Импровизация судьбы

История — еще не Время. И эволюция тоже. Это последовательность. Время — это состояние. Пламя, в котором живет саламандра человеческой души... Жизнь — всего-навсего отведенный человеку срок, в течение которого он может и должен сформировать свой дух в соответствии с собственным пониманием Цели человеческого существования.

А.А. Тарковский. Запечатленное время (Москва — Рим, 1977—1984)

Уж и как же ты, даль, на Руси далека!
Уж не будет ли жизнь для меня коротка?

С.М. Городецкий. Печальник (1909)

На склоне лет Виктор Астафьев весьма своеобразно определил, обрисовал в книге-исповеди «Крест бесконечный» свое необычное внутреннее пространство, камерный «космос души», сложившийся в нем, фронтовике, после суровейшего сражения 1943 года, тяжелого ранения на днепровском плацдарме под Киевом: «...С плацдарма вытащили, но там, на плацдарме, осталась половинка меня — моей памяти, один глаз, половинка веры, половинка бездумности и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил — веселый, глазастый и неунывающий» (выделено мной. — В.Ч.).

Мать Василия Шукшина, Мария Сергеевна Куксина, не зная многого в «прибылях-убылях», утратах сына, не зная всех его отвоеванных и потерянных «плацдармов» в кино и в литературе, каким-то вещим инстинктом угадывала, что «мальчик» — тоже «веселый, глазастый и неунывающий» — в нем все-таки не умирал.

Мария Сергеевна называла его (уже знаменитого режиссера, в немалых летах) по-своему — «дитенок». И журила, не зная причин и истоков самозащиты себя, рабочего состояния, поддерживаемого с помощью кофе, курения, с редкой душевной простотой:

«Добрый день, сын милый!

Вот с таким настроением пишу письмо, рада до слез, милый мой, пообещался бросить курить. Господи, да дай тебе Бог терпения отвыкнуть от этого яда проклятого... А то я вспомню, приду домой, дым — ничего не видно. Из-за этого яда никакое лечение не поддается. Ну, дитенок, давай, брось. Вон посмотришь, какие замарашки бросают, а ты такой сильный парень. Вот я возьму пример с себя. Сижу ночью работаю, навалится сон, такой сон, ничего за такой сон не надо. А мне нужно доделать. Начинаю себя пытать, неужели я ему поддамся... А это ерунда, брось, дитенок, ради Бога».

Кстати говоря, последнее письмо матери, еще не знавшей о смерти сына, в прямом смысле письмо «на могилу», после октября 1974 года — выдержано в том же духе и стиле: «Навалил ты на меня тоску со всего света белого. Жду я тебя, дитенок, жду. Откуда жду, сама не знаю. Милый ты мой, милый. На кого же ты нас всех покинул, ласка ты моя ненаглядная...»

Характер матери, перетерпевшей и трагедию ареста мужа 1933 года, и гибель второго мужа в 1942 году, — это, безусловно, великая нравственная опора Шукшина.

Говорят, что на каждого мудреца хватает простоты. К сожалению, этой спасительной, смягчающей многое простоты, доброты и сердечности без затей и расчетов часто... не хватает. В нужный миг. Надо было быть Сергеем Есениным, чтобы среди всяких демонстраций «понимания» себя — литературными друзьями и недругами, понимания, которое навязывалось ему и декларировалось! — тоже ценить выше всего людей, что «опростели под веселой ношею труда», любить — человека, о котором скажешь: «но только ты ни капли не поймешь, чем я живу и чем я в жизни занят».

Мать понимала поэта в своем ожидании, понимала тем, что выходила, как он верил, на пустынную дорогу с предчувствиями, тревогами, мольбами.

Видимо, и Мария Сергеевна знала этот молитвенный путь. И на фоне бесконечных кабинетов и коридоров с их поворотами «Мосфильма», Госкино, где до любого командного пункта идти «всегда не близко и всегда не прямо», Шукшин особенно ценил материнское «непонимание», простодушие, доброту. Он ставил это «непонимание» выше опасного, неизвестно что несущего «понимания».

В Шукшине-подростке, юноше, покинувшем родной дом в 1946 году, «непослушнике», «Ваське-безотцовщине», очень рано утвердилось свое понимание содержания, наполненности времени, жизни, которая ценна именно движением, становлением, целью. Время — это не пресловутый «стаж» для пенсии, не отработка лет «за техникум», «за институт», не некий «срок», «длительность», которые лишают воли, подчиняют человека, даже нивелируют и поглощают его. Нельзя отбывать время! Полнота жизни, присутствие высшей цели среди мелких целей, среди успехов бытового плана, победа над всеми видами бессмыслицы — создает Время, во всех случаях резко обогащает его, увеличивает значимость момента. «Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!» — говорил его шофер, может быть, самый автобиографичный герой, в рассказе «В профиль и анфас». От какой любви сгорать? К кому? И почему тогда вдруг воцаряется или исчезает это состояние скуки, тоски, ожидание воли и праздника?

Безусловно, эти очень ранние жизнеощущения, представления о времени как горении, как пламени страстей, всесожигающей любви и тоски по идеалу и полной самоотдаче — еще не были никак сформулированы. Они выражались чаще всего в поступках, в уходах из мест, куда матери удавалось его пристроить, «приткнуть». Он чем-то похож на молодого М. Горького, запомнившего из своей поэмы «Песня старого дуба» одну строку: «Я в этот мир пришел, чтобы не соглашаться»...

