VIII. Совесть — это душа

Идет время, и люди не то что примиряются даже с самыми тяжелыми утратами, — нет, «примирение» невозможно. Боль остается. Стихает только ее острота, потому что само бытие человека, ушедшего из жизни, как бы постепенно вытесняется из действительности, отступает, перестает участвовать в ней. В эту действительность включаются, заменяя утрату, другие люди.

Вечная смена поколений — необратимый закон человеческого существования — берет верх будто даже и над нашим сознанием: современность предлагает нам в утешение свои новые крупные величины.

Однако же по отношению к Шукшину, к творчеству Шукшина, этого случиться не могло. И не случилось. Напротив, само вмешательство, само участие его мыслей, его образов в нашей действительности, его нравственные требования, обращенные к современникам, — а он навсегда наш современник, — принимают, пожалуй, еще гораздо более острый и напористый характер.

Уже после смерти Шукшина продолжали появляться в печати его произведения, сатирические новеллы. В том числе «До третьих петухов», «Лида приехала» и другие. До сих пор такого Шукшина читатель, пожалуй, еще не знал. Хотя и прежние — очень многие — рассказы, и пьеса «Энергичные люди», являющая собою самую откровенную сатиру, уже подтверждали с несомненностью, что огромная разносторонность Жизненных наблюдений Шукшина и своеобразие их творческой интерпретации менее всего поддается каким-то трафаретным «определениям», такому уверенному литературоведческому анализу, который легко расправляется с автором, расценивая его создания по привычным критериям.

Знакомое, вторичное, побывавшее уже в употреблении и потому легко узнаваемое при встрече, «пережеванное» довольно часто получает новую словесную упаковку: умело «аранжируется» на разные лады. Но читатель-то не глуп, он видит, понимает, что это якобы новое «созданное» не несет в себе новой жизненной сути. Шукшин же дарил людям небывало свежее ощущение бытия. Он заставлял нас удивляться вот этой непоказной необычности самого писательского видения и вместе с художником воспринимать все, будто привычное, заново.

Вот это больше всего и волнует в произведениях Шукшина: обычная человечность необычного человека.

Мы видим эту необычность не только при встрече со Степаном Разиным. Непростота, значительность обычного трогают в «Печках-лавочках», в «Земляках» («Брат мой.,.»). Что уж говорить о герое «Калины красной».

Но все это — понятно. Гораздо более неожиданной, загадочной представляется какая-то поистине колдовская способность Шукшина столь же необыкновенно ярко, по-новому, хотя внешне все в той же своей «разговорной» манере, показать отвращающую, возмущающую его обычную обычность скверного, мерзкого.

Все та же заинтересованность, то же пристальное внимание к современным ситуациям жизни человеческой заставляют художника обрушиться с гневным разоблачением против жульнической шайки мелких, но весьма активных хищников, деликатно называющих себя просто «энергичными» людьми. Впрочем, что греха таить, в какой-то мере этим «героям» Шукшина свойственна, конечно, та страшная, неискоренимая энергия, которую рождает ненасытное приобретательство. Мощный хватательный инстинкт поистине делает «героев» сатирической пьесы Шукшина «Энергичные люди» неким панурговым стадом, только их свинству, по правде говоря, пока еще конца не видно...

Принято считать, что всякий большой писатель либо смеется, либо плачет над пороками современного ему общества. Смеяться ничуть не легче, чем плакать. Недаром Гоголь с такой великой болью спрашивал: «Над кем смеетесь?..» Сатира, комедия, если они созданы талантом страстным, неравнодушным к жизни родного народа, всегда пронизаны изнутри горечью и болью. Потому они и рождают у автора не только протест, но еще гневное осмеяние. Автор вовсе не хочет возвыситься над теми, кого он осмеивает, негодуя и презирая... Он еще сокрушается. Ведь это беда общества. Беда и людей, утративших в себе за счет воровской энергии людское обличье.

Впрочем, Шукшин-сатирик, Шукшин-обличитель и в «Энергичных людях» остается таким же вроде бы, как всегда, невозмутимым реалистом, вроде всего лишь бытописателем. Ну, шутит художник, наблюдая за людьми, потерявшими чувство меры, уж не говоря о таком необходимом чувстве, как совесть.

Так, наверное, она есть не у всех, — заставляет нас предположить Шукшин. Его пьеса — при всей гиперболичности конфликта — покоряет все той же, свойственной Шукшину, точностью и правдивостью жизненных деталей. Мы видим, что герои «невероятны», а в то же время здесь почти полностью отсутствует то, что именуется сатирическим «заострением» образов. Напротив, в поведении героев, во взаимоотношениях царит пусть кажущаяся, но правдоподобность. Столь же правдоподобны и самые ситуации: в них живет лишь подобие правды. Однако Шукшин сумел породить у нас чувство доверия к происходящему — чисто шукшинский прием! — и мы уже верим в этих монстров! Верим в их условное, гиперболическое существование как в подлинную, живую действительность.

