На правах рекламы:

• У нас Вы можете сделать справку.

Секретов не имел

Шукшин останется нашей совестью. Он не мог жить «со стороны», он сгорал в каждом созданном им образе, сердце было болеющее, ранимое...

Он очень болезненно переживал не терпящий возражений ярлык «деревенщик». Страшно возмущался, когда его так называли. «...Будто загнали в загон, мол, не высовывайся. В деревне — 80% населения раньше жило, ну, сейчас поменьше, а все 100% — оттуда, так ведь это все не деревня, а народ. Какие же мы деревенщики, мы народные писатели», — переживал Шукшин.

И все же случилось это еще при жизни Василия Макаровича. Набухшая почка лопнула, и в один миг по весне еще одно могучее дерево на земле зазеленело молодой сочной листвой. Но Шукшин так до конца об этом и не узнал, о той заинтересованной любви, которую завоевал в народе своими произведениями.

«Калина красная» — сначала повесть, а потом и фильм — стала тем событием в нашей духовной жизни, которое вдруг заставляет оглянуться и многое пересмотреть заново.

Как-то Шукшин спросил меня: «А ты знал, что будешь знаменитым?» — «Нет». — «А я знал...» Вот эта черта его характера — он точно представлял, кем хочет быть, что сделать — оставляла впечатление о нем как о человеке очень цельном, сильном. Быть может, оттого так глубоко его творчество, так пронизано полемикой потаенной, пересматривающей все обыденное, привычное. Он перемалывал то представление о жизни, которое существовало у многих. «В каждом человеке, свалившем камни в Енисей, я вижу героя. А вы его отрицаете! писал Шукшин в ответ на статью «Бой за доброту». — ...«Вы требуете каких-то сногсшибательных подвигов (они — каждый день, но не в атаке: атак нет)».

Если бы меня попросили как-то обозначить явление Шукшина, то я предпочел бы такое «неуклюжее» определение как «авторское творчество». Снимался ли Шукшин как актер, режиссировал ли фильм, писал ли рассказ или сценарий, он при всей разности этих занятий оставался Шукшиным. В каждом созданном им произведении, будь то написанная строка или сыгранный образ, обнаруживаешь черты его характера, его биографии. Шукшин секретов не имел. Садился и писал страничку, тут же читал — так, без помарок, потом и печаталось, как будто это произошло здесь, сейчас, где он сидел и писал. «До третьих петухов» писалась на моих глазах, для меня, с учетом моих пожеланий и советов — вот что самое невероятное...

Шукшин спрашивал:

— Куда идет Иван?

Вот туда, — отвечаю. — Здесь Змея

Горыныча надо бы вставить.

— Не, а как его играть будут?

— Три актера играют три головы.

— А как они войдут?

— В окно три головы просунут.

— Вот и хорошо...

Но там есть и другое, что для меня остается тайной... Там есть автор со своими мучениями, с тем как он казнит себя, будто признается в чем-то очень постыдном. Как мучается Иван-дурак, который пришел к Мудрецу просить справку, подтверждающую, что он не дурак.

В войну у нас в Перми на базаре появились народные певцы: солдаты возвращались с фронтов — раненые, слепые, без ног. Возвращались покалеченные, с трофейными аккордеонами, губными гармошками, ходили по базару, пели — судьбу сказывали. Жаль, быть может, что не сохранилось, не зафиксировано это — память отголоски лишь сберегла. И песни эти — не что иное, как народное искусство. Война разнолика, и горе было не на одно лицо, народ его по-своему зафиксировал, переложил в песни.

В. Шукшин в фильме «Печки-лавочки», 1972

Вспомнилось: ведь и шукшинские рассказы — вся его проза — очень близки по духу к тем военным-послевоенным самодельным песням в них через духовное раскрывалось гражданское, через нравственное — социальное. Они похожи даже по своему строению, как похожи на них старые русские народные драмы, сказки, сказания. Там нет завязки, экспозиции сразу события начинаются. Шукшину не терпелось: «И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка». Проза Шукшина начинается как бы с середины — одна фраза, и мы уже оказываемся среди героев.

