VII. Искусство без грима

Задумываясь над исключительной и, безусловно, феноменальной одаренностью Шукшина, новаторским смыслом всей его творческой деятельности, постепенно находишь, а вернее сказать, угадываешь глубочайшую внутреннюю закономерность.

Пожалуй, новаторская сущность всего того, что принес с собою сразу в искусство и литературу Шукшин, заключается в том (если говорить об этом не паукообразно, а по-человечески просто), что он не «примерялся» к изображаемому им человеку, герою, не старался «представить» его, а перевоплощался целиком и полностью, выражая «чужое» состояние как свое собственное и находя необходимые герою качества, словно сразу возникшие изнутри себя самого... Вот так он становился героем, а не «играл» его. Становился вполне. Становился уже тогда, когда только еще начинал писать о герое, а потом уже «играл» его.

Кем же больше оставался — хотя бы для себя — Шукшин? Писателем или актером?..

Нельзя ведь спросить, точнее, нельзя сказать, кем он был «лучше». Поскольку необыкновенную искренность своих образов, созданных в прозе, Шукшин вдохновенно выражал в такой же точно предельно искренней, полноценной актерской работе. Именно работе, а не игре. Потому что и само слово, вернее, само понятие игра здесь, в общем-то, тоже не очень годится, поскольку Шукшин и как актер явление ничуть не менее удивительное, необычайное.

Задумывая «на себя», создавая применительно к себе, например, такую колоссальную роль, как Степан Разин, кажется, художник нисколько не задумывался о том, что все это надо будет «играть», «представлять», с предельной психологической полнотой включившись в состояние героя.

Никакой разорванности, обособленности, промежуточности у Шукшина не только не было, но, кажется, даже и быть не могло. Он мыслил и чувствовал цельно. Поэтому просто не представлял кого-то другого, а не себя самого на месте Егора Прокудина, тракториста Ивана Сергеевича и даже Степана Разина. Не мыслил потому, что еще задолго до того, как возникал сценарий, будущий герой уже входил в жизнь его души, находился в сознании, в мышлении, во всех ощущениях писателя и артиста.

В самом деле, ну кто другой, кроме самого автора, может лучше знать наиболее значительные, но часто скрытые от чужих глаз черты характера героя? Кому ведомы тайные мотивы его поступков, известна сложная диалектика души?.. Тут не может быть двух ответов. И, однако же, не много встретишь в истории нашей современной советской русской литературы писателей, осуществляющих свой авторский замысел еще и в собственном актерском исполнении. Скорей уж найдешь режиссеров, пишущих, а потом ставящих свои сценарии, как Довженко, как Герасимов...

Шукшин действовал словно бы в «обратном» порядке. Написав сценарий, он брал на себя обязанности актера и режиссера. А самый тяжелый труд в киноискусстве, пожалуй, именно режиссура. Она требует от художника, помимо всеобъемлющего, идеологического и чисто художественного, творческого мышления, еще и огромных организаторских способностей, уменья создать и подчинить себе всю ту систему жизни, которой предстоит возникнуть на экране в бесчисленном множестве ее практически конкретного состояния, в реальных способах выражения ее конфликтов и ее гармонии, — короче, всего того, что только и заставит нас не только поверить в ее правду, но ощутить, что эта жизнь вдруг стала искусством.

Это не значит, разумеется, что после удивительных свершений Шукшина, соединившего в себе все мыслимые аспекты и практические процессы творчества, в искусстве кино будто уже и не останется больше того, что было до сих пор: с одной стороны, автор сценария — сам по себе, а с другой — режиссер и актеры, которые тоже сами по себе будут работать над воплощением созданных автором образов.

Нет, конечно, — все, наверное, будет идти по-прежнему. По следы, оставленные истинным талантом, не бывают мимолетны и не остаются без последствий. Тут ведь даже и самая краткость пребывания его в искусстве, его воздействия на искусство впечатляют. Возможно, что появятся все же не просто последователи опыта и проб Шукшина в искусстве (столь же гениальных, сколь и самоотверженных), по, скажем, придут новые ярко одаренные и смелые люди, которые так же безгранично и сполна отдадут себя творчеству, увидев, что единство большой творческой цели как раз в единстве, целостности воплощения.

