«Калина красная»

Считается, что идея этого фильма пришла Шукшину в голову после того, как в апреле 1967 года он побывал в Бийской воспитательной колонии для малолетних правонарушителей (БВТК).

Весну 1967-го Василий провел в Сростках. Он был нарасхват: его снимало местное телевидение, приглашали на встречу с читателями в Бийской библиотеке. О том, что Шукшин на Алтае, узнали и в БВТК. Замполит Иван Андреевич Капырин и начальник колонии Иван Дмитриевич Кремнев посовещались и решили предложить ему выступить перед воспитанниками (в воспитательной колонии — воспитанники, а не осужденные, этим подчеркивалось, что еще есть шанс на перевоспитание).

Приглашать Шукшина отправили Капырина. Он когда-то служил на флоте, решили, что как моряк с моряком они быстрее договорятся. Договорились и правда легко.

28 апреля Шукшин приехал в БВТК. Кремнев вспоминал: «Чуть выше среднего роста, одет в темно-зеленый костюм, сорочку светло-зеленого тона с расстегнутым воротником. Похож на спортсмена» [Бийчане о Шукшине: 44].

Начальник колонии провел экскурсию: показал пищеблок, жилые помещения. «Он попросил рассказать о жизни колонии. Хотел узнать о ворах в законе. Что заставило их жить по этим законам? Могли ли они отойти от них — "завязать"? Есть ли воры в законе среди подростков? Я рассказал Василию Макаровичу, что воры в законе были среди взрослых. Человек десять-пятнадцать. А среди воспитанников этого не наблюдалось», — рассказывал Иван Дмитриевич.

В БВТК имелась площадка на открытом воздухе. Воспитанники сели на скамейки, администрация — за длинный стол на сцене. «Пришли не только воспитанники, но и сотрудники — всем хотелось видеть и слышать прославленного земляка», — вспоминала работавшая тогда в колонии Анастасия Пряхина [Ащеулов, Егоров: 136].

Воспитанников гостями не удивить, перед ними каждое воскресенье кто-нибудь выступает: «прокурор или следователь, писатель или артист местного театра, летчик или строитель, герой гражданской или Великой Отечественной войн». В колонии за два дня до этого показывали фильм «Два Федора», так что хотя бы в общих чертах они знали, кто перед ними. «Встретили его оживленно, как всех. В первые минуты слышался шепот, происходило какое-то движение. Но стоило Василию Макаровичу заговорить (голос у него не очень сильный, с хрипотцой), как наступила мертвая тишина», — рассказывала Пряхина.

Воспитанников поразило, что Шукшин — отсюда, родина его — рукой подать. Он рассказал о тяжелом военном детстве, о матери. О том, что теперь, в Москве, тоскует по Алтаю. «Он не скрывал, что был далеко не идеальным мальчишкой, что вместе со своими сверстниками забирался в чужой сад за яблоками, предпочитал игру в бабки урокам в холодных классах. И все-таки школа его сроднила с книгой, подарила радость на долгие годы, навсегда», — вспоминала Анастасия Пряхина.

Он рассказал им, как искал свое место в жизни: про автомобильный техникум, про стройки Калуги, Владимира и Подмосковья. Возможно, и о том, как спал на скамейке, рассказал.

«Мне кажется, что для Шукшина глагол "рассказывал" беден. Он рисовал картины, создавал законченные новеллы. Одна картина сменялась другой: и вот он уже несет свои первые рассказы в редакцию, вот он снимается у Марлена Хуциева в кинофильме "Два Федора"», — отмечала Пряхина.

По словам Ивана Дмитриевича Кремнева, Шукшин сказал колонистам: «Живете вы неплохо, все у вас есть, не хватает одной свободы, за нее нужно трудиться и учиться».

После беседы с воспитанниками пошли к начальнику колонии. Пряхина, работавшая в БВТК дольше других, девятый год, отвечала на вопросы: чем увлекаются подростки, как переживают свое прошлое, пишут ли сюда те, кто освободился, удалось ли тем, кто освободился, стать другими людьми? Особо заинтересовал Василия Макаровича кружок художественной самодеятельности, действовавший в колонии: воспитанники ставили сценки, читали стихи. Пряхина рассказала об одном пареньке, Борисе: он воровал для того, чтобы потом прийти в ресторан и заявить: «Братва, всех угощаю!» Одних обворует, других угостит. Дело кончилось сроком. Пряхина отмечала, что гость заинтересовался этой историей.

И Пряхина, и Шукшин работали в вечерних школах. Как только это выяснилось, нашлось много общих тем. Она рассказывала, каково это — вечерняя школа в колонии: парни видят не учителя, а женщину. Работа требует личных бесед, а это уже опасно. «Мы, женщины, всегда выбирали из их числа "защитника" на случай необходимости», — говорила она.

В Сростки Шукшин вернулся совершенно опустошенным. Сказал матери: «Если бы ты знала, как мне жаль этих ребят, ведь среди них хороших-то поболе, чем плохих. Я думаю: ну почему они такими стали, отчего? Потянулся мальчонка за поганым человеком и оступился, а если бы он пошел за добрым, то обязательно бы на правильную, честную дорогу вышел. Хочется, мама, или книгу написать об этом, или фильм снять. Это еще не такие пропащие, как мы думаем».

Шукшин погружался в этот странный мир. Он уже был с ним знаком, но взрослые мужики в тюрьме одно, а подростки — другое.

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся» — этот мотив часто встречается в творчестве Шукшина. Герои его рассказов либо имеют тюремное прошлое, либо оно светит им. Когда в «Печках-лавочках» следователь с милиционером начинают опрашивать Расторгуевых о жулике Викторе, Иван, выйдя в коридор, закладывает руки за спину. Тут же, опомнившись, он пытается идти как все, но так руки девать некуда, и только когда они за спиной, как у заключенного, все будто встает на свои места. При разговоре со следователем он говорит: «Гражданин начальник...» Все смеются, и Иван смеется, но это сильнее него, он уже готов все подписать. Надо помнить, что у Шукшина за душой история отца, которые подписал столько, что хватило на расстрел и ему, и другим. «Закон что дышло» — одна из народных догм. В какой мере это догма Шукшина, говорить трудно. Но обращает внимание, что те из его героев, кто осужден, на своих преступлениях не останавливаются, не уверяют, горячась, что осуждены ни за что (а это обычная песня заключенных), они говорят о тюрьме, как о дожде: попал, промок, ничего — высохну. К ним и на свободе относятся так же — будто в дом вошел человек после дождя: ничего, высохнет.

Шукшин ведь не придумал это. В советские времена сажали за дело и без дела, сажали много, люди пропадали: сегодня был, завтра нет, кому повезло — возвращались, молчали. Их не принято было расспрашивать, принято было не знать. Эта тема тревожит режиссера, неспроста из пяти его картин в трех кто-то сидит или сидел. Шукшин видел, что тюрьма — трясина, попал — засасывает.

