VI. Характеры вызнанные

Многие беды шукшинских героев, как мы видели, идут от их неумения приладиться, приспособиться к обстоятельствам. Но именно приспособленцев-то писатель и ненавидит — прежде всего и больше всего. Мещанство и приспособленчество Шукшин считает несовместимыми с жизнью людей нашего времени, с принципами общества, строящего коммунизм; с задачами формирования личности свободной, правдивой и открытой, которая только и может обеспечить истинное счастье народа: его уверенность в завтрашнем дне...

Вот это и есть причина неизменного интереса Шукшина к характерам человеческим. Он их знал и мог сказать о них бесконечно многое. Его удивительный талант именно в обрисовке характеров становился с каждым годом все более мощным, емким, углубленным. Он брал именно русскую, национальную, и притом именно нынешнюю, советскую жизнь в ее неоглядной народной широте, в ее богатстве, в ее великих возможностях. И в то же время он устремлялся в нравственную, психологическую глубь личности, проникая в загадки тех или иных поступков человека, открывая особенности характеров во взаимоотношениях людей нашего времени.

Проникая в эту глубь людскую все снова и снова, он, пожалуй, не знал никогда успокоения еще и потому, что ведь и сама-то «глубь» эта не бывает никогда статичной, постоянной. Она тоже непрерывно движется и меняется по мере того, как идет жизнь, происходят самые разные события, переворачивающие судьбу людей, а значит, и общества, затрагивающие непременно и душевную человеческую сущность.

Значит ли это, что характер может быть своеобразным зеркалом общества? Есть ли он величина постоянная? Как он возникает, как меняется и в чем его неизменная, непреходящая основа?..

Шукшина тревожит и волнует проблема личности — проблема огромная в своей многосторонней сути. Почему люди ведут себя, проявляют себя так, а не иначе, почему не задумываются над своим внутренним «я», не хотят видеть, что порою очень большие задачи нашей общей жизни во многом зависят от такой, казалось бы, малости, как наша личная человеческая суть, наше отношение к окружающему миру.

Стремясь запечатлеть образы людей нынешних, сделать их достоянием искусства, Шукшин без всякой, однако, торопливости, в присущей ему раздумчивой, творческой манере создает целый мир. Но всем ли он одинаково интересен, этот мир, для всех ли равно привлекателен?.. Думаю, нет. Обостренная сегодня «мода на Шукшина» пройдет, пожалуй, у снобов очень быстро. Им не очень-то близки и понятны его герои, постоянно ищущие ответов на какие-то серьезные внутренние вопросы, а, следовательно, для любителей модерна занятые чем-то скучным, а то и вовсе посторонним. Со скрытой брезгливостью слушают они героев Шукшина, отмечая про себя все эти «мужицкие», «кондовые» словечки: «пущай», «маленько», «с имя» (вместо «с ними»), «у их» и так далее. При этом они остаются глухими к главному. Им вовсе не слышно то мощное нравственное звучание, которое пронизывает собою все, что написано Шукшиным.

Конечно, о героях его произведений нельзя сказать элегическим словом «навеяны». К ним невозможно отнестись, — взяв в руки шукшинскую книгу или отправившись смотреть его фильмы, — как к тому, что может несколько развлечь, забавить, доставить приятные минуты отдыха. Нет, творчество Шукшина — зрелого народного художника — и звучит, и воздействует на нас совсем иначе, мало чем напоминая раннюю пору даже и фильма «Живет такой парень».

Художник позднейшей поры, Шукшин вовсе ничего не будет нам «навеивать»: не будет уже у него тех светлых видений, тех сказок, тех снов, которые снились Пашке Колокольникову. Герои позднейшие, как сам художник, научатся думать и требовать, подсказывать, предлагая пищу для серьезных и трудных размышлений...

Простая жизнь простых людей. Простые, ничем из ряда вон не выходящие, никого не удивляющие ситуации. Но это ситуации людей, нас окружающих, ситуации нашего существования. Это наше сегодняшнее время, наша эпоха и, значит, наши кровные, неотложные заботы. Их не решит никто другой, кроме нас самих, а они настоятельны и беспощадны по самому своему значению, ибо касаются проблем, важнейших для нашей общей жизни: внутреннего состояния человеческой души, а значит, счастья и благополучия современника.

Отсюда и острота, беспощадность всей проблематики зрелого творчества Шукшина.

