Начало...

Шукшин писал и ставил картины не потому, что надо было писать и ставить картины, а потому, что его интересовала жизнь...

Мне хотелось бы восстановить свои впечатления о встречах с Василием Шукшиным в первозданном виде. Не имея никаких записей или дневников, это трудно. Тем более что первое знакомство произошло так давно. Господи, смешно сказать, это было более четверти века тому назад!

Попробую. Но для этого, пожалуй, следует сказать несколько слов о нашем курсе. Из множества поступавших во ВГИК (конкурс — человек 25 на одно место) был набран курс — мастерская М.И. Ромма.

Судьба объединила в одной из аудиторий еще не законченного нового здания Института кинематографии необычайно пеструю компанию — немногим более двадцати студентов. Объединила, чтобы мы прожили вместе пять лет. Перед началом занятий всем новообращенным показали «Огни большого города» Чаплина (была такая прекрасная традиция). Мы говорили о кинематографе и готовы были немедленно приступить к созданию шедевров.

Давно это было...
Иных уж нет, а те далече...

Ушел из жизни худой, небольшого роста, смуглый, черноволосый, с косящими глазами Володя Китайский из Новочеркасска — одинокий, замкнутый, писавший стихи, самолюбивый до крайности. На занятиях физкультурой, стараясь быть первым, он бежал впереди, пока не падал, и ему становилось дурно. По слухам, погибла, вернувшись на родину, совсем крошечная девочка Марианна Дужако. Рыжая гречанка Марика Бейку живет в Афинах. Хельмут Дзюба работает в ГДР, на полсуток раньше нас встречает рассвет кореец Ким.

Если вы сейчас зайдете на Студию хроники в Москве, то можете услышать громкий, заливистый смех — это режиссер Дина Мусатова. Она так же смеялась почти тридцать лет назад. Саша Гордон работает на «Мосфильме». Маленький Дамир Салимов, пришедший в институт прямо из школы (таких нас было четверо на курсе), стал очень солидным, снимает фильмы в Ташкенте. Ирма Рауш, она же Ирина Тарковская, работает рядом со мной, на Студии Горького.

Вот уже скоро десять лет, как нет Васи Шукшина...

* * *

Одно из первых занятий. Нам было предложено подготовить индивидуальные этюды с воображаемыми предметами. Каждый старался изо всех сил. Один воображаемым скальпелем оперировал воображаемого больного, другой по воображаемому телефону вызывал пожарную команду, третий боролся с воображаемым удавом.

Но вот вышел Вася. Он тяжело сел на опрокинутый стул, как садится усталый человек на бревно, лежащее на берегу реки, глянул куда-то мимо нас, за окно... В аудитории стало тихо. Мы даже не сразу заметили, что он оторвал от воображаемой газеты квадратик (не забыв засунуть остаток обратно в карман), насыпал щепоть воображаемой махорки, аккуратно скрутил цигарку, заклеил ее... Главное было не в том, что, когда он чиркнул воображаемой спичкой и затянулся, возникло ощущение, что он выдохнул настоящий, вполне осязаемый дым. Главное было в том, что он думал... Теперь-то никого не удивишь — сотни миллионов людей видели на экранах задумавшегося Василия Шукшина и следили за неторопливым ходом его мысли. Мы же это наблюдали впервые. Играя перед нами думающего человека, он думал всерьез. С актерами это не часто случается. Потом он встал и неловко прошел на свое место, смущенный и недовольный тем, что сделал и показал так мало.

Первое письменное задание на курсе. Михаил Ильич Ромм предложил каждому написать небольшой очерк, описывающий какое-нибудь событие, происшедшее с автором или на его глазах. Он хотел проверить, как мы видим и насколько способны передать виденное на бумаге. Ромм сам был режиссером пишущим и пытался обучать нас драматургии с не меньшим упорством, чем режиссуре.

Н. Мордюкова и В. Шукшин в фильме «Простая история», 1960

И студенты, конечно, развернулись. Тут были убийства и катастрофы, любовные драмы и производственные конфликты. Честно скажу, я не помню, что написал Шукшин. А жаль. Зато я хорошо помню его реакцию на мою работу. Мой жизненный опыт был крайне ограничен. На трех тетрадных листочках я рассказал о том, как у нас на даче погибла молодая лосиха, за которой в шутку погнались два парня на мотоцикле, когда она выскочила на шоссе.

Весь курс во главе с руководителем, и даже Ким, почти не понимавший по-русски, жестоко раскритиковали меня. Да и было за что! Я недавно обнаружил в старой папке эти листочки. Ужас! Невнятно, небрежно, безграмотно...

Вступился за меня один Вася. Нет, он не отмечал литературных достоинств, не говорил о языке или фабуле. Просто его тронула судьба несчастного животного, возмутила грубость людей, которые, глядя на погибшую, говорили о количестве мяса. В то время «защита окружающей среды» отнюдь не была модной темой, и слово «гуманизм» (употреблявшееся чаще всего с эпитетом «абстрактный» в качестве ругательства) означало не только хорошее отношение к собакам и кошкам.

Но Шукшин разглядел в этой работе некое, едва намеченное, душевное движение, додумал, мысленно все переписал и отметил достоинства, которых там и не было.

* * *

Заканчивался первый год обучения. Все мы близко перезнакомились, разбились на некоторые группировки по взаимным симпатиям; то один, то другой на курсе выделялся удачной работой и, как это обычно бывает, отличились совсем не те, кто потом особенно ярко блистал в большом кинематографе.