В октябре-ноябре 1972 года он лежал в больнице. Казалось бы, лежи, болей. Но он писал сценарий «Калины красной». Писал, как всегда, в амбарной книге. На обложке ее было название «Калина красная» и даты: «27 октября — 15 ноября 1972 года». То есть сценарий Шукшин написал за 19 дней. Он отдал его пришедшей навестить мужа Лидии Николаевне. Дома она начала читать и заплакала.

Шукшин так определял фабулу «Калины красной»: «Меня меньше всего, как это ни странно, интересует уголовная история. Больше интересует меня история крестьянина. Крестьянина, который вышел из деревни... Поначалу я отваживался удерживать крестьянина в деревне, отваживался писать на эти темы статьи, призывать его. Но потом я понял несостоятельность этого дела. Если его жизнь так поведет, он уйдет, не слушая моих статей, не принимая их во внимание. Отсюда переосмысление: ладно, если ты уходишь, то уходи, но не надо терять себя как человека, личность, характер. Когда такая происходит утрата — происходит нравственная гибель человека» [Шукшин 2009: 8, 167].

Образ Егора явно вытекает из его собственного детства. Шукшин рассказывал: «Положим, сорок седьмые годы, послевоенные годы. Кто повзрослее, тот помнит эти голодные годы... Большие семьи. Я не знаю, как у вас это было. У нас, в Сибири, это было страшно. Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. И на больших дорогах ожидало все этих людей, особенно молодых, несмышленых, незрелые души. И как часто это тоже бывает — зло более организовано на земле. И люди недобрые иногда случаются более внимательными. Они подбирают таких вот неопытных людей и обращают в свою веру или приобщают к своему делу. В данном случае получилось так, что приобщили его к воровскому делу. А человечек хороший был. Душа у него была добрая. Но тем не менее ему наладили вот такую жизнь... И пошли, значит, тюрьмы, пошли колонии... И вот ему уже сорок лет, а просвета никакого в жизни нет. Но душа-то у него восстает против такого образа жизни. Он не склонен быть жестоким человеком. А ремесло его предполагает жесткость, жестокость даже. Отсюда противоречие его жизни. И вот на этом этапе мы и застаем нашего героя — когда он в последний раз выходит из заключения. И перед ним целый мир, целая жизнь» [Шукшин 2009: 8, 154].

Шукшин понимал, что в его жизни запросто все могло пойти иначе. «Судьбы ломаются, и об этом надо сказать в полный голос и со всей предельной правдой», — такова была его позиция.

В январе 1973 года состоялось обсуждение на киностудии «Мосфильм». Василий Макарович пришел сюда, с одной стороны, в надежде, что большая киностудия с большими бюджетами сделает возможным «Разина», с другой — потому что фильмы его не детские и не юношеские и для киностудии имени Горького они не подходят по определению.

На январском обсуждении все, в общем-то, за. Шукшин настаивает, чтобы все решалось побыстрее: «Еще немного — и спешить будет бесполезно. Если не снять весну — все будет упущено».

Сергей Бондарчук, один из главных людей «Мосфильма», был на его стороне. Сценарий с самыми положительными отзывами направили в Госкино с просьбой поставить в план на 1974 год. Баскаков, еще недавно безжалостно кромсавший «Печки-лавочки», дал «Калине красной» зеленый свет. С 1 февраля началась разработка режиссерского сценария, на это давали полтора месяца, но Шукшин сделал все за четыре недели. (Одновременно, 26 февраля 1973 года, он подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на книгу «Калина красная» (повесть и рассказы), а в марте отрывок из «Калины красной» опубликовал журнал «В мире книг». В написанном им для этой публикации предисловии сказано: «Доброе в человеке никогда не погибает до конца — так я сказал бы про замысел киноповести».)

Фильм планировалось снять за десять месяцев, с двумя экспедициями — в Вологду и Кострому.

В марте 1973 года у Шукшина радость — выделили квартиру, четырехкомнатную (как члену Союза писателей, одна комната ему положена под кабинет)! На новоселье к нему пришли Сергей Никоненко с женой, Сергей Герасимов с Тамарой Макаровой, Коля Губенко с Жанной Болотовой. «Все радовались, и Вася больше всего: "Вот, наконец-то можно нормально жить, работать!" Отметили это дело... Пару раз я еще один у Васьки был. Как-то заехал, а он: "Сейчас надо срочно ехать в "Букинист" и купить 90 томов Толстого". Я говорю: "Зачем тебе 90 томов, ты их никогда не прочтешь?" — "Матерый человечище был, надо читать!"», — вспоминал Сергей Никоненко [Николайчик 2015: 20.09].

Если в первой квартире он писал на кухне, то теперь — в кабинете.

А вот на «Мосфильме» Шукшин как режиссер «Калины красной» мыкался по углам — у него на студии нет комнаты, ее выделили только после докладной записки директора фильма Крылова.

Еще интересная деталь: на студии «Калину красную» поначалу считали лирико-драматической комедией. Зная сегодня этот фильм, хочется спросить почему.

На подготовку выделялось три месяца, уложились в два. Шукшин обращался в Госфильмфонд, просил сделать подборку лучших психологических фильмов последних лет уголовного жанра, правда, неизвестно, смотрел ли он их. Ездили в колонию около города Крюково, приглядели там для съемок кабинет начальника и клуб, в котором после снимали знаменитую первую сцену с исполнением песни «Вечерний звон».

К концу апреля утвердили актеров. Егор — Шукшин, Люба — Лидия Федосеева (Василий Макарович говорил, что еще за письменным столом знал, что эту роль должна играть именно она). Губошлеп — Бурков. Еще в фильме снимались Рыжов и Ванин. В общем, все свои. Бурков не хотел играть убийцу. Его жена, Татьяна Ухарова, рассказывала, что Шукшин буквально вымолил у Георгия согласие: «Только тебе простят убийство Егора». Как ни странно, так и вышло — образ не прилип к Буркову, как это бывает, не испортил ему ни актерскую, ни человеческую судьбу, свои звездные роли в «Гараже», «Иронии судьбы», «Они сражались за Родину» он сыграл именно после «Калины красной».

На этот раз на Алтай не поехали. Возможно, после анонимок из-за «Печек-лавочек» Шукшина уже не так тянуло на родину. Натуру подобрали под Череповцом и Вологдой. Большую часть картины сняли в Белозерске, старинном городе русского Севера. Интересно, что Шукшин был там в марте, привозил «Печки-лавочки», выступал перед горожанами, сказал, что будет снимать кино в Белозерске, объяснил, почему: «Городок ваш запал в душу».

