Мастер

Рассказывая о студентах, надо рассказать и мастере. Михаилу Ильичу Ромму в 1954 году было пятьдесят три. По меркам его студентов — почти старик. На самом деле это тот возраст, когда уже достаточно опыта и еще немало сил и амбиций.

Шукшин считал, что Охлопков на творческом конкурсе ему помог по-землячески, потому что сибиряк, но и Ромм сибиряк — он родился в 1901 году в Иркутске, куда за социал-демократические идеи сослали его отца. Родители Михаила Ильича — врачи: отец — бактериолог, мать — зубной врач. Это, казалось бы, обязывало, но Ромм в 1917 году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, а в 20-е учился скульптуре у Анны Семеновны Голубкиной и Петра Тимофеевича Коненкова. Коненков, по его воспоминаниям, «вообще почти что и не учил», но «каждый его приход был праздником». А Голубкина из своих учеников больше отличала тех, кто делал не то, что делала она, и не так, как делала она. Ромм как скульптор подавал большие надежды. Отец однажды тайком показал работу сына известному тогда скульптору Михаилу Петровичу Кончаловскому, чтобы тот сказал свое слово. «Это прекрасная работа!» — отозвался тот. Отец воспрял духом. Каков же был новый удар, когда сын увлекся кинематографом! «...только после его смерти я узнал о том, что он чуть не плакал от того, что я бросил скульптуру. Он не хотел мне никогда мешать. И вот это урок необыкновенной терпеливости», — говорил Михаил Ильич.

В конце 20-х годов он познакомился со сценаристкой Катериной Виноградской. В 1939 году по ее сценарию будет снят знаменитый советский фильм «Член правительства», но во время знакомства с Роммом о ней еще никто не слышал: она писала сценарии, их не принимали, но она не сдавалась. Ее требовательность в работе, одержимость кинематографом произвели на Ромма сильнейшее впечатление — он бросил и скульптуру, и музыку, которую тоже любил. «И ни разу не занимался, по крайней мере на протяжении целых двадцати лет, ничем, кроме кинематографа, никогда, ни одной минуты», — говорил он. За этими словами читается: кино требует тебя всего, без остатка.

Сначала Ромм и сам писал сценарии. Их тоже не принимали. Один из сценариев он показал Эйзенштейну, с которым познакомился у Виноградской. Тот прочитал и сказал, что в театре, как требовал еще Лессинг, немецкий теоретик искусства, живший за сто пятьдесят лет до этой беседы, «каждая реплика должна писаться кровью» и посоветовал: «Вот с этой точки зрения посмотрите вашу пьесу». «Я говорю: "Что, в ней мало крови?" Эйзенштейн говорит: "Да нет, жидкости там много, но это не кровь". На этом наш разговор кончился», — рассказывал Ромм. Это были уроки теории, но тут подоспела и практика: в апреле 1933 года киноначальство предложило Рому сделку: если он напишет по рассказу Мопассана «Пышка» сценарий недорогого немого фильма («не свыше десяти дешевых актеров, не больше пяти простых декораций, ни одной массовки и со сметой, не превышающей 150 тысяч»), то ему дадут его снять. Ромм написал сценарий по второй части рассказа — сцена в гостинице, когда Пышка платит своим телом за то, чтобы немцы пропустили ее и попутчиков через заставу.

Среди «дешевых» актеров были будущие звезды Татьяна Окуневская и Фаина Раневская, а также Андрей Файт, отец однокурсника Шукшина Юлия Файта. Эйзенштейн для погружения в эпоху снабдил Ромма книгами, даггеротипами, портретами политиков той поры, даже журналами мод. Но советы давать отказался: «Я могу вам только помешать, а помочь — нет».

Через некоторое время у Ромма погибла часть отснятого материала. Переснять было невозможно, декорацию уже разломали. Эйзенштейн, узнав об этом, сказал, что это прекрасно: «Ограничение — это вообще одно из главных свойств искусства. Вот когда вы окажетесь ограниченным в материале, вы начнете ломать голову, как монтировать. И это будет интересно».