Не казаться, но быть — вот чему учит вся жизнь Шукшина.

Каждую минуту сохранять цельность личности, отстаивать идеал, не склоняясь к соблазнительному комфорту внутренних компромиссов, не допуская соглашательства прежде всего с самим собой, но всегда во всем преследуя максимальную правду чувства.

Будучи предельно сдержан и прост в своих образах, — как в литературном их воплощении, так и в актерском, — Шукшин в то же время позволяет ощущать их затаенную взрывчатую силу. Их волевой заряд, их сжатая, скрытая энергия — некое подобие вулкана. Даже и в спокойствии его мы ощущаем грозную способность этой энергии стихийно вырваться в любую минуту на беспредельный, необходимый ей простор.

Впрочем, у Шукшина эта энергия всегда оставалась созидательной. В творческой, поистине беспощадной жизни он не научился беречь себя. И, наверное, мы, люди обычные, всегда будем удивляться такой неистовой самоотдаче, которая, наверное, и есть первейший и самый верный признак высокой человеческой способности быть, а не казаться.

Не жадностью, но щедростью души, творческой ее неистощимостью объясняется эта избыточность, эта неутомимость. Талант, «расходуясь», не убывает. Напротив, он умножается.

Шукшин не искал сюжетов, не мучился, о чем бы написать... Сама жизнь говорила с нами его творческими созданиями, его образами, его отношением к человеку. Сама жизнь задумывалась, размышляла, поддерживала либо отвергала содеянное, осмысливая его, соглашалась или спорила, неизменно опиралась при этом на критерии моральные, глубоко нравственные, сердечные.

Будучи художником какой-то удивительной, первозданной, духовной потенции, Шукшин-актер всегда гораздо больше доверял сердцу, внутреннему состоянию, чем гриму. Да он часто и вообще отказывался от грима — в прямом и переносном смысле. О нем, как о художнике, можно и нужно сказать, что он, как и его искусство, всегда были без грима. Перевоплощаясь, артист настолько доверял тем ощущениям, которые испытывал сам, превратившись в другого человека, что точно такое же доверие внушал и своему читателю, зрителю, слушателю... При этом легко было заметить, что, общаясь с ними на равных, художник никогда ни к кому не «подлаживался». Не приспосабливался. Всегда сохранял свое. Он жил сполна жизнью Ивана Сергеевича, Егора Прокудина, Разина и множества других людей. И эти герои сразу же находили свое место в нашем зрительном сознании, читательском восприятии. Они никогда не оставались ненужными, непонятыми, лишними. Без них мы сразу станем беднее, мы потеряем многое.

Шукшин всегда показывал такую человеческую простоту, за которой вставала огромная сложность, не простота бытия и самого человека, и всего того, что его окружает, что сделало его таким, какой он есть. И не из самомнения хотел Шукшин, сыграть Разина, а именно из скромности, поскольку для него Разин хоть был и любимый, главный герой, но все же человек из русской жизни, из народа, каких было много при всей их исключительности — вот ведь что хотел сказать нам Шукшин, создавая образ Разина, образ небывалой силы. Но и этот герой должен был оказаться прост и еще раз прост. Именно по внешнему своему облику прост. Тут даже не то что «фактура», но весь тип сам по себе должен быть очень простой — русский, широко распространенный. Именно народный тип. Разин должен был предстать не как нечто инородное и по отношению к современности. Это — вовсе не вчерашний наш день, поскольку рассказ идет о вечной жизни народа, о его творческой мощи. Воля — ведь и есть раскрепощение, освобождение народного таланта, всех возможностей народной силы.

Но современность в ее подлинном героическом и, опять же, предельно человечном, сложно-простом воплощении Шукшин раскрыл, играя у Бондарчука шолоховского Лопахина. Это полное осуществление артистических данных Шукшина. Вершина.