4 мая вышел приказ о запуске «Калины красной» в производство. Съемочный период должен был окончиться 5 сентября. Смету утвердили в размере 287 тысяч 257 рублей. Окончательная сдача фильма — 30 ноября.

Словно выстрелил стартовый пистолет. Съемочная группа выехала в Белозерск. Шукшин оттуда написал дочери Кате: «Я снимаю картину "Калина красная". Живу в старинном русском городе Белозерске (ему в июле этого года будет 1110 лет, старше Москвы), здесь пока холодно, но красиво. Весь край — озерный, очень русский, грустный, прекрасный. Здесь тихо» [Шукшин 2009: 8, 259].

Съемочная группа жила в доме крестьянина. Снимали все дни напролет. Интересная деталь: фильм должен был уместиться на 2700 метрах пленки. При этом пленки «Кодак» дали 3600 метров. То есть права на ошибку почти не было. Снимали так: первый дубль на советскую «Свему», а второй — на «Кодак».

«Снимаю тут полным ходом — часов по двенадцать в день. Устаю, но дело идет, хотя опять кое-кому могу не угодить. Но и угождать-то противно, я бы сумел, да с души воротит. Конечно, про передовиков — меня хвалить будут, но не хочу», — изливал он душу в письме к матери и сестре в июне.

Мало кто знает, что колонию, из которой выходит на свободу Егор Прокудин, Шукшин собрал из двух разных учреждений. Первые кадры, в которых показано, как хор заключенных поет «Вечерний звон» и тюремный конферансье говорит фразу «В группе "Бом-бом" поют те, кто должен скоро выйти на свободу!», первую из тех, что пошли в народ, снимали в колонии неподалеку от подмосковного города Крюково. А те, в которых Егор выходит на волю и идет по мосткам над водой, — в колонии «Вологодский пятак» на острове Огненный неподалеку от поселка Новоозеро Вологодской области. Тогда здесь была колония строгого режима, поэтому снимать внутри не дали, только снаружи.

О «Вологодском пятаке» (в 70-е — «Сладкий остров») Шукшину рассказал Василий Белов еще во время выбора натуры для «Разина»: мол, есть на озере насыпной остров, на нем монастырь-крепость, а вся связь с миром — деревянные мостки.

Кстати, тюремного конферансье сыграл директор картины Жаров. Шукшин услышал его и пришел в восторг: «Такой окраски пропитого голоса не отыскать, и место-то ему в колонии». Для образа требовалось постричься под ноль, и ролька-то — в одну фразу, но Василий Макарович Жарова уговорил и сыграть, и постричься.

Сейчас «Вологодский пятак» — колония для осужденных на пожизненный срок. В 70-е пожизненников не было, но условия содержания и тогда были здесь суровые. Охрана стреляла без раздумий. Лев Дуров в программе «Тайны нашего кино» вспоминал, как их с Шукшиным чуть не убили: они гуляли вдоль реки, местный мальчишка увязался за ними. Как раз в этот момент к берегу подошел катер — из тюрьмы приехали за хлебом. Зэки были в кандалах. Мальчишка разглядел среди заключенных отца, закричал: «Папа! Папа!», побежал к причалу. Охранник закричал: «Стой! Стрелять буду!» «Шукшин не думал, что часовой всерьез. А тот выстрелил. Я успел толкнуть Шукшина, он схватил пацана, мы упали — пули над головой пролетели».

По вопросам воровского быта и обычаев Шукшина консультировали милиционеры и работники колонии. Но не только, имелся еще один эксперт — Алексей Ванин. Когда он работал тренером по борьбе, взял в командировку в Венгрию тридцать секундомеров, рассчитывая продать их там за форинты и на эти деньги купить что-нибудь. Операция не удалась, то ли Ванина вычислили, то ли кто-то донес на него. В общем, Алексея посадили. За решеткой он провел полтора года. И на «Калине красной» посвящал Шукшина в тонкости тюремных правил с полным знанием предмета.

На роль старухи Куделихи Шукшин хотел пригласить Веру Марецкую, но та в последний момент отказалась. Тогда он решил снять местную старушку, жительницу деревни Садовая Вологодской области Офимью Ефимовну Быстрову. Ей о съемке не сообщили, Федосеева представилась журналисткой, попросила рассказать о жизни, бабушка не отказалась, поведала про пенсию в 17 рублей, про сыновей, двое из которых погибли на войне, третьего носит невесть где. Часть этой съемки вошла в фильм, а то, что не вошло — не пропало, осталось у Заболоцкого.

История Куделихи-Быстровой начиналась трогательно, а закончилась так, что мороз по коже. Когда «Калину красную» показали в деревне, Офимья Ефимовна уверовала, что это к ней приходил сын и стала ждать его с новой силой. У местных жителей не хватило духу объяснить ей, что это просто кино. К ней пришла кое-какая слава — зрители писали ей письма, даже отправляли посылки.

Когда она узнала, что Шукшин умер, надела траур. Зимой 1976 года, в лютые морозы, соседи обратили внимание, что из трубы дома Куделихи не идет дым. Пришли — она лежала в нетопленной избе мертвая, замерзла. На памятнике у нее фотография — кадр из фильма: бабка Куделиха улыбается. Кто знает, может, она встретилась со всеми своими сыновьями, да и с Шукшиным. Когда Егор в слезах валится на траву, плачет, говорит Любе: «Это же мать моя», в кадре видна церковь, та самая, на погосте которой схоронена Офимья Быстрова.

Бюджеты были ограничены, съемочная группа невелика, поэтому в эпизоды и массовку приглашали местных. В сцене, где впервые встречаются Люба с Егором, они сидят за столом, а на них из-за угла смотрит девушка. Это Надежда Пронина. В 1973 году она мечтала стать актрисой. Увидев объявление о приглашении на съемки, побежала с радостью, но кинопроцесс ее разочаровал, и когда программа «Тайны нашего кино» нашла ее в 2015 году, она работала в том же Белозерске, в Пенсионном фонде.

Милиционеры, которые гонятся за Егором Прокудиным — настоящие, из Белозерского горотдела. Один из них, Николай Туркин, работал тогда инспектором ГАИ, дважды отбирал права у водителей съемочной группы. Вполне вероятно, участием в съемках Шукшин решил его хоть чуток задобрить.

Хотя на съемках Шукшин при жене, однако ходят слухи, что он неравнодушен к Наталье Гвоздиковой, игравшей в фильме телефонистку. Говорят, что Федосеева лила слезы. Гвоздикова, правда, это никак не комментировала.