«Пышка» вышла, понравилась публике, понравилась Эйзенштейну. Но, что еще важнее, ее оценил Сталин. Когда вождь предложил снять фильм наподобие своего любимого американского «Потерянного патруля», военно-приключенческой драмы, вспомнили про Ромма — так появился фильм «Тринадцать». Невольно Михаил Ильич стал основоположником этого жанра в СССР.

В 1937-м он снял «Ленин в Октябре», в 1938-м — «Ленин в 1918 году». Позже это стало советской классикой, сцену штурма Зимнего дворца показывали в документальных фильмах как хронику. Эти ленты создали кинотрадицию, канон, теперь и Ленин мог быть только такой, и матросы, и интонация, с которой рассказывалось о революции. Ромму эти фильмы достались дорого, особенно первый, который сняли и смонтировали за три месяца. Он потом с горечью вспоминал: «Судьба моя переломилась после этого, и, пожалуй, я на всю жизнь как-то устал. Я уже не взялся бы никогда повторить такой фокус. А за мной утвердилась слава, что я делаю картины быстро, и все мне составляли после этого и планы очень короткие, и сроки сжатые, и нормы большие. И как-то всю жизнь я работал немножко торопясь... немножко торопясь. Кроме, пожалуй, "Мечты" и "Обыкновенного фашизма", хотя там тоже торопился» [Ромм: 14].

К 1954 году Ромм снял десять фильмов. Он уже стал живым классиком — и в то же время ходил по краю, прежде всего из-за того, что был евреем. Пять Сталинских премий, звание народного артиста СССР — с одной стороны, ожидание ареста вплоть до самой смерти Сталина — с другой.

Ромм был сыном эпохи и самой эпохой. «Надо заметить — это важно, что у таких сложных людей, как М.И. Ромм (или во многом родственный ему Г.М. Козинцев и, конечно, С.М. Эйзенштейн), речь шла не о простом раздвоении мыслей на "официальные" и "скрытые", а, скорее, о структуре из нескольких пластов сознания и выражения, где лишь на самом дне <...> умное и горькое зрение, подлинная и безошибочная оценка окружающего», — пишет искусствовед Нея Зоркая.

Но в 1954 году он, как и многие, уверен, что худшее позади. По словам Зоркой, у него возникает «потребность в учениках и продолжателях, в юной и доверчивой аудитории». Он пришел во ВГИК и преподавал до самой своей смерти в 1971 году. Его ученики, кроме Шукшина и Тарковского, — Сергей Соловьев, Никита Михалков, Георгий Чухрай.

Думается, Ромм читал фантастические лекции. Ему было что вспомнить. Например, премьеру «Ленина в Октябре» 6 ноября 1937 года назначили в Большом театре, в зале, не предназначенном для кино. Когда фильм начался, оказалось, что изображение мутное, звука нет, да вдобавок пленка рвется!!! Фильм кончается, Ромм сидит закрыв глаза, понимая — это провал! И вдруг слышит, как в зале нарастают аплодисменты! Оказывается, Сталин, которому фильм показали раньше, знал, что с ним все хорошо, встал и начал хлопать, а за ним и остальные. С утра 7 ноября фильм пошел в кинотеатрах, в кассы выстроились очереди, и вдруг вечером фильм снимают с показа — Сталин распорядился доснять штурм Зимнего и арест Временного правительства.

Ромм помнил главу Союзкино Дукельского, который когда-то был тапером, играл на немых фильмах, и на этом его знания в области кинематографа заканчивались. Все, что он сделал на своей должности — распорядился снимать фильмы о современности, а о старом запретил. Так Ромм лишился почти готовой ленты «Пиковая дама». На одном собрании Дукельский услышал, что на фильме «Степан Разин» отснято 800 метров, но при этом израсходовано 8 тысяч метров пленки. Оказалось, чиновник не подозревал, что фильмы снимаются с дублями, что звук пишется отдельно. Он велел шнуровать режиссерские экземпляры сценариев и ставить сургучную печать — чтобы никто не мог ничего поправить в сценарии. Отменил режиссерам авторские отчисления. В общем, работал недолго, но ярко. В 50-е он уже оставил кинематограф, но таких Дукельских было полно, с ними и предстояло взаимодействовать роммовским ученикам.