Его критерии, его мера хорошего и плохого, мера добра и зла опять же не допускают беллетризованной гладкости, — средств «эссе» в изображении жизни, той живописной «приблизительности», которая смазывает факты, явления, судьбы и характеры, делает их однозначней, тусклее, мельче, чем они есть на самом деле. Шукшин же, пользуясь своими острыми, задиристыми характерами, именно и размышляет широко и правдиво о человеческом несовершенстве и о просчетах жизни людей, далеко еще не полностью устроенной нами так, как того требуют наши же законы правды и справедливости... Причем автор отнюдь не сгущает краски. Да это ему вовсе и не требуется. Шукшин просто берет жизнь, объективные факты действительности и показывает их так, как они были осмыслены одним из любимых героев Шукшина в фильме «Печки-лавочки» — трактористом Иваном Сергеевичем.

Все ли сложилось хорошо в жизни Ивана Сергеевича? Всем ли он был доволен, все ли получил, чего заслуживал? Вроде бы об этом спрашивал нас автор, предлагая и читателю сценария, и зрителю фильма тоже поразмышлять над какими-то сторонами жизни, порой будто не такими уж значительными, а все же существенными, коль скоро речь идет о настроении человека. О счастье личности.

Таким уж он родился — все происходящее чувствует неравнодушно: вдвое, втрое сильней, острее, больнее. Словно бы и не в кого таким-то быть, но все равно везде найдутся такие. В любой семье, в любом коллективе крестьянском найдутся на Руси и нынче такие же крутые, горячие характеры, с таким же обостренным чувством достоинства, с неравнодушным отношением к правде и неправде, к черному и белому, к «да» и «нет»...

Герои Шукшина с их характерами в такую игру жизни, где надо было бы временами обходиться по-умному уклончиво — без «нет» и «да», не брать ни черного, ни белого, — играть нисколько не умеют, лезут, как говорится, на рожон. Вот от этого-то чаще всего и происходят их многие беды — большие и малые. Все герои Шукшина склонны к самоанализу, исследованию, постижению души другого человека.

«Меня занимает, — писал в свое время Бунин, — душа русского человека в глубоком смысле слова...» Думается, это бунинское признание мог бы в точности повторить Шукшин. Хотя даже шолоховский Лопахин, которого сыграл Шукшин в фильме С.Ф. Бондарчука, в силу творческих, художнических, чисто шукшинских ассоциаций, встал ведь в тот же самый ряд излюбленных его характеров — героев-правдолюбов, наделенных чистой и открытой душой, талантливых и деятельных. И если старые люди в его произведениях имеют многие традиционные черты русского правдоискательства, то молодые получают от Шукшина точные приметы людей нового социалистического строя, нравственные приметы героев-правдостроителей.

Сколько же их, этих характеров! Венька Зябликов в «Характерах»; Сеня Громов в «Земляках» («Брат мой...»), Иван Сергеевич в «Печках-лавочках» и Егор в «Калине красной». А сыгранные Шукшиным у Бондарчука Лопахин, а герои Шукшина в картинах С.А. Герасимова...

Непохожие, выступая в самых разных жизненных ситуациях, они так или иначе выполняют задачу, которую берет на себя Шукшин, рассматривая эти характеры как порождение нашего времени, нашего общества.

Мы в ответе за каждый характер и каждую судьбу. Вот что говорит нам Шукшин, если мы хотим его услышать.

«Характеры»... Такой пьесы у Шукшина не было. Она возникла словно сама собой.