Интересно, что чувствами объясняли и приглашение Шукшиным на роль Люсьен актрисы Татьяны Гавриловой. Эту роль он будто бы писал для Людмилы Гурченко, но отдал в конце концов Гавриловой, и пожалел — у той имелись проблемы из-за выпивки. Она начала работать с энтузиазмом, но он быстро шел на убыль, а когда она начала пить, совсем иссяк. Сцены с Люсьен потом выкроили из того, что было.

Думаю, все помнят халат, в котором Егор предстает во время сцены «разврата». Для Егора это деталь образа. Герой изображает главу шайки, он хочет быть тем, кем ему не стать. Есть забавная байка: однажды в гостях у Тарковского Шукшин увидел Андрея Арсеньевича в подобном халате и потом сказал Лидии: «Хочу такой же». То ли он посмеялся над Тарковским, то ли над собой, уже не узнать.

Реплики из этой сцены пошли в народ: «Я нервничаю, потому что мне деньги жгут ляжку. Сто листов! Их же надо взлохматить!»; «Не могли бы мы где-нибудь здесь организовать небольшой забег в ширину? Такой, знаете, бордельеро!» Но самое главное: «Народ для разврату собрался!»

Егор говорит: «Граждане, что же мы живем, как пауки в банке. Вы же знаете, как легко помирают. Давайте дружить!» Заболоцкий рассказывал, что эту сцену сняли всего за два дубля, и по уговору на втором слова «Вы же знаете, как легко помирают» Шукшин сказал, глядя прямо в объектив. Фраза эта не уцелела: на просмотре руководитель «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов велел ее убрать, ему от нее стало не по себе.

Внимательный зритель задумается: несмотря на название фильма, одноименной песни «Калина красная» в нем нет. На самом деле, она должна была там прозвучать: Шукшин собирался спеть ее вместе с Лидией Федосеевой. Но тут выяснилось, что, несмотря на то, что песня народная, обладатель прав на нее имеется — композитор Фельдман, который сделал ее обработку. То ли Шукшина разозлила необходимость платить авторские отчисления, то ли в бюджете не было лишних денег, но он от нее отказался. Зато его герой сказал: «Не выпелась песня... Да вот сегодня в газете пишут, что "Ямщик, не гони лошадей" тоже уже имеет автора и композитора. Пора, видно, и Лихачева объявить автором "Слова о полку Игореве". Глядишь, днями появятся свежие авторы и у песен разинских времен».

Самая впечатляющая сцена фильма — безусловно, таран. Узнав, что бандиты убили Егора, брат Любы Петр Байкалов мчит на грузовике, нагоняет их и сметает вместе с машиной в воду! Интересно, что этой сцены могло и не быть. «Он планировал, чтобы Егор Прокудин покончил с собой, а ему запретили сделать самоубийство, а сделали, что якобы его дружки бывшие убили. А главное было — невозможность встроиться в новую жизнь. Это было расплатой и наказанием за то, что он предал деревню, мать», — о таком финале говорил Шукшин Науму Клейману [Голицына].

Мы помним, что еще со времени Володи Китайского в самоубийстве для Шукшина кроется тайна — дразнящая, затягивающая. Егор сам себя судил, сам приговорил и сам казнил. Тут надо понимать: Шукшин уже знаком с основными догматами церкви, и знает, что самоубийство — смертный грех, человек будет нести наказание за него и после смерти. То есть за предательство родины он обрекает своего героя на вечные муки. Если задумка была такова, то финал мог получиться даже страшнее и, для тех, кто понимает, в чем дело, мощнее.

Эхо этого замысла осталось в шукшинской статье «Возражения по существу», опубликованной в журнале «Вопросы литературы» (№ 7, 1974) уже после выхода «Калины красной» на экраны: «Думаю, когда он увидел мать, то в эту-то минуту понял: не найти ему в жизни этого праздника — покоя, никак теперь не замолить свой грех перед матерью — вечно будет убивать его совесть... Скажу еще более странное: полагаю, что он своей смерти искал сам. У меня просто не хватило смелости сделать это недвусмысленно, я оставлял за собой право на нелепый случай, на злую мстительность отпетых людей... Я предугадывал недовольство таким финалом и обставлял его всякими возможностями как-нибудь это потом "объяснить". Объяснять тут нечего: дальше — в силу собственных законов данной конкретной души — жизнь теряет смысл. Впредь надо быть смелее. Наша художническая догадка тоже чего-нибудь стоит» [Шукшин 2009: 8, 58—59].

Однако у такого решения есть и слабое место: получается, что Егор отринул все хорошее, что сделали для него люди. И пусть он виноват, но не слишком ли жестоко наказание? И не правильнее ли хотя бы попытаться все исправить, делая добро? Да и кончать жизнь самоубийством — не по-божески. По-божески — искупать вину.

Возможно, Шукшин об этом много размышлял. Но показательно, что хеппи-энд в любом случае не предполагался: Егор обречен.

Как зрителю мне жаль Егора. Но Шукшин не зритель, он режиссер, он понимал, что счастливый финал не произведет должного эффекта. Получится, что Егор просто отсидел, вышел и исправился. Проймет ли читателя такая история?

По протоколу первого обсуждения сценария, состоявшегося 30 января 1973 года, видно, что самоубийства в сценарии не было, но, похоже, не было и тарана. Судя по всему, бандиты убивали Егора и уходили безнаказанными. На обсуждении прозвучало мнение директора студии «Мосфильм» Сизова: «Не делать безнаказанным отъезд».

В феврале было еще одно обсуждение, на худсовете. Одна из выступавших сказала: «Я смущена финалом и сейчас. Убийство — это мафия. Существует ли у нас мафия? Это страшно. Егор идет на заклание, он признает за Губошлепом право убить его». Другой выступающий на это ответил: «За смерть Егора можно расплатиться гибелью тех, кто виноват в этом». Можно предположить, что после этого Шукшин переделал финал — появилась сцена тарана.

Изначально она выглядела иначе. В Барнауле, в Музее истории литературы и культуры Алтая хранятся второй вариант литературного сценария и режиссерский сценарий «Калины красной». И в одном, и в другом варианте Петр нагонял «Волгу» с бандитами на полевой дороге и таранил ее: «Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно — самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя, узка дорога... Свернул — с одной стороны лес, с другой целина, напитанная вчерашним дождем — не для городской машины. Оставалось только попытаться все же, по целине, сходу. На скорости объехать самосвал и выскочить опять на большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, сразу пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из "Волги" даже не успели выскочить... Труженик самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней».