Тут его герой, как тип, излюбленный Шукшиным, конечно, повзрослел небывало. Я имею в виду, повзрослел исторически и нравственно. От актера Лопахин вобрал — не поверхностно, а изнутри самой души его неистощимую творческую суть. В этом — секрет обаяния последнего у Шукшина, истинно героического героя. В фильме оно поддержано всей вообще одухотворенной, возвышенной атмосферой общенародной солдатской подвижнической жизни, которая была создана сперва мощью таланта Шолохова, а потом еще усилена и мощью таланта Бондарчука, таланта многих и многих замечательных советских актеров. Ведь в фильме «Они сражались за Родину», который тогда снимался в Сталинградской степи, не было ни одного «негероя», вот что великолепно разгадано Бондарчуком в шолоховском замысле.

Когда этот фильм вышел потом на экран, мало кого уже интересовало, как он практически «делался». Осенью 197 5 года съемочную группу, живущую на теплоходе «Дунай», превращенном в базу киноэкспедиции, потрясла страшная весть: ночью внезапно умер Шукшин.

Скорбное событие, которому никто не хотел верить и с которым никто не мог и не хотел смириться. Газеты поместили в тот день портреты Шукшина с обычным, присущим ему, озабоченным и будто несколько хмурым выражением лица: казалось, будто и сам он не верит в то, что вдруг с ним произошло...

Но Шукшин не только в литературе, не только в своих фильмах, но и здесь, — на съемках «Они сражались за Родину», — как бы продолжал жить, одушевлять картину, когда его самого уже не стало.

Сергей Федорович успел отснять почти полностью все те главные, решающие для картины эпизоды, где творческая работа и все вообще деятельное участие Шукшина, начинавшееся, едва только он влезал в грубые сапоги и все солдатское обмундирование Лопахина, уже основательно заношенное, пропылившееся, придавало фильму какую-то особую значительность, какой-то новый, и очень важный, дополнительный смысл.

Целиком поглощенный задачей, поставленной Бондарчуком, сыграть солдата, человека незаурядного, в котором скрыты задатки талантливейшего самородка, такого, как Чапаев, Буденный, прирожденного воина, Шукшин в то же время не терял интереса ко всему окружающему, к работе своих друзей и всего коллектива. А окружающее, — весь мир вокруг, созданный талантом постановщика, — уже сам по себе рождал мощный творческий отклик в неравнодушном сознании артиста... Там, на Дону, в тех глухих степных местах, где работала киноэкспедиция, каждая пядь земли не просто помнит, но до сих пор реально хранит в себе живые, убедительные следы того, что происходило в районе станицы Клетской в годы Великой Отечественной войны. Чуть не на каждом шагу минувшее подавало голос, говорило о себе. Молодые солдаты, участвовавшие в съемках, то и дело находили в стародавних окопах, воронках, траншеях части разбитого оружия, пули, осколки снарядов... А однажды всю экспедицию взволновала интереснейшая находка: в остатках окопов за Доном лежали в земле на редкость хорошо сохранившиеся письма бойца, видимо так и не отосланные им в Сталинград, где оставалась его жена и маленькая дочка Танечка. Боец настрого наказывал своей супруге ни в коем случае не ждать, пока придет от него очередная весточка, а каждый день аккуратно сообщать ему на фронт обо всем, что происходит в городе, что творится на тракторном заводе, — наверное, он там работал до начала войны. Сам же он обещался писать точно так же регулярно, чтобы близкие не беспокоились. В конце убористого, мелкого, карандашом написанного, но вполне разборчивого письма было вкратце сказано, что только теперь, когда чудом жив остался, этот солдат узнал, что такое ад войны. Может, ради дочки еще и поживет на этой земле, но уж сколько пришлось ее перекопать, этой окопной, тяжеленной земли, — так и хорошему трактору будет впору!