С легкой руки А.А. Гончарова, автора композиции и постановщика «Характеров», пьеса эта по рассказам Шукшина идет теперь не только в театре имени Маяковского в Москве, в Ярославле и Пензе, а широко по всей стране. Каждый театр вносит какие-то свои интересные вариации в сценическую композицию «Характеров». И, что примечательно, все действующие лица при этом — все до единого — становятся живыми и интересными; все наделены той «особинкой», тем открытием, той внутренней непохожестью ни на кого другого, которая и превращает встречи с «Характерами» в незабываемый праздник для зрителя, хотя герои спектакля живут на сцене неспокойно, тревожно, требовательно. Театр заставляет нас видеть в возникающих коллизиях нравственную несовместимость героев — духовное несходство в самом их отношении к жизни и людям. Жадность, эгоизм, себялюбие — вот что взято под обстрел театрами; взято из рассказов Шукшина, слагающихся в разговор о жизни, которая требует человечности и доброты, быть может, больше чем когда-либо: ведь для этого созданы все условия самим обществом, которое провозгласило своим девизом эту человечность. Поэтому-то в спектаклях по рассказам Шукшина героем становится Венька Зябликов, парень поэтически одаренный, деревенский гармонист. На казенной, клубу принадлежащей гармони играет по вечерам Венька. Свою гармонь купить ну никак не может! Только было скопил деньжонок — теща отняла: купила себе еще одну шубу и тут же уложила ее в сундук. Рассвирепевший Венька запер тещу в уборной, прочно заколотил дверь гвоздями, надписав: «Не кантовать»... Отвел душу, одним словом. Теща написала пространную жалобу. В колхоз приехал представитель из города. Теперь над Венькой устроили вроде бы показательный суд, на котором и раскрываются характеры, судьбы, вроде бы все разные, но имеющие прямое отношение к тому, что мы именуем совестью. Душой.

Не видела я ни одного спектакля, где бы ни возникла, мощно и проникновенно воздействуя на зрителя, именно эта, главная для творчества Шукшина, тема души, тема духовной жизни человека сегодня, в эпоху НТР, когда у всех все есть и когда, увы, становится вдруг мало человеку одной шубы...

Маленький экспериментальный зрительный зальчик театра имени Маяковского в Москве, где работает молодежная студия главного режиссера Андрея Александровича Гончарова, превращается в колхозное собрание. В присутствии городского представителя идет разбирательство затянувшейся семейной тяжбы: давней уже ссоры Веньки Зябликова с его тещей. Эта вздорная, настырная, злобная баба откровенно ненавидит людей, говорит о них: «Злятся все, как собаки». Она больше чем уверена в своем «праве» помыкать молодыми, навязывать им свои вкусы и взгляды, диктовать поступки, вмешиваться в поведение. Собою она гордится, уважает себя, хотя только на то и способна, что отравлять людям жизнь, мешать им во всем... Понятна и вызывает одобрение решительная реакция Веньки.

Многие зрители смеются. Но он не становится комедией, этот спектакль, — в нем отчетливо звучат шукшинские раздумчивые, грустные ноты... Герои говорят о важном: о том, как складываются их судьбы, как проходят их дни, чем наполнено, каково их духовное существование. И, слушая каждого героя, понимаешь, что отношения людей, их признания, сомнения, их неудачи, их споры и ссоры — все это вовсе не пустяк, не мелочь, о которой и говорить-то не стоило бы. За всем этим проявление внутреннего облика современника. Мы видим, каков он. Видим наличие либо отсутствие человечности. Видим причины радости либо горя для окружающих.

Разговор о поступке Веньки Зябликова обретает социальную значимость, весомость. Ибо жизнь и человек в ней, творящий своими руками основу этой жизни, заботящийся о других людях, есть (как всегда убеждены в этом истинные герои Шукшина) главная и высшая ценность на земле. Не говоря громких слов, они, как знают и как умеют, всеми доступными средствами отстаивают даже и не для себя самих, вовсе нет, но — правду и честность. И несмотря на то что теща-то Венькина очень даже умеет за себя постоять, — злая и хитрая, она вон как козыряет своим «бедняцким происхождением», — все же у нее не получается то, чего она хотела бы добиться. Не удается ей обуздать, приструнить Веньку — не может она взять над ним верх. Ведь вся деревня против Лизаветы Киселевой — так тещу зовут — ополчилась... Разговорился народ, и теперь не об одной только Лизаветиной жадности, глупости и вздорности речь идет: всех вспомнили, у кого душа не такая, как надо...

Характер — это, пожалуй, и есть проявление души. Проявление того, что имеет человек внутри себя, чем располагает для жизни. Как говорит на «суде» представитель из города: «Душа — дело тонкое». Но все же народу всегда бывает виднее, у кого она какая, душа-то эта. Колхозный сторож Ермоха, тот прямо говорит: «Спросите вот меня, кого я ненавижу больше всех на свете? Я отвечу: людей, у которых души нет. Или она поганая»...