Ромм был смелый человек — для учителя это важно. Он сохранил чувство собственного достоинства, что в 50-е удавалось далеко не всем, у него было самоуважение, а без этого чувства воспитать других мастеров невозможно. У него было критическое мышление. Своими фильмами он старался поддерживать Человека в человеке, ростки души, пробивающиеся сквозь асфальт эпохи. Это же будет делать и Василий Макарович Шукшин.

Латентная советская юдофобия попортила Ромму много крови. В 1943 году появилась идея «Русфильма» — студии, где будут работать режиссеры только правильной национальности. На собрании, где это обсуждалось, Ромм сказал: «Ну что ж, раз организуется такая русская кинематография, в которой должны работать русские режиссеры, которые русским духом пахнут, мне, конечно, нужно искать где-нибудь место. Вот я и спрашиваю себя: а где же будут работать автор "Броненосца "Потемкин"", режиссеры, которые поставили "Члена правительства" и "Депутата Балтики", — Зархи и Хейфиц, режиссер "Последней ночи" Райзман, люди, которые поставили "Великого гражданина", Козинцев и Трауберг, которые сделали трилогию о Максиме, Луков, который поставил "Большую жизнь"? Где же мы все будем работать? Очевидно, мы будем работать в советской кинематографии. Я с радостью буду работать с этими товарищами. Не знаю, каким духом от них пахнет, я их не нюхал. А вот товарищ Астахов нюхал и утверждает, что от Бабочкина, и от братьев Васильевых, и от Пырьева, и от Герасимова пахнет, а от нас не пахнет. Ну, что ж, мы, так сказать, непахнущие, будем продолжать делать советскую кинематографию. А вы, пахнущие, делайте русскую кинематографию». Поднялась буря. Предполагалось, что она похоронит Ромма, но неожиданно она похоронила идею «Русфильма», а Михаилу Ильичу даже присвоили персональную ставку. Думается, история эта была известна студентам курса-54.

Сталин умер, но если ожидания, что все как-то наладится и воинствующий хам будет поставлен на место, имелись, то скоро они сменились осознанием того, что само собой, без четкой позиции государства и общества, ничего не изменится. В начале 60-х литературные бонзы — редактор журнала «Октябрь» Кочетов, писатели и члены Политбюро Софронов и Грибачев — обрушились на новый кинематограф — на фильмы «Летят журавли», «Мне двадцать лет», «А если это любовь», «Неотправленное письмо». Досталось и фильму Ромма «Девять дней одного года» о физиках-ядерщиках, у которых, оказывается, жизнь есть и за стенами лаборатории и молнии проскакивают не только от ядерных зарядов.

В 1962 году на проводившейся Всероссийским театральным обществом конференции «Традиции и новаторство» Ромм не только вступился за новое советское кино, но и открыто задал неудобный вопрос: «А судьи кто?»

...десятки наших крупнейших деятелей театра и кино были объявлены безродными космополитами, в частности, сидящие здесь Юткевич, Леонид Трауберг, Сутырин, Коварский, Блейман и другие, а в театре Бояджиев, Юзовский. Они восстановлены — кто в партии, кто в своем Союзе, восстановлены на работе, в правах. Но разве можно вылечить, разве можно забыть то, что в течение ряда лет чувствовал человек, когда его топтали ногами, втаптывали в землю?! А люди, которые с наслаждением, с вдохновением руководили этой позорной кампанией, изобретали, что бы еще выдумать и кого бы еще подвести под петлю, — разве они что-нибудь потерпели? Их даже попрекнуть не решили — сочли неделикатным. <...> сегодня, когда компания, когда-то предававшая публичной казни «безродных космополитов», — Кочетов, Софронов и им подобные — совершает открытую диверсию, нападает на все передовое, на все яркое, на все новое, что появляется в советской кинематографии, мне кажется, что придерживаться в это время академического спокойствия и ждать, что будет, не следует. (Продолжительные аплодисменты.)

Нападение началось с кинематографа, но я не сомневаюсь, что оно заденет и другие области искусства, если этим субъектам не дать по рукам. Что касается меня, то я не одобряю равнодушие в этом деле и считаю, что застыть в позе олимпийского спокойствия глупо и недостойно советского человека.

Нельзя, чтобы на террасе твоего дома разжигали костер. А ведь костер разжигается именно на террасе нашего дома [Ромм: 78].

