«Мне нужен был настоящий солдат»

Те, кто считал, что Шукшин сделал ставку на карьеру парт-функционера, ошибались. Он искал пути в кинематограф. В сборнике документов «Василий Шукшин: жизнь в кино» опубликовано письмо во ВГИК с просьбой отпустить студента Шукшина в съемочную группу «первой программы советского панорамного кино». Датировано письмо 16 мая 1957 года. Очевидно, речь идет о первом цветном полнометражном советском фильме «Широка страна моя...», сценаристом и режиссером которого был знаменитый Роман Лазаревич Кармен. (Интересно, что в фильме есть кадры Алтая.)

Однако Шукшину не довелось поработать на этом фильме — летом 1957-го он, Тарковский и Ирма Рауш поехали на практику на Одесскую киностудию. Они пробовались в какой-то фильм. Название его неизвестно, от режиссера остался только инициал — «М.». Тарковский в письме Гордону довольно резко высказался о режиссере: «Подонок! Абсолютный подонок! Ты себе не представляешь, что это за ужас! Ни задачи, ни ритма, ни мысли, ни действия. Нас с Иркой трясло, когда мы смотрели, как этот колун работает с актером. Видели пробы — кошмар!.. Актера он не видит. Образа тоже... Васька играет как колун» [Гордон 2007: 123].

По ряду признаков можно понять, что речь идет о режиссере Феликсе Миронере, который как раз в то время работал на Одесской киностудии и готовился к съемкам фильма «Улица молодости».

Тогда же по набережной Одессы прогуливался режиссер Марлен Хуциев, уже известный по фильму «Весна на Заречной улице». У него был готов сценарий фильма «Дом солдата», но не было исполнителя на главную роль: «Сценарий был славный, но несколько, как казалось мне, сентиментальный, и нужен был настоящий солдат» [Хуциев]. И вот однажды он увидел на улице «человека со слегка раскачивающейся походкой, одетого в темно-синюю гимнастерку и галифе, в сапогах — костюм совершенно немыслимый для жаркого одесского июля». Это был Шукшин. Хуциев понял, что нашел своего героя. Он дал Василию сценарий, сказав, что если ему понравится, то никого другого он пробовать не будет. «Вася прочел сценарий. И застонал», — писал Тарковский Гордону.

Миронер к тому времени уже отказался от Шукшина, так что предложение Хуциева оказалось кстати. Однако эта первая большая роль едва не ушла от Василия. Хуциев уехал в Киев утверждать сценарий. Там потребовали внести изменения. Шукшин не понимал, имеет ли смысл надеяться на Хуциева, а практику проходить надо было. По свидетельству Тарковского, он едва не получил главную роль в оперетте «Белая акация»: «Представляешь себе — Вася в морской фуражке поет опереточную арию. Ты не смейся. Это грустно, обидно, а не смешно», — писал Тарковский Гордону. Тут и у Миронера что-то сорвалось, и он уже согласился на Шукшина, которого уверяли, что Хуциеву не утвердили сценарий. Шукшин решил все выяснить, поехал в Киев к Хуциеву, тот удивился, сказал, что процесс идет, и что Василий «мягко выражаясь, введен в заблуждение».

«Шукшин произнес короткое "ясно", подвигал желваками и... уехал в Москву», — вспоминал Хуциев. Разразился скандал, из-за этой акции протеста режиссеру не разрешали пробовать Шукшина на роль, но, в конце концов, все улеглось, и Василий начал сниматься.

Нахлебавшийся досыта войны человек возвращается в свой город. Дом его разрушен, родных никого нет. Хуциев обходит молчанием судьбу семьи Федора. Но среди его медалей одна — за Будапешт. Не отсыл ли это к песне «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью»? Ее к тому времени запретили за пессимизм, этим же цензура попрекала и фильм Хуциева — вполне вероятно, медалью он зашифровал эту часть судьбы Федора-большого, кто поймет — тот поймет.