Нельзя и того допустить, — думают колхозники, — чтобы душа человеческая беспризорной оставалась. Может, оттого молодые и ходят в города, что там человеку есть куда свою душу прислонить, кроме работы: как-то вроде там интереса к жизни у человека больше оказывается... А надо бы, конечно, чтобы и в деревне такой интерес у всех был. Значит, прав Венька! Значит, просчиталась Лизавета, напрасно жалобу писала. Мужики рассудительно говорят ей: «Тебе что требуется? Чтобы Венька день и ночь только работал и работал? А у него еще душа есть. Ей попеть, побаловаться охота, душе-то!»

«Плевала я на его душу!» — огрызается Лизавета. Но уже видно, что проиграла она свою тяжбу. Оказывается, Веньку с его гармошкой любит вся деревня: не дадут его в обиду и баян ему купят в складчину.

Но дело-то не в одном Веньке.

Нравственный климат нашей сегодняшней жизни, благополучие духовной сферы — вот о чем всегда и всюду идет речь у Шукшина, когда он говорит о ситуациях и характерах, выражающих нынешнее существование человека.

Не надо думать, что Шукшин якобы «идеализирует» в этом смысле деревню и ее людей, — это вовсе не так. Не одна ведь Лизавета Киселева показана червем, подтачивающим моральное здоровье деревни. Мы видим и других приобретателей, хапуг, — их злые, жадные физиономии. Шукшин смеется над ними, казнит их смехом, не боясь приговора, подобного тому, какой выносит в своей сказке «До третьих петухов»: «Данный юмор данного коллектива дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в связи с чем он лишается права выражать собой качество, именуемое в дальнейшем — смех».

Шукшин умеет видеть и темное, и светлое. И показывает все особенности жизни и все стороны характера нынешнего человека.

Люди — что ж, они и есть люди, — художник их не «придумывал», а брал из жизни. Брал такими, какими видел в действительности: бесконечно разными в делах, заботах, тревогах.

Деревня может гордиться такими людьми, как Матвей Степанович, председатель колхоза. Воспитала деревня и чудесную молодежь, таких, как Зябликов Венька, как Сеня Громов, выражающих красоту души народа именно в сегодняшнем, нынешнем поколении. Это честные, открытые добру люди, не очень, правда, счастливые. Потому что всегда кто-то находится, кто умеет воспользоваться их способностями, их душевной простотой, причинить им боль... Нет, это вовсе не та простота, что хуже воровства. Это именно неумение хитрить, постоянно утверждаемое Шукшиным как важнейшее нравственное качество, необходимое человеку, как проявление души народа, — главная и самая яркая черта характера национального.

Сам Шукшин был человеком характера «ой какого». Ему не надо было этот характер «изображать», наигрывать. Этот удивительный артист сразу, неким непостижимым способом приковывал к себе наше внимание, не только сохраняя при этом полную естественность своего героя в любой ситуации, но словно еще и все вокруг себя ухитряясь делать гораздо более живым, чем сама жизнь. В любом фильме все рядом с Шукшиным обретало бесспорную убедительность, стремительно оживало, наполнялось движением и дыханием. Как он этого добивался? Он не «играл», а жил, поэтому-то и оставался на экране тем, чем был в жизни: существовал всегда «на самом деле»! Всюду он был, а не казался. Не притворялся и не «изображал». Все его духовное богатство, весь огромный талант артиста базировались не на внешнем изображении характера, а на его подлинной, жизненной основе. И, значит, неизменно требовали такой же исступленной и небережливой к самому себе творческой самоотдачи во всем, что он делал. Его искренность могла поднимать других людей в высоту или швырять их наземь. Возможно, как раз поэтому он чаще всего был немногословен и сдержан с теми, кого еще не очень хорошо знал. Будучи на съемках шолоховского фильма, я, признаться, с большой завистью наблюдала за «печками-лавочками» Шукшина с Лапиковым, Геннадием Бурковым, Алексеем Ваниным. Эти люди, казалось, были роднёй близкой и общались между собою подобно малым детям, — с такой же искренней, завидной дружеской прямотой. Славно было смотреть на них утром, перед съемкой; Шукшин тогда выглядел особенно свежим, молодым и счастливым. Да и все участники съемок не успевали пропитаться пылью, устать от изнуряющего зноя. Но часто и по утрам глаза Василия Макаровича оставались озабоченными. Взгляд его то уходил куда-то глубоко внутрь себя, то словно вспыхивал, устремляясь на собеседника с затаенным вопросом. Лицо, отражавшее напряженную внутреннюю работу, все время менялось. Менялось будто не только выражение, но сам характер лица.