Именно эти непридуманные, искренние слова солдатского письма как-то особенно растрогали и удивили всех своим нечаянным, но живейшим, полным правды сходством с мыслями и переживаниями героев шолоховского фильма. Как писал солдат — так все и было на экране, где мы видим и саму эту землю донской целины, не поддающуюся солдатской лопатке, предельно высушенную знойным сталинградским солнцем, и окапывающихся пехотинцев... Вот они — Лопахин, Копыловский, Стрельцов, Звягинцев... С великим трудом острая солдатская лопатка отгрызает от целины куски спекшегося, словно железо, степного праха... Взмокли солдаты, пот градом катился по разгоряченным лицам. И даже как-то не сразу признаешь в этих, взаправду утомленных, измученных, бойцах хорошо известных артистов — Тихонова, Лапикова, Никулина, Губенко, Ванина, Буркова...

Видно было, что всем им нелегко. И вот удивительно, — одни только Шукшин трудился с какой-то неожиданной рабочей сноровкой. Хотя удивляться не следует. Его герой, бронебойщик Лопахин, должен обладать горняцкой профессиональной хваткой, умелостью опытного, знающего свое дело шахтера. Но он не только знал, как надо работать, не только умел управляться с лопатой, но еще и сохранял при этом свойственный ему боевой настрой души. Он отгоняет страх и уныние, даже шутит, зубоскалит над друзьями, привычно поддразнивает огромного, медлительного Звягинцева, которого играет Бондарчук, — что, мол, копаешься, вот через это тебе жена так редко нише?!..

Веселая злость Лопахина, непринужденность и внутренняя его свобода в постижении совсем новых жизненных задач, — да ведь это и есть та «изюминка» героического характера, который обнаруживали Шукшин и Бондарчук в образе вчерашнего донецкого шахтера, нынешнего солдата-бронебойщика. Воля и раскрепощенность, товарищество, свобода души, злость на врага — вот черты, определяющие покоряюще-живой характер героя Шукшина, в котором возникло то сложное переплетение трагедийности самой неистовой накаленной злобы и в то же время юмора, доброты, искренней душевной распахнутости, человечности, всегдашней готовности к радости, дружбе и любви... Эти непоказные качества, по-своему вместившиеся в каждую солдатскую судьбу, в каждый солдатский характер, в Лопахине — Шукшине выступают особенно отчетливо, как неистощимая особенность русского народного характера, самой революцией, самой историей Советской власти творчески сформированного в новых, никогда ранее не существовавших условиях.

Веками этот характер проходил суровую проверку, неизменно выдерживая ее; и вот теперь снова предстоит ему самое, быть может, тяжелейшее испытание на выдержку. На духовную прочность и самоотверженность, необходимые каждому солдату в войне против фашизма. И, возможно, не было еще в нашем послевоенном кинематографе, — кроме разве Андрея Соколова, сыгранного Бондарчуком, — образа советского воина, проникнутого такой непоказной естественной духовной силой, как теперешний Лопахин Шукшина. «Никто, кроме Шукшина, эту роль играть не может», — сказал мне Сергей Федорович, когда я восхитилась на съемке обликом Лопахина, всем его поведением. Бондарчук знал заранее, каким Лопахин выйдет на экран.

Кстати сказать, способность к такому вот «дальнему прицелу», неспешное, исподволь, выявление и созревание замысла — одна из примет, отличающих работу Бондарчука в кинематографе. Этим именно и пленился Василий Шукшин, и принялся строить роль со всем свойственным ему темпераментом, хотя уже владел его воображением и Степан Разин, — требовал осуществления, не давал покоя. Но з то же время этот образ тогда «отстаивался», получая масштабность, силу, рос и созревал.

Большому творчеству не пригодны и не требуются те близкие, на поверхности лежащие выводы и те привычно четкие навыки, на которые часто ориентируется и которыми довольствуется ремесло. Истинный творец, определив свою жизненную задачу, найдя и осмыслив ее содержание, конкретное выражение, энергично и уверенно, но без спешки придает ей необходимую форму. Ведет задуманное дело к конечному результату. Примерно так и работал, выстраивая фильм, Сергей Федорович Бондарчук. Мощная лирико-философская основа его художнической личности, тот напряженно-драматический внутренний контекст, который неизменно обретает у Бондарчука разработка проблем крупного народного, социального значения, — вот что уже давно взаимно привлекало их друг в друге: Шукшина в Бондарчуке и Бондарчука в Шукшине. Последние фильмы, сделанные Шукшиным, Сергей Федорович справедливо считал шедеврами, еще далеко не полностью оцененными, а может быть, даже и не понятыми до конца... И вот теперь обоих мастеров свело произведение общее. Они сошлись в своем сыновнем, искреннем преклонении перед Шолоховым.