Федор-большой встречает маленького беспризорника сироту Федора и берет его с собой. Они приезжают в родной город бывшего солдата, устраиваются там. Федор-большой влюбляется в крановщицу Наташу, приводит ее в свой дом, мальчишка поначалу не принимает ее, между Федорами происходит конфликт, младший сбегает из дома, но, в конце концов, все кончается хорошо.

Шукшин в первых кадрах — с неуставным чубом, с усами. У него тут интересное лицо: уже не «молодой Байрон» времен Сросток и не комсомольский плакатный вожак из ВГИКа, но еще и не тот Шукшин, которого мы все привыкли видеть — лоб в морщинах, брови печальным домиком и грустные, всепонимающие, за всех страдающие глаза.

Федора-малого играл девятилетний мальчишка из Харькова Коля Чурсин. Спустя годы Николай Кузьмич Чурсин вспоминал о своем кинопартнере: «Он обращался ко мне как к взрослому, называл "старик". Мы подружились, были на ты, хотя мама меня корила за фамильярность. Но режиссер ее успокоил, сказав, что это нужно для вживания в образ».

Сцена, когда Федор-большой принимает решение взять Федора-малого с собой, едва не стоила обоим актерам жизни. Федор-малой говорит солдатам, что едет к тетке, и сходит на станции. Федор-большой смотрит ему вслед, и понимает, что никакой тетки у мальчишки нет, что идти ему некуда. Беспризорник идет по перрону, солдат курит, курит, курит, смотрит больными глазами, эшелон уже тронулся, из вагонов кричат: «Федор!», но он все курит, и вдруг бросается к пацану, хватает в охапку, бежит вслед за поездом, спотыкается, они оба падают, но Федор-большой все же поднимается и они догоняют состав.

По рассказу Николая Чурсина выходит, что это падение не предусматривалось сценарием. «...вдруг Шукшин спотыкается, и мы вдвоем падаем на перрон, катимся прямо под колеса поезда. Я растерялся и даже не понял, какая нам грозит опасность. Еще разозлился, что Шукшин так сильно прижал меня к себе. Но когда все обошлось, я увидел кровь у него на руке и понял, что мы могли погибнуть. Обнял его сильно» [«На съемках Шукшин спас меня от смерти»].

Именно долгий эпизод на перроне, больные глаза Шукшина-Федора, увидел Наум Клейман, приехавший тогда в Одессу к своей однокурснице Тамаре Семиной, игравшей Наташу: «На переднем плане стоит Вася Шукшин, которого я с удивлением узнал, и курит папироску — а там идет один дубль за другим, дублей восемь, наверное. Марлен Мартынович взял "Прощание славянки" под это изображение и запустил по кольцу. <...> И мы смотрим. Я чувствую, что у меня слезы текут, и Тома сидит рядом и тоже плачет. Раз прогнали эти восемь дублей, второй раз прогнали, потом раздается голос Марлена Мартыновича, он говорит: "Не могу выбрать дубль. Какой, вы считаете, лучше?" А мы ревем все, потому что я увидел в этом лице всю трагедию людей, прошедших через войну... <...> В этом лице Васином, бог знает каким образом, вся трагедия войны, безотцовщины и бездетности, всего, что навалилось на это поколение — все в этот момент было, под марш "Прощание славянки". Надо сказать, это меня сильно повернуло. Когда я вернулся во ВГИК, я Васю встретил — он вернулся со съемок, — подошел к нему и говорю: "Вась, я видел тебя". Он говорит: "Как ты видел, когда еще не смонтирован фильм!" Я говорю: "Я был на студии, когда Марлен Мартынович отбирал дубли. Здорово!" — "Ну, спасибо!" — сказал он...»

Насчет «Прощания славянки» Наум Клейман ошибся — в фильме звучит марш «Советский герой». Хуциев помнил мелодию по какому-то документальному фильму, насвистел дирижеру духового оркестра Одесского артиллерийского училища и тот опознал марш. Но найти ноты оказалось проблемой — автора музыки композитора Юлия Хайта (написавшего также знаменитый марш «Все выше, и выше, и выше») в 1949 году репрессировали, в нотных сборниках его мелодии склеивали. Один из таких сборников нашли, подержав над паром, разъединили страницы — и таким образом в фильм попал марш, под который Федор-большой и Федор-малый встречаются в начале и мирятся в конце.