Совсем простое было это русское лицо: узкое, худощавое, с высоким и крутым лбом, резко выступающими надбровьями. Он часто хмурился и поэтому, наверное, на лбу пролегли заметные, резкие параллельные ряды ранних морщин. Складки легли и возле впалых щек, и у твердо сжатого, упрямого рта... Невеселое, серьезное и какое-то своевольное было это лицо — то насмешливо-внимательное, то сердито-неуступчивое. Каким же оно становилось открытым, веселым, доверчивым, до полной даже детской беспомощности в редкие здесь минуты отдыха, доброго и хорошего разговора с друзьями.

Меняющийся облик Шукшина был постоянен в главном. Шукшин, понимая, как, быть может, никто иной, мир души другого человека, мог играть любую трагическую роль в кино и театре, щедро раскрывая личность — главное в искусстве всех времен и народов. Личность — это ведь и есть характер во всех своих неожиданностях, со всеми своими, таинственными чаще всего, законами, о которых мы или очень мало знаем, или не знаем вообще ничего.

В такие минуты великолепных постижений артист заставлял своих зрителей думать еще и о том, что мы, все люди нынешние, живущие в сложнейший век открытий удивительных, по-прежнему беспомощно стоим перед «белыми пятнами» огромного мира нашей души. Мы по-прежнему слабо и плохо, вяло изучаем этот непостижимый мир, где и таятся основы рождения, становления нашей личности, возникают секреты наших характеров, наших поступков, нашего поведения. Мы обычно смотрим друг на друга всего лишь вежливым, но пустым, ничего этого не видящим, не проникающим внутрь, равнодушном взглядом, в лучшем случае отмечая появление новой прически или галстука. Мы не умеем, не научились еще понимать мироздание, вселенную другого человека. Не можем, да и не хотим, открывать для себя драгоценную неповторимость каждого вообще характера, непохожесть его на других. Видеть в этой непохожести и личное богатство человека, и наше общее духовное богатство...

Разглядывать Шукшина вот таким именно образом на съемках Лопахина можно было сколько угодно; я устраивалась с этой именно целью возле самой съемочной камеры и слушала, как с тончайшей бережливостью Бондарчук работает с Шукшиным, разговаривает не столько наставляя, сколько настраивая его, как драгоценную скрипку. Они были прекрасны оба, в эти минуты взаимного проникновения, обоюдного творческого взаимопонимания. Вот это и было общением мира души. Это был самый свет души, передающийся от одного к другому и равно обоих обогащающий. Никогда они не говорили о постороннем, ненужном, — только шолоховское, лопахинское, ощущение жизни, предстоящего боя: ненависть к врагу и радость каждой выигранной у врага, пусть самой малой схватки... Все это — бой, сражение, борьба. Но при всем том в образе Лопахина возникает народ, характер народа, встает вся мирная, трудовая Россия, даже и нынешняя, уже залечившая раны войны благодаря тем же — лопахинским — характерам.

Воюющий за правду Лопахин, последняя, самая позднейшая работа Шукшина, не только не противостоит таким его героям, как Иван Сергеевич из фильма «Печки-лавочки», но их именно — на будущее — защищает, за них борется. Они — едины. Дети своего советского народа, они — на разных этапах исторического существования — несут в себе живые качества русского характера, который, и правда, бывает временами «ой какой»... Был, есть и пребудет такой характер во веки веков исполнен яростного неравнодушия ко всему, что его окружает, что в жизни происходит. И уж обязательно найдет, в чем раскрыть и выразить себя.

Вот, например, какое размышление встречаем мы еще в одном небольшом рассказе Шукшина «Наказ» — очень «игровом», просящемся на сцену, как и все рассказы писателя. К Григорию Думнову, человеку только что выбранному председателем колхоза, заходит его родственник, дядька Максим Думнов. Заходит, чтобы «обмыть» новую должность племянника и, значит, само собою, дать необходимые наставления «молодому несмышленышу», который небось и понятия-то не имеет, как это надо людьми и делом «руководить».

Григорий таким поворотом беседы, как видно, не очень доволен. Он отвечает Максиму нелюбезно:

«— Головой я руководить собрался, головой.

— Ну-у!.. Головой-то многие собирались, только не вышло.

