161].

Шукшин сообщил матери, что «хорошо подлечился, очень славно», и что врачи советуют ездить на воды два раза в год, «наверно, я так налажу: дело хорошее». И тут же проговорился: «Поправили тут, а то черный ходил».

Но ноги вылечить не удалось: «У меня тоже что-то с ногами: противно и страшно заглядывать вперед», — написал он Александру Борзенкову [Шукшин 2009: 8, 272].

И тут взорвалась новая бомба: сначала в № 8 журнала «Аврора» за 1974 год, а после — 4 сентября в «Литературной газете» вышла «Кляуза», рассказ о том, как вахтерша не пускала в больницу посетителей. Шукшин обозначил ее как «Опыт документального рассказа». То есть не олитературил событие, а разве что позволил себе прокомментировать.

Описать случившееся он решил почти сразу («А всего-то прошло три недели», — говорится в начале.) Идеей поделился с Беловым, но тот не поддержал. 6 февраля 1974 года Шукшин написал другу: «Вася, это будет не всуе, это про то, как один лакей разом, сходу уделал трех русских писателей. Это же ведь славно! Не мы же выдумали такой порядок. Чего тут стыдного? Ничего, ничего — я чувствую здесь неожиданную (для литературы) правду» [Шукшин 2009: 8, 264].

Рассказ произвел неожиданный эффект: врачи больницы, в которой произошел конфликт, вступились за вахтершу, написали Шукшину ругательное письмо, мол, он лежал в отдельной палате, не соблюдал режима, а теперь обрушился на вахтершу, а она, между прочим, за копейки работает! На него обиделись вологодские писатели, и даже друг Василий Белов сделал Шукшину за «Кляузу» выговор.

Заболоцкий, свидетель переживаний писателя, вспоминал его слова: «Они же уходят от разговора, который я веду. Ведь это демагогия и игра — защита вроде бы людей труда» [Заболоцкий 2005: 152].

В конце «Кляузы» Шукшин задает вопрос: «Что с нами происходит?» Из вопросов, сформулированных советской литературой, этот — самый важный и самый честный. «Человеком надо быть», — говорит о вахтере Ванька. «Ты же не человек», — говорит Шукшин вахтерше в «Кляузе». Но если эти вахтеры — не люди, тогда — кто? Эта вахтерша с ее ненавистью — кто она? И откуда? Вот о чем «Кляуза», а вовсе не о человеке труда.

Шукшин не успел продолжить разговор, он умер через месяц. После него вопрос затаскали, затрепали, но по-честному так на него и не ответили.

Последний опубликованный при жизни Шукшина, в сентябре 1974 года, рассказ — «Жил человек». Он про больницу, болезнь, смерть. Это страшное совпадение, странно, что на него прежде не обращали внимания.

Один из соседей Василия Макаровича по курилке — «сухонький, голубоглазый», в горле у него что-то посвистывает, мешает вздохнуть глубоко, вольно. Он фронтовик, но Шукшин словно смотрится в зеркало: «У него больное сердце, ему тоже не надо бы курить, но русский человек как-то странно воспринимает советы врачей насчет курева: слушает, соглашается, что — да, надо бы... И спокойно курит».

Как-то вечером синеглазый с Шукшиным стоят в очереди к телефону-автомату, мужчина начинает рассказывать анекдот, но тут подходит его очередь звонить, потом — очередь Шукшина, потом синеглазого позвала медсестра — так анекдот и остается незаконченным. «Этой же ночью он умер. Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей. И почему-то сразу кольнуло в сердце: наверное, он. Выглянул из палаты в коридор — точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате прыгает светлая точка... Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает... То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит, и следок за собой вытянет. Прыгала, прыгала эта точечка и остановилась».

Шукшин не пишет, но наверняка примеряет все на себя: его сердце точно так же будет метаться в груди, а потом остановится. И все. «Похоже, умирать-то — не страшно», — говорит он нам, да и самому себе. Пытается обмануть, приучить себя к этой мысли. Так один из его героев, Алеша Бесконвойный, представляет, как будет лежать в гробу: «Алеша уже и руки сложил на груди, и полежал так малое время. Напрягся было, чтобы представить себя, подобного, в гробу. И уже что-то такое начало мерещиться — подушка вдавленная, новый пиджак... Но душа воспротивилась дальше».

«Что же это такое было — жил человек?» — спрашивает Шукшин мироздание. «Зачем не отняли у нас этот проклятый дар — вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: "А зачем все?"» Он оставил этот вопрос без ответа. Видимо, хотел, чтобы каждый отвечал на него сам. Чтобы каждый, у кого есть душа, натрудил ее. «Жить уж, не оглядываясь, уходить и уходить вперед, сколько отмерено», — это его ответ.

28 сентября он написал матери со съемок фильма «Они сражались за Родину», из станицы Клетской: «Здоровье у меня — нормальное. Вот увидишь в картине — я даже поправился. <...> За меня не беспокойся, я серьезно говорю, что хорошо себя чувствую». Жить ему оставалось три дня.