Каждый представитель этого племени «энергичных людей», когда знакомишься с ними, но отдельности вроде бы и не являет собою ничего особенно страшного, взрывообразующего. Стоит же им собраться вместе, как сразу рождается масштабный, гротескный образ зла. И в конце концов эта повесть для театра — так определил жанр «Энергичных людей» сам автор — заставляет нас думать и смеяться, но еще больше негодовать. Ненавидеть приобретателей прежде всего за то, что они ненасытны и бесчеловечны. Они — пусты: внутри них нет ничего живого, как в манекенах; это движущиеся роботы, становящиеся злобными маньяками, когда им грозит разоблачение.

На этом нравственном разоблачении и строит Шукшин свою повесть. А это действительно самая настоящая повесть, хотя в то же время автор пишет свое произведение, пожалуй, скорее на более привычный ему манер киносценария. Шукшин минует привычное скрытое значение фразы — до сих пор еще строго «обязательное» для любой пьесы, строго речевое построение диалога в форме чередующихся между собою реплик героев, с очень краткими обычно ремарками, поясняющими либо обстановку, ситуацию происходящего, либо же саму интонацию разговора.

Отказываясь от подобного построения, и, пожалуй, справедливо, Шукшин в данном случае предпочитает более прочно обжитую и освоенную им форму киносценария, где рассказ и о самих людях, и обо всем, что случается с ними, обнаруживает такую вольность и непринужденность, которые до сих пор — в отличие от драматургии — знала одна только проза.

И тут Шукшин снова выступает как новатор.

В самом деле, обычно, раскрывая пьесу, чтобы ее прочитать, мы прежде всего знакомимся с перечнем действующих лиц, потом начинаем следить за их строго чередующимися репликами — они уже сами по себе поддержат характеристику героев, позволят угадать и облик, и условия их существования. Именно диалогом прежде всего бывает обозначена форма произведения, коренное отличие драматургии от прозы.

Однако с появлением кино жизнь уже внесла в эти строгие литературные каноны ряд весьма существенных изменений, заметно приблизив сценарий, как жанр в основе своей, пожалуй, скорее драматургический, к художественной прозе с ее гораздо более свободной повествовательной манерой и пристальным вниманием к быту, ко всем подробностям человеческого существования, которые часто способны значительно усилить и подчеркнуть сами по себе характеристики героев. Вспомним сценарий Шукшина «Брат мой...». Он именно так и наводит нас на вовсе крамольную раньше мысль, что это произведение одновременно является и «чистой» прозой, и киноповестью, и пьесой для театра с великолепными кусками яркого и лаконичного диалога. С еще большей определенностью можно говорить о подобных же творческих открытиях Шукшина, об его новаторстве, когда видишь перед собою при чтении (подчеркиваю: именно чтении) «Энергичных людей» сразу и повесть, филигранно отделанную писателем, стилистически законченную прозу; и готовый сценарий для кино — бери и ставь фильм; и пьесу, за которую недаром же взялись так охотно многие театры, сгоряча не заметив, впрочем, очень большой непростоты этих простых «Энергичных людей»... Только Шукшин с его решительным неприятием мерзостей жизни, с его наблюдательностью и меткой язвительностью мог обозвать такими хорошими словами таких плохих людей: обыкновеннейших жуликов, «работающих» в торговле проходимцев. Ненасытно грабящие, обворовывающие свое государство и свой народ, они живут трусливой и жалкой жизнью — в ожидании неминуемой кары.

Невольно вспоминаешь «Старый новый год», где попытка осмеяния примерно таких же проходимцев кончается, увы, ничем — внешним слезливым раскаянием ворюг и бездельников, паразитирующих на доверчивости, а то и слепоте окружающих. Жизненно необоснованное «раскаяние» это остается бездоказательным, а значит, фальшивым. Сатирический запал, не достигнув цели, пропадает впустую. В «Энергичных людях» ничего похожего не случается. Компания жуликов именно так, без обиняков, нам и представлена Шукшиным как компания жуликов. Это — бесстыдные прощелыги, жалкие людишки, обирающие государство. И ведь Шукшин ловит их не на самом воровстве, эко дело, — лежит там какое-то украденное барахло, какие-то покрышки в коридоре...

Шукшин ловит ворюг не на воровстве, а на том, что они сами знают о себе: они — ворюги.

Хоть совести у них и нет, хоть они даже и не понимают, что это значит: совесть, значение своей человеческой никчемности, мусорной сути у них имеется, пусть даже в зачаточном, неразвитом виде.

Поэтому-то они, как ни крутись, несмотря на все их попытки уйти от ответственности, отлично предвидят конец аферы. Неминуемый конец своего «безбедного» существования. Как ни стараются они обелить, оправдать себя, «выкрутиться», — все равно в самый последний момент их настигает карающая рука общества. Они в равной мере и смешны, и жалки, и отвратительны. И конец — настигающая их расплата — столь же справедлив, сколь неизбежен. Здесь автором руководит все та же, глубоко присущая всему его творчеству народная мудрость, которая, как известно, гласит: «Сколько, мол, веревочке ни виться...»