— Значит, головы не хватало.

— Хватало! Не ты один такой умница, были и другие.

— Ну? И что?

— Ничего. Ничего не вышло, и все.

— Почему же?

— Потому что к голове... твердость нужна, характер.

— Да мало у нас их было, твердых-то?! От кого мы стонали-то, не от твердых?

— Ладно, — согласился Максим. Спор увлек его, он даже не обратил внимания, что на столе у племянника до сих пор пусто. — Ладно. Вот, допустим, ты ему сказал: «Сделай то-то и то-то». А он тебе на это: «Не хочу». Все. Что ты ему на это?

— Надо вести дело так, чтоб ему... не знаю — стыдно, что ли, стало.

Максим Думнов растянул в добродушной улыбке рот.

— Так... Дальше?

— Не стыдно, нет, — сказал Григорий, поняв, что это, верно что, не аргумент. — Надо, чтоб ему это невыгодно было экономически».

Обратим внимание на то, что даже и отказавшись от мотивировки «стыдно», как аргумента не очень-то состоятельного, Григорий все же в первую голову называет причину духовную, нравственную. Дядька же Максим в ответ на это рассказывает племяннику, как колхозный пастух Климка Стебунов пас коров два месяца, потом собрал с людей деньги да и послал их всех... куда подальше.

«Не хочу». И «все. А ведь ему экономически вои как выгодно! Знаешь, сколько он за два месяца слупил с нас? Пятьсот семьдесят пять рублей! Где он такие деньги заработает? Нигде. А он все равно не хочет. Ну-ка, раскинь головой: как нам теперь быть?

— Ну, а как вы?

— Пасем пока по очереди... Кому позарез некогда, тот нанимает за себя. Но так ведь дальше-то нельзя.

— А где этот Климка?

— Гуляет, где! Пропьет все до копейки, опять придет... Вот тебе и экономика, милый Гриша. Окончи ты еще три института, а как быть с Климкой, все равно не будешь знать. Тем более что он — трудовой инвалид».

Не успев еще постичь секретов «руководящей работы», Григорий чувствует, что дядя-то Максим, оказывается, прав, — вон какая штука получается. Мало хорошие деньги заплатить человеку, надо еще подход к нему найти, характер его уважить! А дальше и вовсе интересную вещь говорит Григорию дядя Максим, настаивая на том, что в жизни человеческой всему причиной характеры людей.

«— Вся беда наша, Григорий, — продолжает дядя Максим вразумлять племянника, — что мужик наш середки в жизни не знает». А знает крайности: либо «чертоломит», не жалея себя, либо лодырь лодырем, вроде соседа Генки. А на таких лодырей даже и никакая экономика вообще не больно-то действует, хоть тыщи ему плати!

«— Сколько же он получает? — поинтересовался Григорий.

— Восемьдесят пять рублей. Хуже бабы худой. Доярки вон в три раза больше получают. А Генке — как с гуся вода: не совестно, ничего... Вот тебе и пример к моим словам: один всю жизнь груши околачивает, другой... на другого я без уважения глядеть не могу, аж слеза прошибет иной раз: до того работает, сердешный, до того вкалывает, что приедет с пашни — ни глаз, ни рожи не видать, весь черный. И, думаешь, из-за жадности? Нет — такой характер».

Прослеживая существующие и нынче, как всегда, крайности характера, художник вовсе не умиляется ими, а, показывая их нам, заставляет думать, что влияние наше на каждого человека, связь с человеком должна быть еще и душевной, нравственно глубокой, творчески многосторонней.

Именно поэтому ведь и уходит в труд с головою, всем своим существом русский человек, если чувствует он свою неизрасходованную жизненную силу, потребность выразить самого себя, свой талант в нужном деле. Так умей же и ты направлять их на дело, эти таланты, вызывай их к действию — вот чего ждет Максим от племянника, вот о чем рассказ Шукшина. Вот о чем авторское размышление, идущее вторым планом в цитируемой беседе Григория со своим мудрым дядькой.

Доскональное знание особенностей человека, его психики, «нрава» — вот к чему упорно ведет художник, все время задумываясь над людьми особенными, порою не жалеющими себя, а порою даже и грабящими себя, к примеру, вот так безрассудно, как Егор Прокудин. Такой человек живет, будто самому себе за свои неудачи мстит, да и других не больно-то жалеет.