На прощальном перед каникулами занятии М.И. Ромм желал нам приятного отдыха, интересных впечатлений и, главное, хорошего чтения. Надо сказать, что, по сравнению с Роммом, мы все поголовно были просто малограмотными. И вот, чтобы хоть немного приблизить нас к своему уровню, чтобы иметь возможность говорить с нами если не на одном, то хотя бы на понятном языке, Михаил Ильич предложил нам список литературы. Он у меня сохранился. Да; видно, Ромм обнаружил серьезные пробелы в нашем образовании. Список представляет собой, в основном, перечисление самых крупных имен в нашей и зарубежной классике. Положение с книгами в то время было не похоже на теперешнее. С одной стороны, в букинистических можно было приобрести по сходной цене прижизненные издания Пушкина и Гоголя и прочие раритеты, с другой — многие книги, легко доступные сейчас, были редкостью. Так, например, произведения Хемингуэя издавались в 30-е годы тиражами по 10 000 экз. и меньше (недавно вышедший четырехтомник имеет тираж 200 000 экз.).

В списке, предложенном Роммом, кроме классики, было несколько авторов, которых многие из нас не знали или не читали: Хемингуэй, Стейнбек, Жюль Ромен...

Быстро пролетело лето, и на первом же занятии второго курса Ромм попросил нас отчитаться: кто что прочитал, что нашел для себя нового, особенно интересного.

Уж мы постарались!

Один был в восторге от романов Жюля Ромена «Доногоо-Тонка» и «Ивле Труадек», другой добыл пьесу Шеррифа «Конец пути», третий восхищался романом Ремарка «На западном фронте без перемен».

Дошла очередь и до Шукшина. Он встал и с каким-то просветленным лицом сообщил, что сделал для себя великолепное открытие в русской литературе — он прочитал и перечитал... роман Толстого «Анна Каренина», Наступила неловкая пауза, кто-то хихикнул. Ромм покраснел, отвернулся и пробурчал: «Эти вещи в детстве читают...» Потом поднял глаза на Васю. Тот стоял побагровевший, играл желваками. «А роман, действительно, прекрасный»! — сказал Михаил Ильич и улыбнулся.

Думаю, что очень скоро Шукшин многих из нас обогнал в начитанности и образованности, уж не говоря о понимании литературы.

* * *

Первая съемочная работа — немой этюд. Каждый из нас с волнением впервые входил в павильон хозяином, человеком, от которого все зависит, — все, что потом будет на экране. Мы сами были и авторами «сценариев», сами же и играли друг у друга.

Я напросился к Шукшину сниматься — мне показалась понятной и близкой написанная им роль трусоватого интеллигентика, живущего в коммунальной квартире.

Думаю, что Шукшин не очень хорошо знал быт коммуналок, но некоторые человеческие отношения он ухватил точно. В общем коридоре квартиры была вывешена газета, и я, одетый, естественно, в шляпу и плащ, читал ее. Вышедший из своей комнаты коммунальный хам (В. Виноградов) перед моим носом отрывал кусок газеты — уж не помню, то ли на цигарку, то ли для другой цели — и, естественно, не обращал внимания на мое возмущение. Когда же соседка в бигуди и халатике (Д. Смирнова) хотела меня защитить, я, дрожа от унижения и справедливого, но бессильного гнева, срывал на ней свою злость, за что и получал от нее заслуженную пощечину.

В этой несложной истории достаточно явно отразились тогдашние взгляды Шукшина. В то время Шукшин, пожалуй, излишне категорично делил свои симпатии между людьми города и деревни, между деревенским и городским образом жизни. Мне кажется, что со временем он стал точнее определять свое отношение к людям не по месту их жительства, а по их внутреннему содержанию, по делам и мыслям.

Я рассказал, что смог, о самых первых шагах в кинематографе Шукшина, свидетелем которых я оказался.

Естественно, я не могу ничего рассказать о той большой и серьезной работе, которая происходила в душе этого быстро растущего художника. Мы никогда не были друзьями или близкими людьми, хотя встречались, конечно, не только в аудитории. Бывал Вася и у меня дома, и они с моим отцом, одним из старейших киноактеров, прониклись друг к другу явной симпатией.

После института мы встречались очень редко. Однажды в Ленинграде мы шли по набережной Невы (я снимал там комнату), говорили о чем-то. Вдруг Вася остановился на мостике через Канавку, потрогал носком ботинка брусчатку и сказал: «Слушай, здесь же Пушкин ходил...»

Потом была хорошая случайная встреча в Великом Устюге, где Шукшин выбирал с группой натуру.

Мы целый вечер просидели в номере гостиницы, Вася заваривал кофе, мы вспоминали студенческие годы...

Последний раз я видел Шукшина на премьере «Калины красной» в Доме кино. Когда после просмотра толпа вокруг него немного рассеялась, я подошел поздравить.

— Да ладно тебе, здорово, — сказал Вася. — Как твои дочки?

Меня тронул этот вопрос, вместо обычного кинематографического: «Что снимаешь?»

Вообще много было в нем доброжелательного внимания к людям.

Мне кажется, Шукшин писал и ставил картины не потому, что надо было писать и ставить картины, а потому, что его интересовала жизнь, а не он интересовался жизнью.

Ю. Файт