Потом оба Федора долго дружили. Коля позвонил Шукшину после окончания школы, рассказал, что будет поступать в гидрометеорологический техникум. Шукшин его выбор одобрил. Федор-малый умер в 2008 году, совсем немного не дожив до пятидесятилетия картины.

Для двадцатилетней Тамары Семиной этот фильм также стал первым. Ей хотелось на море, купаться. Хуциев вздыхал, слушая ее жалобы: «Детский сад!» Она вспоминала: «Один взрослый был — Васька Шукшин, с которым не было мороки. Хотя нет, была морока: у него в это время были Клава и Шура — две любовницы, две буфетчицы, и группа вечно искала, у какой же он сегодня ночует. А мы-то снимали в три часа ночи, в четыре, и вот вынуждены были искать его все вместе или у Клавы, или у Шуры. Ой, смешно было жутко!» [Чайка]. Забавно, но Клава и Шура сдружились и вместе приходили посмотреть на съемки.

Предполагалось, что фильм снимут быстро, за шесть месяцев, но в общей сложности съемки продолжались полтора года. Сначала заболел Хуциев, потом, в конце 1957 года, у Шукшина возобновились проблемы с желудком, и в январе он отправился на лечение в Прикарпатье, на курорт в город Моршин. Оттуда он написал Ирине Жигалко: «Когда я приехал сюда, я очень удивился: у меня было точно такое представление о рае. Чувствую себя хорошо. К концу месяца буду здоров совсем».

В марте 1958 года Шукшин сообщает матери: «У меня сейчас трудные обстоятельства. Дело в том, что я снимаюсь в фильме, а занятия в институте уже начались. И из Одессы не отпускают, потому что съемки в разгаре, и с институтом — пахнет порохом. Могут предоставить годовой отпуск, а я этого не хочу. Роль, правда, хорошая, и фильм, наверно, будет хороший. <...> С институтом — приложу все силы, но год не пропущу» [Шукшин 2009: 8, 214].

Чтобы не терять год, он в апреле 1958 года просит во ВГИКе отпуск на восьмой семестр, обязуясь сдать весенние экзамены вместе с курсом [Василий Шукшин: жизнь в кино]. И снова экстерн — впрочем, он и жизнь прожил экстерном.

Вторая половина 1958 года ушла у Хуциева на монтаж и сдачу фильма на Одесской киностудии. Проходило это непросто. «Украину "твою" я просто возненавидел. Как нас там гробили с картиной — просто уму непостижимо. Марлен Хуциев сейчас лечится — ни больше, ни меньше», — писал Шукшин брату Ивану Попову [Шукшин 2009: 8, 215].

Сам Хуциев рассказывал: «Даже в такой невинной картине, как "Два Федора", меня заставили вырезать один очень дорогой для меня кусок. Под предлогом того, что он-де пессимистичен. У меня в фильме есть сцена на танцплощадке. А в ее финале — идут Шукшин и Семина. Потом камера "выпускает" их из кадра и показывает ряд могил солдат, похороненных в парке, по которому идут герои» [Лапунов: 15.11].

В октябре 1958 года в Киеве состоялся показ фильма для киноначальства. Хуциев пригласил друзей, на авторитет которых мог рассчитывать. Среди них был Виктор Платонович Некрасов, фронтовик, автор повести «В окопах Сталинграда», одной из первых книг о войне. После всех правок картину приняли почти без придирок, разве что спросили, почему там дети без пионерских галстуков. 4 октября в гостинице «Украина» праздновали день рождения Хуциева, там и познакомились Некрасов с Шукшиным. «Поразила меня тогда в нем какая-то напористость, бьющая через край, и в то же время какая-то застенчивая искренность. Он и по фильму мне понравился (смотрел я дважды), замкнутый, грубоватый и трогательный, неразговорчивый», — вспоминал Виктор Некрасов [Некрасов].