Таран Шукшин не придумал — как всегда, он взял его из жизни. В 1967 году во время съемок фильма о Бийске оператор Владислав Александрович Ковердяев рассказал ему случай. По Барнаулу шла колонна самосвалов ЗИЛ-130. Один заглох, водитель стал копаться в моторе. Подъехала «Волга», попросили бензину. Водитель дал. Бензин залили и попросили еще, но получили отказ. Тогда пассажиры «Волги» поколотили шофера и слили бензин из ЗИЛа, а остаток выплеснули на водителя, бросили спичку и уехали. Мужчину охватило огнем, но он не растерялся — упал на землю, покатался и сбил пламя. После этого сел в машину и поехал. «Догнал, двинул эту "Волгу": у нее аж колеса передние в разные стороны. Троих насмерть захлестнул, один с переломом позвоночника попал в больницу. А когда подъехала милиция, оказалось, эти, на "Волге", магазин ограбили или еще что» [Ащеулов, Егоров: 127].

Эта история запала в душу Шукшину и, работая над «Калиной красной», он ее вспомнил. Начали подготовку: генеральный директор «Мосфильма» Сизов направил письмо заместителю министра автомобильной промышленности СССР Башинджагяну (вопрос решался в самых верхах!) с просьбой посодействовать. Аварию предполагалось разыграть на Дмитровском автодроме. Интересно, что вместо «Волги» в письме говорилось о «Москвиче» (может, хотели сэкономить?). Однако когда приехали в Белозерск, стало ясно, что никакой автодром не нужен. Увидев реку Шексну и два ходивших по ней парома, Шушкин представил сцену автокатастрофы по-новому.

Для выполнения трюка из Москвы выписали каскадера Корзуна. По воспоминанию Заболоцкого, он несколько раз приезжал в Белозерск для изучения местности, поражая всех своей иностранной машиной.

«Задумывалась сцена так: на узкой насыпи причала стоит такси, в машине — манекены бандитов; паром с людьми на середине реки; появляется на бешеной скорости самосвал, ударяет такси, а сам повисает на припаромке-причале», — вспоминал Анатолий Заболоцкий.

Наступил день съемки. Трюкач был в машине, операторский кран на озере, на пароме метрах в пятнадцати от причала. Толпы зевак стояли и на берегу, и на пароме. «Корзун отдает последние указания. Смотрит на него вологодский люд, как на Гагарина», — рассказывал Заболоцкий.

Наконец каскадер надавил на газ, ЗИЛ заревел, зафырчал во всю мощь. Надо знать эту машину — огромная, мордатая, массивная, на скорости она была похожа на ошалевшего быка. В общем, сцена должна была стать особенной. По словам Заболоцкого, собирались переплюнуть Голливуд.

Однако Голливуд в очередной раз устоял. Корзун, видимо, запаниковал, по мере приближения к «Волге» скорость грузовика стала снижаться. В результате каскадер, «клюнув машину, укатил ее в воду». Корзун попросил сделать еще один дубль. Пленки в обрез, но Шукшин решил — ладно! Нашли еще одну «Волгу», быстро раскрасили ее под такси. Корзун снова разогнался и снова запаниковал и сбросил газ, грузовик ударил «Волгу» слабее, чем в первом дубле.

У Корзуна сдали нервы. «От повторного выполнения трюка отказался», — говорилось в срочной телеграмме, которую Шукшин и директор картины Крылов направили 28 июня на «Мосфильм».

Начали срочно искать нового трюкача. Сесть за руль ЗИЛа вызвался таксист из Череповца. Имя его история кинематографа не сохранила. Чтобы трюкач мог выпрыгнуть, с ЗИЛа сняли левую дверцу. С левой стороны дороги уложили тюки с соломой. Придумали, как закрепить руль, чтобы машина продолжала ехать уже без водителя. Сцену снимали 2 июля. Таксист разогнался хорошо, даже слишком хорошо, запоздал с прыжком, на мешки с соломой не попал и сломал обе ноги. ЗИЛ с зафиксированным рулем поехал не туда, сшиб столбики на обочине, взлетел и упал в воду, не задев «Волгу». Немая сцена. Больше нет ни пленки, ни машин. Делать нечего, сняли выныривающего из воды Петра (Алексея Ванина), «и это был самый убедительный кадр из всего материала катастрофы», — вспоминал Анатолий Заболоцкий. Только вечером режиссер с оператором поняли, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы трюк удался, то такси почти наверняка долетело бы до парома, заполненного людьми. «Была бы массовая гибель», — отмечал Заболоцкий.

Съемки на натуре закончились 23 августа, с опережением графика. Съемки в декорациях, озвучание, запись синхронных шумов, монтаж — все делали очень быстро. Срок сдачи фильма — 31 декабря 1973 года, но студия попросила Шукшина сдать его к 30 ноября. Шукшин опередил новый график, и ленту сдали 19 ноября. Зачем он так спешил? Возможно, чувствовал, как мало ему осталось. Работавший на перезаписи «Калины красной» Виктор Фомин вспоминал: «Смены были большие, по двенадцать и больше часов в сутки. Через каждые два-два с половиной часа работы у Василия Макаровича начинался очередной приступ болезни. Он бледнел, весь сжимался в комок, и иногда, не выдерживая боли, ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал час, полчаса, пока боль не отступала. Приступ повторялся за приступом» [Каплина,Брюхов: 162].

Отснятый материал посмотрел Сергей Бондарчук. «Я в качестве одобрения сказал ему: "Это — искусство"» — вспоминал он. Хотел похвалить, но обидел. «Слово "искусство" звучало для него как уход от жизни, а он этого терпеть не мог, всегда и во всем добиваясь подлинности. Тогда он даже заплакал от обиды и сказал мне: "Как ты можешь это говорить?!"» [Каплина, Брюхов: 22].

Близилась сдача. Ничего хорошего она не сулила. Уже на первых просмотрах велели резать. Из сцены разврата вылетела фраза «Вы же знаете, как легко помирают». Отец Любы спрашивал Егора, за что тот сидел.

— Да так, недоразумение, — отвечал Егор.

— И сколько сейчас дают за недоразумение?

— Пять.

— Мало. Раньше больше давали.

В этой фразе усматривали намек на времена репрессий, ждали, что она тоже пойдет под нож.

По рассказу Леонида Куравлева, смонтированную и еще не порезанную картину Шукшин показывал, приглашая писателей, критиков и режиссеров. На один из таких просмотров он позвал и Куравлева: «Я фильм потом буду сдавать начальству, могут порезать, а ты посмотри такой фильм, каким я хотел бы подарить его народу, зрителям».

Просмотр шел на «Мосфильме», в зале на двести человек. «Зал был битком», — отмечал Куравлев. Сам Шукшин маялся в коридоре. Но спустя десять минут после начала все же зашел, сел в первом ряду. «Меня она [картина] потрясла, да и всех, кто ее посмотрел», — вспоминал Куравлев. Все поздравляли режиссера, вокруг него создалась толпа. Куравлев в нее не полез, ушел. Шукшин позвонил ему вечером узнать мнение актера. «И вдруг я, сам того не ожидая, говорю: "Вась, я, знаешь, как в церкви побывал". Он сделал паузу, и я почувствовал — на том конце провода Шукшин был доволен моим ответом. Он сказал: "Да?" — "Да", — отвечаю. "Ну спасибо"» [Каплина, Брюхов: 139].