Подобно народу, этот талант породившему, Шолохов жизнетворен. Тут, пожалуй, и кроется главный секрет его вечных книг. Он не копирует, а творит жизнь, пронизанную нашим общим с художником пониманием этой жизни. Вместе с ним мы совершаем открытие мира — поднимаемся над этим миром, который теперь будет всегда озарен для нас щедрым огнем дарования. Обоих артистов, полюбивших друг друга, Шукшина и Бондарчука, соединило отношение к отчему слову Шолохова. Они прочитывали эпопею не как реквием. Напротив, главной темой произведения стала вечная сила жизни народа, утверждение народного бессмертия. Поэтому-то картина новаторски многогеройна.

Это небывалый еще доселе «солдатский» фильм; каждый образ «простого» солдата здесь героичен и занимает положенное герою центральное место. И хотя ведущих героев здесь действительно великое множество — главным среди главных остается все же Лопахин Шукшина. Он хотя и выделяется из массы, все же эта масса именно его образом прежде всего и определяется. Вспомним экранизацию Бондарчуком шолоховской «Судьбы человека». Уже тогда советский кинематограф нашел принципиально новые критерии масштабного героизма, открыл новые горизонты в теме справедливой, народной войны, как и в теме принципиально новых исторических взаимоотношений человека и общества.

Андрей Соколов теперь как бы привел на экран уже и всех других своих соратников. Привел и показал нам многих простых солдат, воевавших с ним рядом и таких же точно, как он сам, — трудовых, рабочих людей России: хлеборобов, углекопов, механизаторов — всех, кто кормил, одевал и согревал страну, а теперь сражался за нее с фашистской Германией. Вот поэтому-то в фильме «Они сражались за Родину» вовсе нет «негероев». Впрочем, и здесь, где героя видишь в каждом солдате, Бондарчук отыскивал с упорством новатора и отыскал те, необходимые ему, опорные, решающие характеры, которые прочнейше связывают нити сюжета, скрепляют между собою эпизоды в единое целое. Их трое: Лопахин — Шукшин, Стрельцов — Тихонов, Звягинцев — Бондарчук. Однако же и в этой «троице» как-то незаметно, но уверенно, а главное, с полного согласия и одобрения режиссера шукшинский Лопахин постепенно начинает занимать все более заметное и, пожалуй, главенствующее место.

Так это и должно быть.

Образ поражает цельностью. Рабочий-шахтер — веселый и умный, думающий человек, коммунист, он естественно и легко объединяет вокруг себя людей — в большинстве своем крестьян. И тут опять-таки живет большой, многозначный символ. И он тем сильней, тем могущественней, потому что Шукшин буквально стал Лопахиным.

С истинным вдохновением, я бы сказала, с восторгом, скрытым где-то глубоко в душе, репетировал и играл Василий Макарович свою роль перед камерой. И опять как-то неудобно говорить «играл»: настолько его Лопахин полон жизни. Он будто весь раскален. От него идет ощутимый, неистовый жар сердца — неравнодушного, но даже в ярости, в злобе бесконечно жизнелюбивого.

Благородство души, святая солдатская самоотверженность — по-разному они живут и выявляются во всех персонажах: все это народ, уже по-новому сплоченный и объединенный советской эпохой, советским образом жизни. Но им всем пусть бессознательно, но всегда необходим сплачивающий их человек. Такой, который зовется душой общества. Тип Василия Теркина. Необходимо то неунывающее, исконно русское лихое начало, которое вместилось теперь еще и в Лопахине Шукшина с такой же глубинной силой творческого осмысления. Создавая своего Лопахина, Шукшин как бы договорил и досказал все то, что не успел еще сам выразить и дописать в своих собственных рассказах и сценариях, актерских работах. Драматургия роли кажется так проста, а в то же время так многогранна и сложна в своей внутренней архитектонике, в своем непрерывном развитии, что герой почти в каждом эпизоде неминуемо, хотя и очень ненавязчиво, тонко возвращает нас к идейной основе шолоховского романа. Глядя на Лопахина и его соратников, мы обнаруживаем, что именно по отношению к идее герои действуют слаженно и гармонично, а главное — цетростремительно, вновь и вновь подтверждая, что все они — это и есть народ.