Вот любопытнейший герой из «Штрихов к портрету».

Живет в райцентре, написал трактат «О государстве» — семь или восемь тетрадок исписал, все над ним потешаются, издеваются, а он свое гнет. Когда дело до милиции дошло, то начальник — единственный, кто поинтересовался, что в этих тетрадях написано, — открыл одну и прочитал: «Я родился в бедной крестьянской семье, девятым по счету... я с грустью и удивлением стал спрашивать себя: «А что было бы, если бы мы, как муравьи, несли максимум государству!» Вы только вдумайтесь: никто не ворует, не пьет, не лодырничает — каждый на своем месте кладет свой кирпичик в это грандиозное здание». Прочитал милиционер эти слова, подумал и взял с собой тетради домой — познакомиться. Выходит, не зряшным делом мыкался гражданин Князев, страдал, терпел унижение. В отчаянии крикнул, когда по улице вели: «Глядите, все глядите, Спинозу ведут». Вот и выходит, что вроде — шут гороховый, а на самом деле — философ, и трактат о государстве — не выдумка, а стоящее дело. Ведь только вдуматься: «Если бы каждый на своем месте...» Слова-то простые, живые, и мысль глубокая, народной мудростью рожденная.

Рабочий момент фильма «Печки-лавочки»

Шукшин пришел в литературу с пониманием, что значит «маленький» человек. Рассказ «Кляуза» — как раз об этом, крик души — в мелочи подметил явление. А шукшинская старушка, которая раньше по полтиннику брала, сейчас, быть может, уже по рублю берет — она стала популярной, знаменитой: «Вон, идите к шукшинской старушке — она пропустит». Это, действительно, рассказ, не приукрашенный, на чистоту, как есть.

Шукшин отчетливо сознавал себя вс всем: куда он идет, что делает, но какая-то затаенная неуверенность не давала ему покоя, не хватало ему слова заветного. Быть может, его-то он ждал от Шолохова? Эта мысль постоянно будоражит, возвращает и возвращает к той встрече, которая состоялась в Вешенской, во время съемок «Они сражались за Родину». Вспоминаю тот день, то волнение, которое мы испытывали перед встречей с Михаилом Александровичем. У Шукшина оно было особенным — очень переживал, надеялся на отдельную встречу, готовился к ней.

Когда Шукшин делал в литературе свои первые шаги, ему безоговорочно поверили, потому что Шукшин — философ народный, от макушки до корней. Вроде читаешь — смешно. Раз, другой прочтешь, глядь — правду сказал. Слово важное, и тут же ирония, усмешка — вроде как дело шутейное, пустяк, а Шукшин шелуху снимает, чтобы до истины докопаться...

* * *

Сколь одержим был Шукшин в творчестве, столь же неправдоподобно беззащитен в жизни — перед ней робел, стеснялся. Но зато когда режиссировал, это было для него святое, здесь его поле деятельности, тут Он законодатель. Всегда был вежлив с актерами, со всей съемочной группой. Если ошибался вдруг в выборе актера, особенно в начале работы, старался как-то незаметно и деликатно объяснить это съемочной группе, без ущерба для работы и самолюбия актера. Потому что всегда чутко относился к чужому труду, уважал актерское творчество. Но, когда Шукшин был непреклонен в работе — требовав знать текст буква в букву.

Шукшин всегда шел от актера: придумал тот что-либо интересное, свое — он тут же это фиксировал, запоминал, потом, при случае, «пускал в дело». В первой нашей совместной работе, в фильме «Печки-лавочки», мой герой был поначалу, в сценарии, таким приблатненным «Жориком» — не очень-то интересным. Попробовали сделать по-другому — вроде получилось. Василий Макарович многое изменил в сценарии. Для меня это была этапная роль.