Вместе с тем, по словам Заболоцкого, на «Мосфильме» у ленты имелись серьезные недоброжелатели, например, режиссер Озеров, автор эпопеи «Освобождение».

В ноябре Шукшин написал матери и сестре: «Картину закончил, она сейчас в стадии приемки — это процесс долгий». За этой фразой чувствуется, что на душе у него тяжело. Он сообщил: «На всякий случай лег в больницу по поводу своей язвенной болезни...» Это та самая больница, пребывание в которой закончится скандалом, и в результате появится документальный рассказ «Кляуза». Напомню, конфликт с вахтершей произошел 2 декабря. Кончилось тем, что Шукшин уехал из больницы. Успокоить нервы дома ему вряд ли удалось. 7 декабря 1973 года состоялось заседание сценарно-редакционной коллегии Госкино. По свидетельству редактора картины «Калина красная» Ирины Сергиевской, возникло пять пунктов замечаний, «наносящих удар в самое сердце картины и Шукшина».

Требовали вырезать слова Куделихи о семнадцатирублевой пенсии, сцену разврата полностью, песню «Это многих славный путь», весь разговор около бильярдной (сцена с женщиной-следователем, которую играет Жанна Прохоренко) и несколько мелких эпизодов и кадров, которые, по мнению начальства, «засоряют предметный мир фильма» [Каплина, Брюхов: 145]. Говорили, что «Калина красная» запросто могла оказаться на полке.

О Шукшине в эти дни рассказал Леонид Чикин. Он побывал у него дома в последние дни 1973 года. Спросил про новый фильм. «А он давно сделан. Только на экраны не выпускают. Есть несколько возражений», — ответил Шукшин. (Сколько бессильной, отчаянной ярости чувствуется в этих словах!) Чикин читал сценарий в «Нашем современнике» и удивился — какие возражения? «Ну, есть отступления от сценария... В одном месте пожилая женщина, не артистка, говорит, что получает пенсию в семнадцать рублей. А мне говорят: не может быть такой пенсии... Ну, и еще другие замечания есть», — ответил Шукшин.

Шукшина одолевали мрачные предчувствия. На Новый год он подарил Заболоцкому книгу «Легенда о ледовом побоище», надписав: «Увидишь, какой это будет старый Новый год».

И вдруг случилось чудо: картину приняли! Жертвой ножниц стали только фразы про смерть и жалоба Куделихи на пенсию.

Заболоцкий написал: «Посмотрели фильм на дачах, и слышно стало — кому-то понравился». Генеральный директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов воспользовался случаем и отвез «Калину красную» на просмотр Леониду Ильичу Брежневу. Когда фильм кончился и включили свет, оказалось, что Брежнев плачет. После этого претензий уже ни у кого не было. На киностудии картину провели по высшей категории. «С картиной — все хорошо! Приняли — в апреле выйдет на экраны», — торжествующе написал Шукшин в феврале матери. В другом письме ей же, также в феврале, он добавил: «Картину приняли грандиозно. Так не принимали ни одну картину. И люди плачут, и сам я наревелся» [Шукшин 2009: 8, 267].

«Густо пошли просмотры», — написал Заболоцкий. Сергей Бондарчук, руководитель Первого творческого объединения, в которое входил Шукшин, был на просмотре в Госплане СССР: «Когда фильм кончился, зрители аплодировали, и на глазах у многих были слезы. Шукшин все повторял мне: "Ты видишь, им понравилось". Он ликовал» [Ащеулов, Егоров: 236].

Премьера состоялась 25 марта 1974 года. Одним из зрителей был алтайский писатель Евгений Гущин, тогда слушатель Высших литературных курсов. Он вспоминал: «Помню, какое обвальное впечатление на меня произвел пронзительный фильм "Калина красная". <...> Картину смотрел в кинотеатре "Уран", сбежав с занятий. Сеанс был дневной, но зал не самого центрального кинотеатра набит битком, и к концу многие не стыдились слез. Люди выходили из зала потрясенные.

В аудитории курсов и в общежитии Литинститута ко мне подходили слушатели и крепко жали руку за фильм земляка» [Каплина, Брюхов: 205].

Интересно, что пресса в те дни безмолвствовала. «Почти неделю в газетах не было ни строчки. По пути к литинституту на Пушкинской площади встречаю знакомого журналиста из "Известий". Посетовал на странное молчание прессы. Он загадочно усмехнулся, хлопнул рукой по портфелю:

— Вот, несу рецензию.

— Надеюсь, положительную? — спросил я.

— Нет, отрицательную. Но есть и положительная.

— А какую дадите?

— Пока не знаю. Ждем...» [Каплина, Брюхов: 206].

То ли прессе было сказано о высочайших слезах, то ли редакторы набрались смелости, но, по свидетельству Гущина, «через день все газеты заговорили о новом фильме Шукшина. "Калину красную" хвалили взахлеб. На фронтоне кинотеатра "Уран" крупными буквами сообщалось: "У нас — месячник фильмов с участием Шукшина!"».

В марте Шукшин написал матери о картине: «Она, конечно, тяжелая, но ты знаешь, что все это неправда. <...> Но посмотреть надо, у меня такой еще не было». В апреле он еще раз отрапортовал Марии Сергеевне: «Картина моя с успехом идет повсюду: на этот раз я как-то не мучился с ней, сдавая, приняли почти сразу» [Шукшин 2009: 8, 271].

1 апреля успех приобрел материальную форму, работников киногруппы «Калины красной» премировали: Шукшина — на 200 рублей (это в то время полторы инженерских зарплаты), Заболоцкого — на 120 рублей. Федосеевой выписали 60 рублей. (Вообще Шукшин как актер, режиссер и сценарист получил за ленту больше четырех тысяч рублей, Иван Рыжов — 1102 рубля, Лидия Федосеева — 965 рублей. А вот Георгий Бурков получил гонорар за актерскую работу всего 285 рублей и в премиальные списки не попал — такова участь исполнителей ролей отрицательных героев.

В апреле в Баку состоялся Седьмой всесоюзный кинофестиваль, на котором «Калина красная» удостоилась главного приза. Сейчас кажется, что по-другому и быть не могло. Но тогда считали иначе.

Рассказов о том, как победила «Калина красная», ходит много. Канва одинакова: киноначальство не хотело победы шукшинского фильма, намеревалось отдать главный приз ленте Леонида Быкова «В бой идут одни "старики"», но разгорелся скандал и в конце концов награда досталась Шукшину. А вот детали расходятся.