В Киеве Шукшину в руки попала Библия. «В один из вечеров после обычного в те дни возлияния он погрузился в кресло и стал листать Библию. Это было у моих друзей, которые его тоже полюбили, но, будучи немного культурнее, подсовывали ему нужные книги — пусть читает, надо ему книги читать. <...> Его невозможно было оторвать от Библии, даже приглашением к столу.

— Да... Вот это книга, будь оно неладно... Книжища...

И потом, сидя все же за столом, повторял и повторял:

— Ну и книга... Железо. — И смотрел куда-то поверх нас», — вспоминал Виктор Некрасов [Некрасов].

В январе 1959-го Шукшин написал брату Ивану Попову, что картина «Два Федора» «страшно получилась спорная»: «На конференции кинематографистов (недавно) ломали копья. Ромм, Герасимов и большинство — за картину (при всех им известных недостатках), Михайлов, Пырьев и меньшинство — против» [Шукшин 2009: 8, 215].

Премьерный показ состоялся 12 января 1959 года в Центральном Доме кино в Москве. Накануне случился известный казус — Шукшин в предвкушении выпил лишнего и попал в милицию. Выручил его Хуциев — пришел в отделение и уговорил начальника отпустить молодого артиста, предложив в обмен билеты на лучшие места.

Хуциев рассказывал: «Получилось так, что на премьеру Шукшин мог и не попасть. У него произошли какие-то разногласия с милицией, и она, милиция, предпочла оставить его на этот день у себя. С большим трудом мне удалось убедить капитана милиции, что без главного героя премьера состояться не может. Наконец, капитан сдался, премьера состоялась. Кажется, капитан тоже был приглашен. Это было в Доме кино на Воровского. Балкон, где находились мы, был пуст, я сидел за микшером, Шукшин неподалеку, а в дальнем конце балкона, в углу, вспыхивал одинокий огонек папиросы: там сидел Михаил Ильич Ромм. Огонек вспыхивал все время, пока шел фильм» [Хуциев].

Фильм пошел по стране. Шукшина интересовало мнение зрителей. Он попросил брата оценить. Иван посмотрел, и, видимо, ему не очень понравилось. В феврале Шукшин написал ему по этому поводу: «С оценкой фильма в основном согласен. Но он — принципиальный, — вот что меня радует. Не все удалось, да. Но сама манера и любовь к правде — это дорого. М. Хуциев, увидишь, скоро будет один из лучших наших режиссеров. Этот человек не способен халтурить. Кристальный, золотой человек» [Шукшин 2009: 8, 217—218].

В Сростках известие о том, что Василий снова снялся в кино, причем в главной роли, произвело фурор. «Мы коллективно — вся родня, друзья, близкие — выехали в Бийск смотреть. А мать там несколько дней жила и на каждый сеанс ходила. Вот после этого фильма я понял, что Василий Макарович далеко пойдет», — вспоминал Михаил Григорьевич Гапов, редактор Сростинской районки [Ащеулов, Егоров: 83].

«Двух Федоров» в СССР посмотрели 20 миллионов 400 тысяч человек — тогда в СССР это был очень даже средний результат, не провал, но и совсем не победа.

Причины понятны: у фильма немало слабых мест, прежде всего, в фабуле. Он начинается как история о людях, после страшной войны собирающих по крупицам себя и свой мир, но этот серьезный разговор обрывается вдруг, на полуслове, и с момента встречи Федора-большого и Наташи фильм превращается в историю взаимоотношений ребенка, отца и мачехи. Кажется, почему бы нет? На самом деле это разные сюжеты, и достоверно объединить их у Хуциева не вышло. Вдобавок явно недописаны герои. Если предысторию Федоров еще можно угадать и дорисовать, то Наташа в фильме — просто Наташа, девушка из ниоткуда, без прошлого. Федор-малой познакомился с ней, когда она прогоняла его с пацанами со своего огорода. То есть у нее есть огород, дом — тогда, может, есть и родители? Но где они?