Это они сражались за Родину. Сражались все вместе, плечом к плечу. Они поддерживали один другого и помогали один другому, как могли и как умели — шуткой, взглядом или жестом, щепоткой табака, куском хлеба... Они выручали один другого в бою. И учили — один другого — вести этот бой... И всюду при этом Лопахин — Шукшин оказывается необходимым. Он чувствует себя, и здесь нисколько не притворяясь, не делая над собой никакого усилия, на своем, нужном ему, месте, поскольку продолжает делать нужное Родине дело... Родина была и остается для него тем главным, что, может быть, даже и не всегда чувствует человек, как не всегда чувствуешь свое здоровье, свое благополучие, пока они есть, пока они не утрачены. Вот и Лопахин, каким его показывает Шукшин в фильме Бондарчука, здесь — на поле войны — сохраняет это драгоценное чувство внутреннего, духовного здоровья, чувство нравственной воли... Нет, это не только бесстрашие. Не бывает людей вовсе без страха. Это разумное понимание такой обстановки, новой для всех вообще людей, когда испытания и ужас войны надо во что бы то ни стало пересилить, побороть изнутри. Показать именно пример воли, которая потом обязательно будет состоять уже из многих человеческих воль. Вот в чем тут дело!.. Кажется, куда как просто! А на самом деле ведь это и для Лопахина довольно-таки сложно. Он ведь при всей своей бойкости еще и очень скромен. Он ни на героизм и ни на что другое вовсе, пожалуй, не претендует. Но он понимает глобальный смысл происходящего и очень точно реагирует на него: вот что притягивает к нему бойцов... Когда у них усиливается ощущение катастрофы, Стрельцов прямо говорит об этом Лопатину, а тот, злой, оскалившийся, обгоревший до черноты, яростно отвечает: «Бьют нас? Значит, поделом бьют. Воюйте лучше, сукины сыны!»... Как это сказано... До сих пор звучит внутри тебя эта короткая фраза.

Пока пружина народной, отечественной войны не наберет силу необходимого сопротивления, контрудара, до тех пор будет отдавать рубежи, идти в отступление наша армия... И у многих солдат возникнут горькие, тяжкие мысли о превосходстве врага. Только не у шукшинского Лопахина. Герой изнутри несет в себе непоколебимую уверенность в том, что грубая, захватническая сила гитлеризма — вторична. Превосходство своего народа, первичность его морали, идеи — вот что для него несомненно и в особых доказательствах не нуждается. Он и сам по себе доказателен, как и все его поступки. Он по-человечески образно доказателен, поэтому и становится таким же символом советского народного могущества, непобедимой человечности, каким был Андрей Соколов Бондарчука в «Судьбе человека».

Солдат, вынужденный сначала обороняться, а потом и отступать, продолжает оставаться сыном своей Родины в самых страшных обстоятельствах... Ему нужен только вожак, только вера, только настойчивое умное слово. И его скажет Лопахин. «Воюйте лучше, сукины сыны!» — неистово потребует он, будучи солдатом.

Вот он стоит в окопе по грудь в земле, Шукшин — Лопахин. Над ним совсем низко, на бреющем полете, снова и снова проносится к Дону, с грозным ревом чиркая воду крылом, самолет с фашистской свастикой на фюзеляже. Машину не просто мастерски ведет, но фактически играет труднейшую в фильме роль замечательный лётчик-спортсмен Николай Сергеевич Володин.