Это выступление дорого обошлось Ромму. Его начали травить, он переживал, попал в больницу. Тем временем созвали кинематографический пленум, на котором предполагалось осудить режиссера. Но четверо его учеников — Григорий Чухрай, Владимир Наумов, Александр Алов, Марлен Хуциев — написали злое письмо в защиту учителя. «В перерыве пленума мы собрались, чтобы подписать его, и вдруг оказалось, что за нами выстроилась огромная очередь: все хотели подписаться под этим письмом», — вспоминал Григорий Чухрай [Чухрай: 128—130]. Продернуть Ромма не получилось.

Кто именно стоял в огромной очереди, чтобы поддержать Ромма, да и весь новый советский кинематограф, неизвестно. Шукшин, тогда как раз печатавшийся в «Октябре», вряд ли в ней был. Хотя мастер, вступаясь за новое кино, авансом вступался и за Шукшина, за его странных на устоявшийся киновзгляд героев, за Егора Прокудина, за право художника говорить то, что он считает важным, и показывать это так, как, он считает нужным.

По поводу отношения Шукшина к Ромму есть разные точки зрения. В его небольшом очерке «Он учил работать» чувствуется благодарность: «Он был очень добр ко мне, я думал, что это так и должно быть и всегда бывало в Москве и в искусстве» [Шукшин 2009: 8, 46].

В то же время Анатолий Заболоцкий в своих воспоминаниях приводит слова Шукшина: «Наступит время, напишу всю правду про Михаила Ильича! Человек он был значимый и всемогущий! Только я ему еще и поперечным был. Правду наших отношений сейчас и "Посев" (западный антисоветский журнал тех времен. — Примеч. автора) не обнародует. Нет, благодетелем моим он не бывал, в любимцах я у него не хаживал, посмешищем на курсе числился, подыгрывал, прилаживался существовать» [Заболоцкий 2005: 20].

Вполне вероятно, «поперечность», «посмешище» — это самоощущение Шукшина. Факты ему противоречат: Василия почти с самого начала отмечают в числе лучших студентов курса, сам Ромм включает его в «ядро». И надо помнить, что именно Михаил Ильич говорил Шукшину о необходимости писать. Ромм не был для него отцом родным, ну так он и не обязан. Зато не раз вытаскивал студента из милиции, куда тот попадал за пьянство и дебоши. Он надевал свой «лауреатский» пиджак со всеми орденами и знаками Сталинских премий, ехал в участок, договаривался, чтобы выпустили и не сообщали во ВГИК. Когда Тарковский и Гордон на третьем курсе решили снять в своей курсовой работе по рассказу Хемингуэя «Убийцы» Шукшина в роли боксера, именно Ромм помог им обосновать этот странный ход (у Хемингуэя боксер — белокурый скандинав высокого роста). Вполне может быть, что Мастер относился к ученику теплее, чем думал сам ученик.

Когда в 1971 году Михаил Ильич Ромм умер, именно Шукшину предложили доучить его курс. Василий Макарович понимал, что это не престиж, а ответственность, долго думал, но в итоге отказался. Вадим Абдрашитов, студент курса, так вспоминал слова Василия Макаровича: «Режиссуре — и Михаил Ильич это говорил — вообще навряд ли можно научить. Так что как-нибудь мы смогли бы дожить до дипломов. Но ведь мастер — это человек, который тебе не даст пропасть и после диплома. Он должен поддержать тебя, помочь как-то устроиться, пробиться на студии. Таким мастером и был Ромм. А я пока что не тот человек, который мог бы помогать вам и за стенами ВГИКа. Я ничем не смогу помочь вам потом. Я просто поэтому не имею права взять на себя такую ответственность. Михаил Ильич согласился бы со мной...»

В очерке «Он учил работать» Шукшин написал о Ромме: «Он и сам работал до последнего дня. Так только и живут в искусстве». Спрашивал ли в этот момент Шукшин себя: «А как будет со мной?» Думаю, спрашивал. Он и сам работал до последнего дня, до последнего часа, и когда поздним вечером 1 октября 1974 года прощался с Георгием Бурковым, сказал тому, что хочет еще пописать.