Но пока она резво и действительно весьма энергично вьется на наших глазах, эта «веревочка», — мы только диву даемся: до чего же узнаваемы они, до чего типичны эти «герои» шукшинской пьесы, — чужеспинники, захребетники, с которыми автор «Повести для театра» знакомит нас, невесело усмехаясь.

Сюжет повести этой весьма несложен. Главные «герои» произведения — Аристарх Петрович Кузькин и его жена Вера Сергеевна — оба подвизаются в деле, самом сегодня прибыльном. Они «из торговой сети». Живут в достатке, на широкую ногу. Вся обстановка в квартире добротная, хорошая; на столе — коньяк и икра; шубка у Верочки из каракуля, а в коридоре лежат автомобильные покрышки — пять штук. Друзья Аристархушки — Чернявый, Брюхатый, Курносый и Лысый — для того здесь и собрались, чтобы обмыть эти самые покрышки. Вера же Сергеевна, то ли уставшая от вечно пьяных мужниных дружков, то ли вдруг приревновавшая мужа к продавщице Соньке, жутко обозлилась на него. И пока гости развлекаются и веселятся, шумно играя в разные, придуманные ими, игры с выпивкой, Вера Сергеевна пишет письмо прокурору о том, как «импровизирует» свои дела ее муж Аристарх со своими пособниками.

Утром Аристарх, ужасаясь и не веря своим глазам, читает копию письма. А Вера Сергеевна, уже одетая, собирается отнести запечатанное письмо на почту.

«Вера стояла в шубке, а Аристарх в нижнем белье... Аристарх был жалок рядом с каракулевой шубкой.

— Давай сядем, — суетился Аристарх. — Сядь же ты!.. скотина.

— Пусти!

— Вера!.. прости — ну, вылетело. Сядь, я прошу.

— От этого ничего не изменится. — Вера Сергеевна села на диван, на краешек.

— В чем дело? — спросил Аристарх. Подставил стул к двери и сел тоже. — Что случилось?

— Мне надоело! — закричала Вера Сергеевна. — Мне надоела ваша пьяная самодеятельность! Я тебе не служанка!..

— При чем тут служанка? Ну, повеселились... Что, пошутить нельзя?

— С кем ты позавчера шутил? — у тебя весь пиджак был в пудре! С кем?!

— Да мало ли... в автобусе прислонился...

— В автобусе?! А вот эту записку ты тоже в автобусе нашел? — Вера Сергеевна достала из сумочки записку и прочитала: — «Аристарх, голубь, а не пора ли нам бросить этот официоз — и мирно, полюбовно встретиться где-нибудь в укромном уголке?»

— Это деловое письмо! — вскричал Аристарх. — Дай сюда!

— Да? Шиш! — Вера Сергеевна спрятала записку в сумочку. — Развратник. Спекулянт. Я те покажу — голубь!..

— Да это мужчина писал, дура! Это однокурсник мой...

— Однокурсник? А почему же подпись — «Соня»?

— Псевдоним! Мы его в институте так дразнили.

— А почему — «твоя Соня»?

Аристарх опять растерялся... И от растерянности больше обозлился.

— Плебейка, — сказал он зло и тихо. — Что, я тебя должен утонченному стилю обучать? Если люди шутят, то шутят — до конца. Если он подписался «Соня», то он последовательно написал «твоя». Твоя — это значит твой.

— Твой Соня?

— Что, врезать, что ли? Врежу...

— Попробуй. Так тебе — лет восемь дадут, а так — одиннадцать».

Резко и смешно обозначенным «семейным» конфликтом начинаются «Энергичные люди». Конфликт как конфликт. Пожалуй, для него необычно только присутствие самого автора, слишком уж заметный шукшинский комментарий. А ведь драматургия до сих пор многие века, — а не только годы! — тщательно «скрывала» от читателя пьесы авторское наличие. Все происходит в пьесе само собою — таков ее закон. Здесь же Шукшин — сам! — рассказывает о происходящем. Да, пьеса эта пишется для театра, — говорит нам автор, но вместе с тем он обозначает ее жанр как повесть, и обозначает справедливо. Не только потому, что не хочет оставаться «за рамками» происходящего. А потому что хочет происходящее и пояснить и подчеркнуть. И как же усиливает его сатирический комментарий смысл диалога и самих событий.

«Аристарх побледнел... И долго стоял над Верой Сергеевной.

— Я — спекулянт? — спросил он дрожащим голосом.

— Спекулянт, — сказала Вера Сергеевна.

— Я ворую у государства деньги?

— Воруешь у государства деньги.

— Снимай все с себя! — приказал Аристарх. — Снимай, снимай!.. Это все куплено на ворованные деньги. — Аристарх стал снимать с жены шубку, дорогой костюм. — Это все воровано — чего ты напялила? Снимай!

— Пожалуйста! На!.. На, ворюга!..

— Все снимай! Твоего тут ничего нету!

— Что я, голая к прокурору пойду?