Возможно, и Федоры, и Наташа стали жертвами правок, которые Хуциеву пришлось внести после обсуждения сценария в Киеве. Или повлиял рассказ Шолохова «Судьба человека», опубликованный в газете «Правда», и то, что Сергей Бондарчук тут же взялся снимать по этому рассказу фильм, съемки которого шли в одно время с «Двумя Федорами».

Сравним: Андрей Соколов ушел на войну, попал в плен, чудом остался жив. У него погибли все — жена, дочь, сын. После войны он уезжает подальше от родных мест. Возле чайной встречает мальчишку-сироту. День за днем он смотрит на него и наконец решается, говорит: «Я твой отец!» «Папка, я всегда знал, что бы меня найдешь!» — кричит мальчишка и бросается на шею плачущему Соколову. На этой коде фильм и кончается.

Чтобы его Федоров не сравнивали с героями Шолохова — Бондарчука, Хуциев оставляет их без прошлого и попадает в ловушку: чем меньше зритель знает о герое, тем меньше он ему интересен, тем меньше он ему сопереживает.

Критики это заметили. В сборнике «Молодые режиссеры советского кино», вышедшем в 1962 году, говорится: «Насколько легко по каким-то скупым деталям, словам угадать биографии мужчин, их судьбы, их характеры, настолько Наташа лишена и судьбы и характера. Мы даже не знаем, как прожила она войну!.. Она не живой человек, принесший сюда, в этот отстроенный своими руками дом, собственные стремления, привычки, взгляды. Она — олицетворенный сюжетный ход.

Может быть, режиссер сделал это сознательно, надеясь, что два Федора сами "сыграют" Наташу, считая, что это лишь повод, чтобы показать их переживания?

Но ведь искусство не терпит пустоты там, где должен быть характер. Пустота мстит за себя, она рождает пустоту вокруг, ибо с этой минуты, несмотря на ряд отлично снятых сцен, фильм медленно, но верно соскальзывает из области реальных жизненных отношений и конфликтов в обширную и туманную область "вообще", противопоказанную искусству. Уже не испытания войны, не встреча поколений, а банальный сюжет, где "вообще мужчина" любит "вообще женщину" и "вообще ребенок" от этого страдает, становится содержанием картины» [Туровская].

О Шукшине довольно ожидаемо писали, что ему «не хватает профессионального мастерства, глубины и правдивости», что Хуциев, пригласив на такую роль начинающего артиста, рискнул, и риск не оправдался.

Шукшин видел большие и малые прорехи сюжета, отсюда его «не все удалось, да». Но, судя по словам о «манере и любви к правде», ему хотелось считать, что «Два Федора» — это правда жизни, неореализм. К тому же он — актер, более того, начинающий актер, давать советы режиссеру и сценаристу ему не по чину. Он понимал фильм как школу, и не только для себя, но и для Хуциева. Кроме того, в чем-то «Два Федора» сложнее «Судьбы человека». На главного героя Бондарчука один за другим рушатся удары судьбы — такими сюжетными поворотами нетрудно вызвать сочувствие зрителя. Хуциев отказался глушить зрителя динамитом трагедии, его жанр — бытовое повествование.

Шукшин подружился с Хуциевым, хотя вместе они больше не работали, шли каждый своим путем. В 1963 году Хрущев раскритиковал фильм Марлена Мартыновича «Застава Ильича». После двух лет (!) переделок картина вышла на экраны под названием «Мне двадцать лет». Шукшин был одним из тех, кто вступился за картину, за режиссера, за право и возможность говорить именно о том и именно так. «Я глубоко уважаю решимость, с которой Марлен Хуциев пытается разобраться в духовной жизни наших молодых и немолодых современников. Если это слишком громко сказано, пожалуйста, я могу сказать иначе: я ценю его гражданскую совесть, способность его души болеть "за других"» [Шукшин 2009: 8, 15]. Он написал о фильме Хуциева еще один текст — «Есть два рода тишины», большой, полный добрых слов, но он был опубликован только в 1988 году в газете «Советская культура».