Вот еще вспоминаю... Снимаясь в одном фильме, я репетировал сцену и вдруг заплакал. Шукшин увидел и говорит: «Ты это особо не расходуй. Ну чего там... Ты побереги на будущее, пригодится»... Но в этом он увидел не просто актерскую способность заплакать, а неограниченность эмоций, которые надо накопить, сберечь...

* * *

Последнее время Шукшин «болел» Степаном Разиным. Казалось, его разорвет от той могучей силы энергии души, которая скопилась и готова выплеснуться наружу. Он был наполнен радостью, что скоро суждено мечте сбыться...

Лидия Федосеева — жена Василия Макаровича — рассказывала: «Когда Шукшин заканчивал роман, то последнюю главу ночью писал. Просыпаюсь — четыре утра. Слышу — где-то ребенок рыдает. Я на кухню, гляжу — плачет. Спрашиваю: — Что случилось? — Такого мужика загубили, сволочи...»

«Они сражались за Родину». С. Бондарчук, В. Тихонов и В. Шукшин перед съемкой

Любовь к Разину раздирала его сердце. В романе звучит голос автора. Мучается Степан, не может выговорить, физическое ощущение удушливости сковывает разум. «Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползла всеобщая беда. Что за сила могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять...» Тут-то Шукшин и вступает: «Та сила, которую мужики не могли осознать, назвать словом, называлась ГОСУДАРСТВО», — и выделяет, подчеркивает. Вот за это бессилие перед могуществом, недосягаемым для Родины, для казаков, так любил их Шукшин. Государство и воля — вот две антитезы — смысл, суть романа.

Еще в одном из ранних рассказов своих Шукшин обращался к образу Разина — кузнец создает скульптуру Степана, который у него со связанными руками. Долго герой мучается и, наконец, понимает — не бывать тому, чтобы вольный казак со связанными руками был. И сжигает скульптуру...

Шукшин долго мучился, обдумывал, как снимать казнь Разина, потом сказал: «Нет, я это снимать не буду. Этого я физически не переживу, умру». Потом он обдумывал другой конец. Страннику, который направляется в Соловки помолиться, Степан Разин наказывает: «Помолись и за меня» — и дает серый мешок с чем-то тяжелым. Приходит странник в монастырь — вот, мол, пришел помолиться зги себя и за Степана Тимофеевича Разина. И дар от него принес...

Во время съемок фильма С. Бондарчука «Они сражались за Родину»

— Какой дар? Его самого уже в живых нет... Казнен...

— Долго же я шел, — удивился странник и достал из мешка дар, и поднял его над головой — огромный золотой поднос переливался, как солнце...

Потом Шукшин рассказывал о том, как будет снимать казаков, которые переправляются, стоя на лошадях, через Дон. Поднимается над водой пар, стелется над поверхностью, и вдруг появляется в дымке фигура одного, второго, третьего, и вот уже целое войско казачье будто по воде идет, по самой дымке. Неторопливо приближается... А потом туман начинает подниматься, и показываются над водой головы плывущих лошадей, а на них казаки стоят...

* * *

Совсем незадолго до своей смерти Василий Макарович рассказал мне, какой он придумал финал в повести «А поутру они проснулись».

Идет суд — женщина-судья стыдит пьяниц, и в этот момент в зал входит пожилая женщина-мать. Судья спрашивает: «Вы кто?».

— Я — совесть.

— Чья совесть? Их совесть? — судья показывает на пьяниц.

— Почему их? И ваша тоже, — отвечает мать.

Какое-то пророческое слово — совесть. Наша совесть. Шукшин останется нашей совестью. Он не мог жить «со стороны», он сгорал в каждом созданном им образе, сердце было болеющее, ранимое. Оставил на земле «незримый, долгий след», завещал любить правду, выискивать и обретать ее в нашей духовной жизни.

Г. Бурков