— Голая! — Аристарх изловчился, вырвал у Веры Сергеевны сумочку, заглянул — там ли заявление: заявление было там. Он достал из сумочки ключи, закрыл квартиру изнутри на ключ и ушел с сумочкой и с шубой в свою комнату. И сел к телефону. Дрожащим пальцем набрал номер.

— Але? Семеныч? — И Аристарх заговорил негромко и торопливо. — Слушай, срочно ко мне... Да нет! Моя швабра накатала на нас телегу и собралась к прокурору... — Аристарх долго молчал, слушал. — Иди ты к черту! — сказал он. — Созвонись со всеми... давайте как-нибудь все... прощения, что ли, попросим. Уговорим ее как-нибудь. Мне эта Сонька подлянку кинула: записку в карман подсунула, я даже не знал... А я знаю? Из-за Вальки, наверно. Давайте. Срочно.

Аристарх бросил трубку, минутку посидел, подумал, оделся, выпил фужер шампанского и пошел с шубой жены и с ее костюмом к ней в комнату.

Вера Сергеевна лежала в нижнем белье на диване».

А тогда Аристархушка в ожидании друзей, которые должны успокоить и образумить его взбешенную супругу, высказывает ей свое глубочайшее якобы убеждение в правомерности своих махинаций; более того, он старается доказать жене их «экономическую» законность, обоснованность. Жульнические свои «взгляды» Аристарх излагает Вере Сергеевне как некий своеобразный — смешной и страшный одновременно — «курс экономики». Он говорит жене:

«И прокурор твой, и все, кто всерьез занимается экономикой, прекрасно знают, что — воруют. Больше того, какой-то процент, кажется, пятнадцать процентов, государственного бюджета отводится специально — под во-ров-ство. Не удивляйся и не делай детские глаза. Всякое развитое общество живет инициативой... энергичных людей. Но так как у нас — равенство, то мне официально не могут платить зарплату в три раза больше, чем, например, этому вчерашнему жлобу, который грузит бочки. Но чем же мне тогда возместить за мою энергию? За мою инициативу? Чем? Ведь все же знают, что у меня в магазине всегда все есть — я умею работать! Какое же мне за это вознаграждение? Никакого. Все знают, что я — украду. То есть те деньги, которые я, грубо говоря, украл, это есть мои премиальные. Поняла? Это мое, это мне дают по негласному экономическому закону...»

Однако Вера Сергеевна тоже прекрасно знает цену Аристарховых «законов», Аристарховой демагогии. Ее на мякине не проведешь. Она уперлась на своем. Мириться она не хочет:

«— А сколько тебе дадут по гласному закону?

— Дура!.. — сорвался на крик Аристарх. — Ты думаешь, меня посадят? Ни-ког-да! Посадят — это значит, я там буду канавы рыть? Но у меня же — голова, и твой прокурор это знает. Прокурор знает, что общество должно жить полнокровной жизнью, моя голова — здесь нужна, а не канавы рыть. Вот они — покрышки лежат, — показал Аристарх в коридор. — Пять штук. Лежат? Лежат — ты можешь подойти и пощупать их: они есть. — Аристарх остановил свой вузовский ход и торжественно поднял руку. — Но их нету! Их нигде нету, их не сделали на заводе. Их не существует. А они — лежат, пять штук, друг на друге. Это и называется: экономический феномен. Попробуй... без специальной подготовки, без головы!.. попробуй это сделать. Да как только прокурор обнаружит, например, эти покрышки, которых никто никогда не делал, ой сразу поймет, с кем он имеет дело. И ты останешься с носом. Ну, разумеется, тебя поблагодарят, наговорят слов. А мне, я так думаю, предложат какое-нибудь повышение, пошлют куда-нибудь. Ведь не хватает же умных людей-то, не хватает. Где их набраться-то? А дальше — ничего, еле-еле будет на восемьдесят процентов тянуть. А то я не знаю таких. Так что ты... поторопилась с этим своим заявлением, Верунчик».

«Энергичные люди», играемые театрами, вызывают разное отношение критики. Было, к примеру, и такое мнение, что Шукшин, как писатель явно лирического склада и очень добрый, по-доброму отнесся и к жуликам, хотя все же обличает их в своей пьесе. А на мой взгляд, Шукшин ничуть не «добрее» относится к этим, лишенным совести, подонкам, чем к той нечистой силе, которая предстала в сатирической сказке «До третьих петухов».

Для Шукшина жулики ничем не лучше бесов, чертей, нечистой силы. И те и другие отличаются от людей отсутствием души. Совесть это ведь и есть душа. И бессовестный, пусть самый энергичный «деятель» несет с собою в жизнь один только вред, одну беду окружающим людям. А когда их становится много — таких вот бездушных, бесовски юрких, деловых для себя «нелюдей», — это уже надо искоренять с помощью Ивана-дурака, который и в сказке Шукшина, как это ему положено, вовсе не такой уж дурак... Придя в далекое царство-государство, Иван внимательно слушает старичка Мудреца, обучающего разным бесовским «теориям». Подобно Аристарху, Мудрец тоже не лезет в карман за словом, а несет откровенную ахинею. Эта ахинея имеет столь же наукообразный вид, как и «экономические» бредни Аристархушки. Так, к примеру, Мудрец «учит» черта, что всякое явление «...заключает в себе две функции: моторную и тормозную. Все дело в том, какая функция в данный момент больше раздражается: моторная или тормозная. Если раздражитель извне попал на моторную функцию — все явление подпрыгивает и продвигается вперед, если раздражитель попал на тормозную — все явление, что называется, съеживается и отползает в глубь себя. — Мудрец посмотрел на черта и на Ивана. — Обычно этого не понимают...»