Опасно ли это было для него самого? Опасно ли для тех, над кем он летал, — прежде всего для Шукшина, Буркова, Бондарчука, Юсова... В ответ летчик, человек немногословный, только улыбнется: спрашивать об этом, наверное, уж никак не следовало. Но я спросила, так как снимался при мне эпизод яростного лопахинского боя с фашистским летчиком; эпизод лопахинского боевого крещения и великого солдатского торжества. Снимался этот эпизод почему-то со многими дублями — все снова и снова.

«Ага, долетался, так твою и разэтак!» — с ненавистью и презрением произносит Шукшин, когда зловещий дымок, хвостом потянувшийся за самолетом, обозначает безусловную, явную победу Лопахина. Слова эти Шукшин говорил негромко, вполголоса, словно для себя только. Но его герой полон торжествующего, трудно сдерживаемого чувства ликования. Он вполне ощущает восторг своей неслучайной победы над врагом...

И тут же, вслед за грохотом взрыва погибшего самолета, наступала новая высшая точка постижения боя. И как бы своеобразная разрядка:

«Вот как надо их бить!»

Не без гордости говорит это Лопахин — Шукшин. Не без гордости учит воинскому делу, боевой работе Копыловского — Буркова. А тот уважительно, с полным уже пониманием сути этого дела отвечает: «Ничего не скажешь, ловко ты его долбанул, Петр Федотович!»

В ходе войны проявляется новое качество, необходимое для победы над врагом: солдатская сноровка, точное воинское умение... И это еще одна важная тема, определяющая светлое, мажорное, оптимистическое, жизнеутверждающее звучание образа Лопахина — Шукшина. Раскрывая талант своего героя, артист неизменно показывал, что этот талант свойствен народу, а значит, и любой человеческой личности, представляющей народ. Бондарчук ведь недаром много раз говорил о Лопахине — Шукшине, пока шли съемки, что этот герой подобен Чапаеву. Народный герой в полном смысле слова. При необходимости он мог бы командовать полком, считает режиссер. Лопахин — Шукшин не только тактически, но и стратегически одарен. Его воображение, как и его мысль, многозначны и незаурядны. И ведь они всюду заявляют о себе — в каждом поступке, в каждой реплике героя. Причем, играя его с любовью, светло, Шукшин заставляет нас непрестанно изумляться нравственной содержательности советского рабочего человека, решительно перестроившего на войне всю свою психологию, но притом нисколько себе не изменившего. Он не отказывается в военных жесточайших условиях ни от своей человечности, пи от своих моральных установлений и идеалов. Напротив, он укрепляет свою цельность, свое внутреннее единство, живую связь с народом и родиной.

Удивительна нервная сила, на которой звеняще держится у Шукшина этот ликующий, наполненный жизнью образ. Ведь он наполнен жизнью, готовой в любую минуту быть уничтоженной, погибнуть. Как не изумиться многосторонности и необычности этой натуры! Вместе с тем она вполне органично вмещает у Шукшина и чисто русскую народную простоту, обыкновенность, «покладистость». Неистребимое трудолюбие заметно роднит Лопахина со Звягинцевым — Бондарчуком, а потайная, глубинная, душевная работа заставляет Лопахина искать дружбы со Стрельцовым — Тихоновым; теплота сердца притягивает героя к Акиму Борзых Ванина, юмор же и задиристость теснейше связывают с Копыловским, которого играет Бурков.

Как раз на репетициях вот так и выверялись, уточнялись все стороны характера, все главное в герое. Вскрывалось все наиболее существенное для актера и режиссера, а значит, и для зрителя. Оттачивалась человеческая суть, скрытая в каждом жесте, движении, мимике, в звучании каждой отдельной реплики.