По рассказам одних, Леонид Быков, узнав, что останется без награды, если фильм Шукшина получит главный приз, ответил: «На фестивале, где "Калина красная" будет первой, я согласен быть хоть сотым». По другой версии, киноначальники просили украинскую делегацию («В бой идут одни "старики"» снимали на Украине) уговорить Быкова взять главный приз, но он отказался с теми же словами.

Есть хроника вручения призов: Шукшин в каком-то совершенно не представительном пиджачке, явно не верит в происходящее. Видно, что он удивлен, но ему и хорошо — победил! Все было не зря.

Они с Быковым познакомились, разговорились. Скорее всего, Леонид Федорович успел сказать Шукшину, что Алтай ему тоже близок: мальчишкой он был туда эвакуирован во время войны и сохранил добрую память о добрых людях. Закончив «В бой идут одни "старики"», Быков сначала показал картину в Барнауле, а потом в райцентрах, это говорит само за себя. Расставаясь, договорились, что он сыграет в «Степане Разине». Кого? «Да хоть табуретку!» — заявил Леонид.

Сергей Никоненко вспоминал о Шукшине: «Мы встретились с ним в Баку на Всесоюзном кинофестивале. Это был, пожалуй, счастливейший год в его жизни. <...> Я видел, как снежным комом катилась на него слава. Его узнавали на улицах, брали автографы» [Каплина, Брюхов: 165].

О том, каким был Василий Макарович в мае 1974 года, есть свидетельство Анатолия Ковтуна, фотографа, которого ТАСС послал снимать становившегося популярным режиссера. За номером шукшинского телефона Ковтун пришел в Союз кинематографистов. Девушка, к которой он обратился, ответила, что Шукшин запретил давать свой номер: «Тут недавно шведское, американское, немецкое телевидение приезжали, я их тоже отправила». Однако фотограф получил телефон. «Набрался духа, отрепетировал солидный голос и позвонил. После того как представился, секунд десять было молчание, а потом Шукшин говорит: "Ну, приходи!" Я, мне кажется, даже от счастья подпрыгнул», — рассказывал он.

Ковтун как опытный фотограф составил список: Шукшин думает, Шукшин пишет, Шукшин у окна... Василий Макарович прочитал и строго сказал: «Ты это убери!» Анатолий загрустил: «У меня сразу все упало: "А как снимать-то?"» Однако он не зря работал в ТАСС: успел подметить кое-что, попросил Шукшина сесть за стол и стал фотографировать его со спины. «Василия Макаровича это очень удивило, он, видимо, даже возмущен был: как так, пустил фотографа, а он еще не хочет его лицо фотографировать! Но в этом был мой секрет. Я сделал такой кадр: Шукшин сидит ко мне спиной за рабочим столом. А перед ним в книжном стеллаже — иконы».

Шукшин на этом фото необыкновенный: тонкий, хрупкий, словно прозрачный. На полке перед ним — узнаваемые тома трехтомника «Крестьянская война под предводительством Степана Разина в 1670—1671 годах» и других книг по теме.

Ковтуну все же удалось сделать фото Шукшина за работой: там у него озабоченное, недовольное лицо, ему явно не нравилось позировать. В общем, съемка не очень-то клеилась, и Лидия Николаевна это поняла. «И она мне шепнула: "Мы пойдем завтра на бокс". Это была встреча СССР и США в Лужниках. И я смекнул: надо туда идти».

16 мая 1974 года в Лужниках состоялся десятый традиционный матч США—СССР — одиннадцать боев по три раунда. Ковтун не знал, на каких местах сидят Шукшин с Федосеевой, и стал через объектив-телевик прочесывать трибуны. «Огромное количество народу, трибуны затемненные и я должен найти Шукшина для съемки. Нашел. Он меня, конечно, не видел, потому как был весь на ринге. Снимать было очень сложно, и из двадцати кадров только два получились резкие. Шукшин любил бокс, сам он с кулаками боксерскими».

Василий Макарович на этих фотографиях необычный — открытый: то ли бокс увлек его, то ли он отпустил себя в темноте огромного зала. Надо помнить, что в юности Шукшин был боксером, а также играл боксера в кино. Ему интересно, он только телом в кресле, душой же — на ринге. На фотографиях видно: он поверил, что все плохое позади, впереди — только хорошее.

В мае 1974 года Шукшин написал заявку на сценарий «Квинтэссенция души» для фильма, который Николай Губенко собирался снимать по материалам уголовного дела. Надо полагать, после успеха «Калины красной» Губенко увидел в Шукшине мастера криминальной драмы.

Борис, молодой человек из хорошей вроде бы семьи, окончил медицинский институт. «Карьера ему мерещится блестящей, головокружительной, но... не за счет труда или научных изысканий в своей профессии, а за счет житейской ловкости, гибкости и вероломства. Так — к 25 годам своим — он полагает, следует поступать человеку умному, сильному», — писал Шукшин.

Борису предстоит распределение на Север, но ехать туда он не хочет. Чтобы отвертеться, решает убить одиннадцатилетнюю сестру. По логике молодого человека, после такой трагедии в семье его, единственного ребенка, оставшегося у безутешных родителей, точно никуда не отправят. Замысел удался, девочку он убил, никто его не разоблачил, на Север ехать не пришлось.

Затем Борис убивает отца с матерью, представив все так, будто отец сначала застрелил из ружья мать, а потом покончил с собой. Убийца получает квартиру, машину, женится. Он считает себя сверхчеловеком и наслаждается этим. Но об этом, увы, никто не догадывается, и Борис то и дело по пьянке пробалтывается. Однажды он говорит товарищу: «А что, если бы выяснилось, что это я сделал?», не раз спрашивает о том же свою жену.

«...следует проследить, как неуютно и тяжко жить среди людей человеку с мертвой совестью», — писал Шукшин. Ну, в общем-то, на тот момент он наверняка знал, что с «мертвой совестью» отлично устраивается немало людей. Не убивают, но и словом могут огреть так, что доведут до больничной койки.

Вторая часть заявки наверняка и самому Шукшину казалась искусственной: «Рано или поздно, но этот сверхсильный человек должен был вступить в противоречие с основным требованием развитого общества: к общественно полезной цели — через труд и творчество».

У Бориса имелось собственное учение: он сильная личность, ему позволено больше других. Это учение называлось «Квинтэссенция души»: оно о сверхсильной душе, суть его — обнаружение возможностей невозможного. «Все "учение", подкрепленное соответствующей терминологией, дневниковыми записями, цитатами мудрецов, обернулось — грязным подлым убийством» [Шукшин 2009: 8, 319].

Шукшин упоминает в заявке Раскольникова. В жуткой истории ему хотелось бы видеть достоевщину, иначе она не о человеке, а о животном (хотя, по его собственному определению, Борис — «взбесившаяся тварь»). Но в «Преступлении и наказании» Раскольников — следствие воспитания и окружающей жуткой жизни.