Вот так точно и Аристарх убеждает свою жену в том, чего ни она, ни кто другой понять не сможет, не имея «специальной подготовки». Освоить «экономический феномен» Аристарха под силу только особо одаренным людям — тем, что с головой. Но ведь об этих же «мудрых головах», разбирающихся в «функциях явлений», с такой же важностью вещает и Мудрец, в облике которого Шукшин зло высмеивает тех шарлатанов, которые обкрадывают науку и искусство, умея делать это ничуть не «хуже», чем энергичная компания Аристархушки!.. Да ведь и Аристарх, кстати сказать, тоже не чурается искусства! Он не случайно называет свои дебоши — самодеятельностью. И к тому же уверяет Веру Сергеевну, что и самодеятельность-то эта, мол, порождена избытком чувств. Просто веселые люди несколько расшалились — так это со всеми бывает, кто незауряден!.. «Может же художник... артист какой-нибудь там, в бассейне в бане кильку ловить и закусывать, ну, а почему мы журавлей не можем изобразить? Нет, там, видите ли, понятно, а тут... Да, самодеятельность, но у тебя, с этим заявлением, — это, прости меня, безграмотность, это на уровне дворничихи. Мне даже стыдно, что ты моя жена...

Вот этого Аристарху не следовало говорить. Он уж и понял это, но поздно.

— Прекрасно, — сказала Вера Сергеевна, — иди к своей Сонечке, она твою голову ценит, а мне дай сюда ключ. Дай ключ! Я сделаю свое дело... Твою голову оценит прокурор. И не пудри мне мозги своими... своей экономикой: будешь канавы рыть как миленький. Шалунишка... Энергичный? Там энергичные тоже требуются. Канавы тоже надо энергично рыть».

Дальнейшие события развертываются трагикомически, требуя от всех «энергичных» людей нарастающего внутреннего напряжения: ведь и друзьям Аристарха тоже опасность грозит! И вот они изо всех сил, — то вместе с Аристархом, то каждый поодиночке, — пробуют образумить, как-то уговорить, утихомирить, даже обольстить или подкупить обозлившуюся Веру Сергеевну. Они в панике. Но сначала прибегают к довольно мирным способам примирения, а когда терпят фиаско, переходят даже и к агрессии, к примеру, инсценируют будто бы принятое ими решение убить взбалмошную женщину! Ну, конечно, они только хотят «взять ее на испуг» и таким путем вынудить Веру Сергеевну отказаться от проклятого письма к прокурору. Но не тут-то было, Вера, как говорится, закусила удила! Нечего тогда и удивляться решению, принятому «энергичной» компанией.

«— Инсценируем счас ее убийство, — сказал Курносый, хихикнув. — Надо такого ей страху нагнать!.. Так ее, дуру, напугать, чтобы она... на диван сделала.

Аристарх что-то быстро писал, склонившись к столу.

— Как это? — не мог понять Лысый.

— Сделаем вид, что мы ее счас укокошим. Изрубим на кусочки, а вечером — по одному — всю вынесем в хозяйственных сумках.

— А он чего пишет?

— Полное ее отречение: «Ничего не видела, ничего не знаю». А? Я придумал. Или она подписывает это, или — секир башка. Надо только все на полном серьезе! — предупредил Курносый. — Лично я зашиб бы ее без всякой инсценировки, — добавил он, помолчав.

— Все, — сказал Аристарх, поднимаясь. — Пошли. Вооружайтесь чем-нибудь пострашней... Все делаем как на самом деле.

— Вое на полном серьезе!

— А заорет? — спросил Лысый.

— Ори: кругом никого нету, все на сдаче норм ГТО, она это знает, — сказал Аристарх».

Читатель пьесы, конечно, догадывается, что все ситуации, все звучание пьесы комедийны. Однако же возникающий в этом эпизоде «спектакль в спектакле» не только смешон, но и страшен. Ведь Аристарх, «инсценируя» попытку убийства Веры Сергеевны, на самом деле безжалостен; он, как и его друзья, аморален до мозга костей. Воровство впрямь сделало их бесчеловечными. Бессовестными. Значит, они — нелюди. Хотя и не догадываются об этом.

А как они вооружаются!

«Курносый взял большой кухонный нож, Брюхатый выбрал тяжелый подсвечник...

— Я, как Юсупов, — сообщил он в связи с этим. — Они Распутина подсвечником добивали.

Аристарх взял топорик, которым рубят мясо, а Чернявый взял... подушку.