И вот тут снова и снова можно было подумать, что нет, не откажется Шукшин никогда от этой, что и говорить, изнурительной, подчас мученической, но захватывающей работы в кино. Как и все артисты, он получал огромное удовлетворение, работая с Бондарчуком над ролью Лопахина. А кроме того, наслаждался еще и как талантливый режиссер, знающий свое дело, умеющий оценить всю ту образную «действительность» войны, которую воссоздал Бондарчук, ни в чем не изменяя Шолохову... И поэтому-то, наверное, Шукшин не чурался самой «черновой» репетиционной работы. Вот, например, как снимался эпизод, когда Лопахин приходит в окоп к своему другу, солдату Акиму Борзых. Тут, в окопе, у них происходит вроде бы самый обычный, немногословный солдатский разговор. Покурили, помолчали, опять маленько поговорили. Со всех сторон обсудили замечание лейтенанта, который сказал Лопахину, что, мол, глядеть надо в оба, стоять до последнего... На этом последнем друзья и разошлись... Кажется, совсем «скупой» эпизод. Но какое же здесь скрыто богатство чувств, богатство подтекста!.. Бондарчук с какой-то прямо даже ненасытностью добивался выявления мощного, а в то же время не подчеркнутого впрямую, второго плана, окрашивающего всю беседу друзей особым настроением. Ведь тут оба — и Лопахин, и Борзых полны самых мрачных предчувствий, хотя весьма старательно их скрывают друг от друга. Солдаты, по сути дела, здесь прощаются, ничуть не надеясь на новую встречу. Но одновременно оба стараются поддержать, ободрить один другого. Им хочется и скрыть, и как-то по-своему все же выразить то, чем переполнены их сердца...

Бондарчук сравнивает происходящее с той сценой в «Войне и мире», где Пьер Безухов и Андрей Болконский беседуют между собой накануне Бородинского сражения. Тут ведь тоже въявь, ощутимо возникает предвестие злой беды. Но и им тоже нельзя было не только ни закричать об этом, но и просто голос повысить. Только интонация, только пауза, только взгляд говорят за себя в беседе между друзьями... Да и возникают они только там, где допустимы и возможны. Возникают скупо, сдержанно, по-мужски сурово.

Секреты экранизации классики — одна из проблем насущнейших, отнюдь не безразличных и поныне для киноискусства. Вот так они практически и разгадывались Шукшиным и Бондарчуком, эти секреты, на шолоховском тексте, где не могло пропасть впустую ни одно слово. Где каждая фраза должна была получить творческую реализацию, найти свой, ей необходимый, образный смысл. Такую реализацию и получал этот текст. Отсюда и возникали и усталые лица, и говорящие глаза людей, и их одежда, сливающаяся с цветом земли так плотно и тесно, что воочию, уже без слов, виделось родство, скрытые взаимосвязи... Действительно: сама земля взрастила людей, которые теперь за нее умирают... Таков был идейный смысл чисто цветовых решений фильма. И снова видишь горящий воодушевлением, дерзкий шукшинский взгляд, широкую и светлую улыбку, всю фигуру солдата Лопахина — собранную, энергичную, мускулистую. Вот такие-то солдаты и побеждали! Они воевали за Родину, останавливая накопленным уже умением превосходящие силы врага.

Играл Лопахина Шукшин слишком хорошо, зная по собственным сценариям, что ни пресловутая условность, ни стилизация, ни отсебятина ничего не дадут фильму, а только разрушат весь строй произведения. Зная, что у кино свой поэтический язык, своя особая природа, свои метафоры. И верность оригиналу достигается здесь не по «расчету», а по точности художественного импульса, по творческому наитию. И только потом, когда все это уже будет достигнуто, мы, зрители, будем, удивляясь и радуясь, поверять гармонию искусства такой вот приблизительной и условной «алгеброй» своих догадок.

Образ Лопахина наполняется жизнью не только в чисто солдатских, боевых эпизодах. У Шукшина он по-шолоховски многосторонен. Лопахин и друзья. Лопахин и казачка Наталья Степановна. Лопахин и сердитая Старуха. Лопахин — донжуан.

И везде, в каждом эпизоде Лопахин нам мил и небезразличен. Мы радуемся ему даже там, где он не прочь схитрить... Да что там говорить, — он куда как не прост, палец в рот ему не клади!.. И при всем том он сущий клад для своих товарищей-солдат. Золотой мужик, простой русский трудовой человек, блистательно освоивший злую науку войны и потому именно эту войну выигравший. Победивший Гитлера...