Найти к ним ключ — главная задача каждого вообще художника.

В сущности, все «вызнанные» писателем и артистом неповторимые русские характеры, раскрывшиеся во всей истинности и непридуманности в его созданиях, позволяют многое «вызнать» и в собственном человеческом и творческом характере Шукшина, в его ярчайшей индивидуальности. Ведь очень важно, думается мне, что почти всегда у его срывистых, «заковыристых», неудачливых в жизни героев обнаруживается мягкая и нежная душа. Чрезвычайно легко ее ранить, обидеть, причинить ей боль. И при всей ее незлобивости она не прощает неуважения, пренебрежения к себе. В бешенстве и ярости обиды, защищая Достоинство человека в себе, она сама может породить беды неисчислимые, тут уж только успевай увертываться!

Клокочут, бушуют характеры, на которые устремлен взгляд Шукшина. Снедает этих людей вечное беспокойство души, горение сердца. Так не все ли мы вместе повинны в том, что еще и сегодня не очень-то умеем понимать великую силу отзывчивой и деятельной души человека как редкий жизненный дар, не умеем обращать ее на пользу людям, позволяя ей, как могучему половодью, идти в напрасный разлив, в пустую трату, а то еще и крушить живое вокруг себя... Разве не доросло еще общество наше до таких высот нравственного понимания особенностей каждого отдельного человеческого характера, при котором оно уже теперь могло бы обращать на всеобщее благо все возможности нашей натуры, нашей личности, наших характеров...

Шукшин был коммунистом. И талант его служил борьбе за гармонически построенное, счастливое общество, где не может быть дисгармоничных, душевно неустроенных и поэтому несчастливых людей. Очень характерно для Шукшина, что все вообще конфликты и несчастья его героев — при всей крутой их личной возбудимости — никогда не сводятся к неудачам личного плана. В конечном счете они почти всегда социальны. Заметим это обстоятельство как очень важное для нас при исследовании всего вообще творческого наследия Шукшина.

То, что он оставил нам после себя, может быть, не так уж огромно по количеству сценариев пьес и рассказов, поставленных фильмов, сыгранных ролей... Но когда и какого художника мерили «по метражу»... Оставленное Шукшиным громадно по значению. По художественному новаторству. По духовной, нравственной масштабности разговора, неизменно обращенного к главным, решающим задачам жизни нашего общества. Он недолго жил на свете, но всегда и неотступно требовал, — всем, своим творчеством, — чтобы каждый человек нашел и полностью реализовал себя, раскрылся как личность естественно и свободно, обогатив и свою собственную жизнь, и жизнь всего общества, всего народа.

С полной уверенностью можно утверждать, что Шукшин был, невысокопарно говоря, единственным знатоком таких вот «нелегких», ищущих характеров, а точнее, их выразителем, их защитником. В них он видел самое главное: видел не только их силу и слабость, но показывал, что свобода неограниченного развития, дарованная человеку с самого дня его рождения, порой остается почему-либо, — и очень часто не по его вине, а по его беде — потерянной, его способности — неиспользованными, его возможности — погубленными. Мы видим, как эти силы гибнут, не принося добрых результатов... Исправление же, возвращение человека к жизни — задача гораздо более трудная. И часто она оканчивается трагической неудачей. Об этом много говорится у Шукшина. И не только в «Калине красной». Хотя вспомним еще раз Егора Прокудина. Он ведь мог стать строителем жизни, участником всех сегодняшних наших больших и хороших дел. Однако, проложив только первую борозду, едва вернувшись к брошенной им пашне, он гибнет, убитый главарем банды. Умирает прямо на этой, обретенной им заново, земле... И, несмотря на грозную расправу Любиной родни с бандой Губошлепа, мы еще долго испытываем грызущее нас, бессознательное, но горькое чувство и своей вины. Именно там, где художник оставляет нас лицом к лицу с несправедливостью, болью, обидой человеческой, чаще всего идущей у героев Шукшина от ранимости, обостренной чуткости души, художник знает, уверен, что выход лежит где-то близко — совсем рядом. Мы, живые, обязаны, именно обязаны, найти его! Беречь надо не только кусок хлеба, народом выращенного. Надо хранить, как самое большое богатство, еще и душу человеческую, уважать самую суть народного национального характера, доброту и терпеливость, способность к самопознанию и росту.