— А это-то зачем? — спросил Брюхатый.

— А я ей вроде рот буду затыкать.

— А-а.

А Лысый не взял ничего. Он пояснил так:

— А я буду бегать вокруг вас и умолять: «Братцы, может, не надо? Братцы, может, она одумается?»

Все это одобрили.

— Это хорошо.

— Правильно... А то явимся, как в этой... мультипульти такой есть...

— Никакой оперетты! — еще раз предупредил Аристарх. — Она ж тоже... не совсем дура».

Комедийная сцена полна явной насмешки, злого юмора. А вместе с тем она страшна по скрытому в ней обличительному смыслу.

Пригрозив мнимым убийцам выпрыгнуть из окна и — пусть с поломанными руками и ногами — все равно рассказать все прокурору, Вера Сергеевна в этой неравной схватке вновь побеждает. И тогда среди растерявшихся друзей Аристарха возникает некий разброд, начинается ссора. Они безжалостно говорят друг другу все, что знают о себе, но между тем их еще тревожит и то, что дело-то ведь с места не двигается. Так и не образумили Веру, не уговорили... Даже Совсем Простой Человек, кроткий пьянчуга, который не то по бескорыстию, не то по глупости ничем и никогда не пользуется от жуликов, кроме выпивки, тоже не сумел воздействовать на Веру... Сумел Чернявый. Ну надо же до чего оказался догадливый и сообразительный человек, — прямо психолог какой-то! Привел злополучную Соньку прямо к Вере Сергеевне, так, мол, и так, — Сонька моя любовница, в этом мы откровенно признаемся, не погубите, а в Аристарха Сонька безответно влюблена!

Какие же тут начинаются восторги! Какие пылкие откровения! Какой устраивается веселый пир на весь мир! Что уж говорить о полном душевном примирении, — это уж само собой. Да ведь как все тонко, хитро, ловко было разыграно. Прямо как по потам. Едва лишь Сонька с Чернявым явились, тут самый интересный розыгрыш-то и пошел!

«— Это Соня, — представил Чернявый гостью хозяйке. — Моя любовница.

— Ну, — засмущалась Соня. — Прямо сразу уж... Зачем так?

— Соня, мы договорились: все начистоту. Раз тут недоразумение, мы должны...

— У вас же семья, — сказала с удивлением Вера Сергеевна. — Как же вы говорите — любовница...

— Да! — гордо сказал Чернявый. — Я — из казаков... Вы знаете, сколько я плачу алиментов? — Чернявый навис вопросом над Верой Сергеевной и сам заранее выпучил глаза. — Семьдесят пять процентов!.. А у меня — четверо детей.

— Четверо детей!..

— Это — со мной, при мне! А так их у меня... по-моему, одиннадцать. Вместе с этими, которые со мной.

— Но как же... еще любовница? — все не могла прийти в себя Вера Сергеевна.

— А что я, хуже других?»

Какая женщина устоит перед такими откровениями! Ай да Чернявый! Неудивительно, что в душе Веры Сергеевны все перевернулось... Ну, теперь уж она им — друг!.. Значит, и они ей — друзья до гроба. Сонька, так та, например, не говоря лишних слов, требует, чтоб Аристарх на колени встал перед Верой.

«Зачем? — спросил Аристарх.

— На колени!!! — потребовали все, еще не разобравшись, зачем надо на колени.

— Оказывается, ты оскорблял ее! — продолжала с возмущением Соня. — Ты ей тут, оказывается, наговорил гадостей и грубостей! На колени!

— На колени!!! — опять закричали все. А Курносый даже двинулся к Аристарху.

— Импоранто!.. — с угрозой сказал он. — Ты знаешь, что такое нокдаун? Я не говорю уже о нокауте, я говорю о небольшом нокдауне... На колени!

Аристархушка стал на колени...

— Проси прощения у Веры Сергеевны, — велела Соня.

— Проси прощения у Веры Сергеевны! — закричали все в один голос.

Аристарх замешкался было... Но тут ему разумно посоветовал Простой Человек:

— Давай, Аристархушка...»

Комедийность ситуации многократно усиливается за счет тупости Аристархушки, которому показалось почему-то, что компания решила разыграть перед его женой отказ от дальнейшего жульничества. Тогда как жулики-то, хихикая, ждут от него торжественного отказа от «любовных» шашней.

Смешно тут то, что «энергичные» люди глупы все до единого. Глупы по-разному. Но каждый при этом считает себя умником, глубоко презирая остальных дураков. Но самым большим и полным дураком все считают теперь Аристарха. Хоть и безвредным, не злостным, но все же несомненным, явным. Аристарху же надоело так долго стоять перед женой на коленях, и он стал со всеми соглашаться. Причем, соглашаясь со всеми, он пока еще, кажется, не совсем понимает, откуда все-таки явилась у него возможность примирения с Верой. И Шукшин все заметнее, все настойчивее раскрывает в нем ограниченность и тупую наивность. Пустоту. Отсутствие души. Напрасно «друзья» подсказывают, советуют ему, как малому ребенку, каждый на свой лад, слова, необходимые для этого примирения. Аристарх все равно не догадывается. Он совсем измучен.