У Бориса — внешне приличная семья, он окончил хороший институт во втором городе страны, живет в хорошей квартире, его жизнь не сравнима с жизнью героя Достоевского.

«Преступление и наказание» — роман о неведомых глубинах человеческой личности. Но с Борисом о глубинах речи не идет. Его отец в войну отвертелся от службы, добыв справку о психическом расстройстве (сын, инсценируя убийство-самоубийство родителей, хладнокровно использует эту справку). Борис брал с родителей деньги: 10 копеек за поход в магазин, позже 10 рублей за покраску забора, 500 рублей — за ремонт крыши на даче. Не то чтобы такие методы — прямой путь в убийцы, но для Шукшина это тревожные звоночки — родители воспитывали Бориса неправильно.

Он видит, что Раскольникова из Бориса Виккела не получается: «Это далеко не Раскольников, которого отличал мучительный поиск смысла и назначения бытия». Но тогда о ком и о чем должен быть фильм?

Шукшин не успел приступить к написанию сценария «Квинэссенции души», однако его интерес к такой теме и к такому герою показателен: время, когда он ищет в человеке Человека, кончается. Человек оказался сложнее и страшнее, чем он хотел бы его видеть.

Кажется, ну и что. Для кого-то другого это и правда ничего не значит. Но Шукшин пишет о человеке. А если человека нет, о чем писать? Чудики вымирают, их вытесняют из жизни другие люди, омерзительные для Шукшина. Очень скоро эта проблема встанет перед ним во весь рост.

Пока же жизнь Василия Макаровича состояла из новых знакомств с замечательными людьми, автографов, узнавания на улицах, похвал, денежных премий. На этом фоне критические отзывы обескураживали режиссера. Поэт Константин Ваншенкин упрекнул его в стилизации повести¹ под воровской роман, в банальности персонажей и положений. Сцены с березами показались ему сентиментальными, фальшивыми. У литературного критика Баранова претензии к Егору: он не верит, что где-то внутри у него здоровое нутро: «Склонность к максимальному самовозбуждению при полном отсутствии нравственного самоконтроля приводят его к результатам, далеким от тех, на которые он рассчитывал».

Березки и правда самые странные персонажи фильма. Но у Шукшина к ним особое отношение — как к живым, как к детям. Во время пребывания в Сростках его племянникам в школе дали задание собрать березовые почки. Василий пошел с ними помогать. И не смог! Таля вспоминала: «Дети рассказывали, что дядя Вася наклонял им ветви, а сам не мог рвать и страшно возмущался: "Кто же дал такое задание?!" Наверное, считал это жестокостью и по отношению к детям, и к природе» [Шукшинские чтения 2001: 70].

На замечание Ваншенкина о березках и сентиментальности Шукшин ответил: «Я думал, что зритель поймет, что березки — это так, к слову, увидит же он, зритель, как важно решить Егору, куда теперь ступить, где преклонить голову». В ответе Баранову он как раз пишет о том, что Егор «своей смерти искал сам».

Однако после разгрома предыдущих фильмов претензии Ваншенкина и Баранова вряд ли были болезненны для Шукшина. По его ответу видно, что он, скорее, в недоумении — березки березками, но фильм-то о другом, а Ваншенкин этого будто не видит. Критика нечасто бывает здравой и по делу, это Шукшин уже знает. Хватаются за третьестепенное и раздувают — в «Печках-лавочках» же придрались к тому, что Расторгуев едет на курорт в самый разгар полевых работ, где, мол, такое видано, кто же механизатора отпустит, нет в фильме правды жизни.

Забавно, что претензии по поводу правды жизни предъявляли Шукшину те, от кого он вряд ли их ждал. По легенде, ему пришли два письма от воров (!), утверждавших, что их обычаи не предусматривают наказания за отход от воровских дел. Реакция Шукшина неизвестна.

По другой легенде, в 1977 году в Казахстане в городе Аркалык заключенные строили кинотеатр «Октябрь». Начальство требовало сдать кинотеатр к 7 ноября, к семидесятилетию революции. Зэки в ответ потребовали два раза подряд показать им «Калину красную». Сделка совершилась: кино показали, зэки в ответ работали как заведенные и успели в срок.

Для Шукшина важнее другое: люди поняли! «Калина красная» — первый его фильм, где он и зрители оказались заодно. Думал ли зритель о городе и селе, разгадал ли, что смерть Егора — расплата за уход от матери и деревни? Вряд ли. Но он понял и принял Егора на другом уровне — не умом, а нутром. Принял всю семью Байкаловых, старушку-Куделиху, сроднился с созданным Шукшиным миром, полюбил его, поплакал, что-то себе простил, в чем-то перед собой покаялся.

Но не только зритель наконец разглядел Шукшина: для киноначальства он стал режиссером, который делает кассу.

«Калина красная» обошлась в 289 тысяч рублей. За первый год проката ленту посмотрели 62 миллиона человек. Это был второй результат. Всего же «Калину красную» увидели 140 миллионов зрителей [Жирнов]. Если принять цену билета за 20 копеек, то сборы составили 26 миллионов рублей.

В нерыночной советской экономике кинематограф был наиболее рыночной отраслью: Госкино брало кредиты в банке, потом отдавало, рисковало деньгами, прогорало на одних фильмах и выигрывало на других. В этой ситуации перемена статуса Шукшина была очень важна и для студии, и для него самого. Он понимал, что теперь на «Разина» в Госкино будут смотреть другими глазами. По крайней мере, он мог на это надеяться.

Шукшин воспрял духом. Еще летом, в июле, он написал Павлу Ниловичу Демичеву, министру культуры СССР, о «Разине». Это его последняя надежда. Письмо туманное, Шукшин не просит о помощи прямо, а описывает ситуацию: роман хвалят, но отдельного издания нет, а оно помогло бы продвинуть фильм. «Четвертый год я с этим "Разиным" вошкаюсь, устал от одних разговоров в кабинетах <...> Главный тормоз в издательстве, от этой "печки" я бы и в кино "пошел танцевать"» [Шукшин 2009: 8, 261].

Лед тронулся. «Осенью запускаюсь со своим фильмом о Разине (две серии). Там целый год подготовки, так что не сразу в мялку», — написал Василий Макарович Тале [Шукшин 2009: 8, 270]. Вот только не позволяло работать здоровье: после возвращения из Белозерска Шукшин то и дело лежал в больнице. Болел уже не только желудок, но и ноги. И на душе тяжелее, чем когда бы то ни было...

Примечания

1. Киноповесть «Калина красная» была опубликована до выхода фильма, в апреле 1973 года, в журнале «Наш современник».