«Брюхатый пожалел его.

— Ты должен сказать: Верунчик, я тебя люблю. И не формально сказать, а с чувством, как ты говорил... сколько лет назад? — повернулся Брюхатый к Вере Сергеевне.

— Что говорил? — не поняла Вера Сергеевна.

— Когда он вам первый раз сказал: Верунчик, я тебя люблю? Сколько лет назад это было?

— Это было... девять лет назад, — сказала Вера Сергеевна. — Но он не так говорил... — Вера Сергеевна вообще-то была довольна — и этим стоянием Аристарха на коленях, и тем, что все его очень ругают. — Он сказал: «Хочешь, я сделаю тебя самой богатой женщиной микрорайона?»

Еще одно страшное открытие. Уже и девять лет назад Аристарх не был человеком. Впрочем, как и Вера, принявшая то страшное «предложение»...

Но теперь наконец все свершилось: Вера пошла на примирение. И вокруг нее все счастливы. Все шутят, играют, резвятся, водят хоровод вокруг Веры Сергеевны. Никому, кроме Простого Человека, уже не хочется больше играть в «пассажиров» — будто бы «ехать во Владивосток», обильно выпивая и закусывая на всех крупных промежуточных станциях. До сих пор это была их любимая игра — особенно Простой Человек ее любил. Но сейчас какие-то совсем другие минуты наступили! Минуты, полные непонятного смягчения души и даже этакого лирического раздумчивого сокрушения — что вот, мол, дескать, слишком уж много всяческой суеты в их общем существовании. Хотя от забот, конечно, никуда не денешься, известное дело, — как потопаешь, так и полопаешь... И будто в доказательство правоты, справедливости этих житейских выводов дружно принимаются Вера и Соня, ну прямо как две давние приятельницы, накрывать роскошный стол. Все бури улеглись, неприятности закончились. Зато уж теперь их всех куда как лихо Сонька разыграла, — вдруг вышла из другой комнаты, прицелилась, будто пистолетом, ручкой открывалки на всех, кто сидел за столом:

«— Руки вверх! Я — из обэхэеса!»

Кто как сидел, все так и застыли. Сонька посмеялась, прямо до слез. Наверное, открывалка и впрямь была на пистолет похожа. За столом все так и обмерли, не знал никто: то ли сердиться на Соньку, на эту дуру, то ли махнуть на нее рукой... Но перепугались насмерть. Потом, конечно, успокоились; каждый начал рассказывать, кто что подумал и почувствовал, когда Сонька «пистолет» вдруг наставила.

Но когда жулики, поуспокоившись, решили все-таки «поехать во Владивосток», — раздался звонок. Вошли трое мужчин.

«Милиция, — сказал один. — Просьба всем оставаться на местах и предъявить документы.

Один из трех, в милицейской форме (двое были в штатском), прошел несколько шагов в коридор и увидел покрышки.

— Вот они! — сказал он. — Даже не спрятали.

За столом сидели тихо, неподвижно.

Только Простой Человек, повернувшись к зрительному залу, негромко, с искренним интересом спросил:

— А кто же тогда, граждане?.. А?..»

И правда, кто же раскрыл проходимцев? Кто написал прокурору? Простой Человек хочет это знать. И с этим вопросом он вполне справедливо обращается к публике, к зрительному залу. Сама жизнь, сам народ, сами люди, видящие зло, должны обезвредить и уничтожить это зло.

Такой замечательный, умнейший в своей простоте финал «Энергичных людей».

Важно, что в пьесе соблюдено традиционное единство места и времени: все события происходят в квартире Аристархушки и укладываются ровно в одни сутки. Но какой же колоссальной емкостью обладает сценическое время, сжатое здесь прямо-таки до предела. Ведь в это время и познаются нами «герои» — все до единого. Раскрываются до конца в своем внутреннем убожестве, в своей ненасытной хватательной «энергии».

Такие люди, как сказано автором пьесы в предисловии, сейчас еще живут среди нас. Как видно, порода «энергичных» жуликов весьма живуча на земле. И неудивительно. Ведь при всех социальных потрясениях, при всей самой решительной перестройке основ жизни народов и государств сохраняются в щелях клопы, паразиты...

Видно, еще не найден секрет полного освобождения общества от мрази, полного успеха в борьбе с хищническим инстинктом. Он коренится не в системе общественного устройства, а вот в этом бессмысленном, но ненасытном «клопином» начале. Гнездится же оно до сих пор где-то в человеке, несмотря на всю огромную заботу государства о нем — заботу социальную и нравственную.

«Энергичные люди» идут в Ленинградском Большом драматическом театре. Художественный руководитель коллектива Г.А. Товстоногов говорит, что пьеса понравилась сразу.

«— Я попросил Шукшина, — вспоминает Товстоногов, — прочитать «Энергичных людей» труппе. В назначенный день он пришел, пожал всем руки, поднялся на сцену репетиционного зала, сел за столик, попросил кофе. В самом начале Василий Макарович сказал:

— Так, маленько я волнуюсь... Театр вы большой и драматический...

Волновался Шукшин ужасно, но прочел удивительно — со свойственным ему серьезом и юмором, и актеры просто покатывались от хохота. Смех вызывал не только сам текст: не меньшую реакцию вызывали и ремарки, полные авторского ироничного отношения к происходящему. Тут меня осенила идея: оставить голос Шукшина в спектакле, чтобы автор как бы сам комментировал и объяснял происходящее. Тогда я попросил его специально записаться, и он сразу согласился.

Василий Макарович приехал недели за полторы до выпуска спектакля, и мы с ним начали эту работу. Тут я столкнулся с ним уже как с актером.

Надо сказать, что на запись на магнитную ленту, не такую большую по времени, мы потратили много часов, потому что его мера требовательности к своей работе была очень высока. Часто он говорил:

— Нет, то, о чем мы говорили, не получилось, давайте еще раз...

Словом, я получал огромное удовольствие от совместной работы. К тому же было интересно наблюдать, как Шукшин-драматург периодически вмешивался в работу Шукшина-актера и импровизировал на ходу. Например, в конце у автора была длинная реплика; когда дошли до нее, Василий Макарович сказал:

— А здесь попробую-ка я просто присвистнуть, — убрал текст и «просто» присвистнул.

Мы работали тогда часов девять подряд и вышли из студии почти без сил, но задачу выполнили: «Энергичных людей» на сцене БДТ комментирует голос автора. Спектакль жив, и голос Шукшина звучит и сегодня...»

В этой необычной пьесе Шукшин, исследуя явление жизни, поразившее его, волнующее его, остается будто все тем же, как всегда общительным и простодушным, собеседником читателя и зрителя, сохраняет присущую ему, такую искреннюю и тоже простодушную манеру повествования. Несомненное нравственное присутствие Автора — взгляд его на все события в этой пьесе — чувствуется здесь, как и во всех шукшинских произведениях, живо и остро. Каждая фраза проникнута шукшинским весело-злым юмором, личным отношением писателя к «героям». Но при всем внешнем простодушии повествования, при всем скрытом будто ехидстве, каким отличаются и характеристики персонажей, и выразительный «полублатной» их язык, — у «Аристархушки» весьма даже, как мы видели, демагогический, — вполне отчетливо ощущаем мы полную меру гнева художника, силу его отвращения и презрения к «героям».

Если многие рассказы Шукшина, удивляющие емкостью своей манеры, стилистикой, композицией, заставляют — в поисках отгадки — вспоминать то Чехова, то Бунина, то Лескова, то здесь, на страницах пьесы, скорее всего думаешь, быть может, о Гоголе, встречаясь с таким же убийственным, разящим сарказмом, с таким же глубинным и вроде бы даже сочувственным авторским «пониманием» психики и всего поведения энергичных жуликов.

Поразителен уже сам по себе язык, очень «современный», искрящийся авторской неуловимой насмешкой. У всякого героя своя, особая, только ему свойственная манера речи. Демагогически начальственная — у Аристархушки; барственная — у Брюхатого; захлебывающаяся от самодовольства — у Чернявого, хитровато-наивная — у Простого Человека; кокетливая, игриво-деловитая — у Соньки... Все они воплощены по-разному; все запоминаются в своей манере жульничать. Каждый — неповторим. В том смысле, конечно, что за каждым встает его собственная биография, ни на чью другую не похожая, собственное его пакостничество, уводящее человека в другой мир, — быть может, даже более отвратительный, чем мир Губошлепа, мир откровенно воровской «малины» в «Калине красной»; равный, как я уже замечала, миру бесов, чертей — разной нечисти из сказки «До третьих петухов».

Правомерно ли подобное сходство и подобное различие? Есть ли у нас основания видеть это в творчестве Шукшина?

Мне кажется, ответ заключен, как всегда у Шукшина, в самой жизненной основе, нравственном фундаменте его творчества. «Малина», да и весь вообще мир банды Губошлепа, открыто противостоящий миру и счастью людей, — это мир настоящих, без маски, нескрываемых врагов, требующий такой же открытой войны с ними... «Энергичная» же банда жуликов страшнее не только «размерами» причиняемого ею зла. Она страшнее размерами подлости. Страшнее своей способностью к мимикрии, своим бездушием, своим умением приспосабливаться, произносить речи, а в то же время запускать ненасытные, кровососущие клопиные хоботы в большое тело народа...

В «Калине красной» авторским лейтмотивом становится ненависть к бандиту; в «Энергичных людях» эта ненависть смешана с брезгливым презрением. Но и в том и в другом случае художник касается тех наболевших проблем, тех «горячих точек», которые, каждая по-своему, требовали именно такого отношения художника — бескомпромиссного, максималистски честного.

Они и получили такое именно раскрытие с позиции правды и справедливости — нравственных норм, изначально принятых Шукшиным на вооружение.