Все это не означало, конечно, полнейшего разрыва с миром, глобального отказа от законов и норм среды. Но как часто Шукшин будет буквально вспыхивать от негодования, когда тот или иной герой легко... «соглашается» с чем-то предписанным, не выстраданным. Человек набредает на что-то готовое, предписанное, почти приказное и... усваивает его, затем даже с гордостью повторяет, тиражирует. Исчезает способность наблюдать «за переменчивым вещественным миром, находящимся в непрестанном движении» (А. Тарковский). Не Игнат, а Игнаха (!) явится в рассказе «Игнаха приехал» (1962), с дурашливой гордостью развивающий «свои» мысли о малом внимании русского человека к физкультуре:

«Я же помню, как мы в школе профанировали ее...

Как-то однажды Игнатий набрел на эту мысль — о преступном нежелании русского народа заниматься физкультурой, кому-то высказал ее, его поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом»... (выделено мной. — В.Ч.).

* * *

...Всякая подлинная литература, и тем более в начале пути писателя, «растет краем» (В. Шкловский), растет в известном смысле «из сора» («когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», — пророчески сказала А.А. Ахматова), вбирая в себя самые острые, обжигающие впечатления из внелитературного (порой резко антилитературного) ряда. Когда великий писатель ощущает вокруг себя сплошной олитературенный быт, истощенный язык, нищету в смысле фактов (при обилии «всякого рода рассуждений»), он интуитивно ищет этот «край». И этот поиск — как поездка Чехова на Сахалин, на каторгу! — порой кажется современникам нелепым, дурной прихотью.

Кто понял Чехова, когда он говорил: «Ее (каторгу. — В.Ч.) надо непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде»?¹ И мало кто увидел в ней, в поездке через Сибирь, своеобразный нравственный суд над внешне упорядоченной жизнью, прикосновение всей душой к каторге, «настоящему складочному месту российской драмы» (В.Г. Короленко)². Ведь не случайно говорят в народе: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»? Значит, почему-то и сума и тюрьма «вписаны» в русскую историю, и эта взаимосвязь длится веками.

«Край» жизни сообщает редкую свежесть, остроту и силу всхожести всем былым истинным впечатлениям жизни, глубину и точность раздумьям о крепости нравственных устоев и мечтаний. Позднее Чехов скажет, что у него все «просахалинено».

На глазах Шукшина многие писатели, молодые и куда более опытные, с разной степенью горячности искали этой встречи с «краем», с «живой водой», изгоняющей литературщину, все мыслештампы, готовые мысли.

Сейчас можно с полной уверенностью сказать, что в 1962 году Шукшин в полной мере оценил ту «силу всхожести» впечатлений, что нашел «за краем» литературщины, нормативов, вообще схем его однокурсник по ВГИКу Андрей Тарковский. Как преображен был он, Андрей Тарковский, былой «пижон»³, встретившись в 1962 году с рассказом фронтовика Владимира Богомолова «Иван», сняв фильм «Иваново детство»!

Для него это был прорыв из тепличного детства, из книжного рая интеллигентской семьи. Рассказ о мальчике-разведчике как бы срежиссировал... самого режиссера. Он был равен для Тарковского чеховской поездке на Сахалин. Молодой создатель фильма был поражен в рассказе неведомым для него характером героя со взрослым именем Иван (это не глянцевый Ваня Солнцев из повести 1945 года В. Катаева «Сын полка»), который взрослее — по мере ненависти и опыту войны — лейтенанта Гальцева.

В литературной среде тех лет Шукшин мог видеть еще более резкое вторжение «края», «сора», «боли» в отлаженный и нормативный процесс: к внелитературному «краю» будут устремлены и «Северный дневник» (1960) Ю. Казакова, и первые очерки, рассказы, повести В. Тендрякова (о нем Шукшин напишет особо в письме двоюродному брату — художнику), и конечно, «Один день Ивана Денисовича» (1962) А.И. Солженицына. «Складочных мест российской драмы» в XX веке оказалось крайне много: многие из них были еще скрыты.

* * *

Возникает, правда, один нелегкий вопрос: почему, уйдя из дома в 17 лет, попав в центр России, Шукшин чрезвычайно мало, как-то бегло говорил об этом периоде — с 1946 по 1952 год — жизни? Ведь не был же он тем существом, о котором В. Астафьев в 1994 году, в глубокой печали от новейшей порчи народа сказал: «А народ становится все хуже и подлей, особенно наш — полусельский, полугородской, — межедомок ему имя»⁴.

«В 1946 году ушел из деревни. Работал в Калуге, на строительстве турбинного завода, во Владимире на тракторном заводе, на стройках Подмосковья», — весьма кратко скажет Шукшин о целых шести годах своей жизни вне Алтая, т. е. о судьбоносном промежутке между 17 и 23 годами жизни. Почему так кратко, словно наспех? Он, певец свободы, жаждавший дать душе волю, стыдится не беспорядочности переездов, «вербовок» на стройки, не безликих трудов «по лимиту» из-за жалких заработков. Ему неловко оттого, что судьба словно гнала его, не позволяла себя «переволить».

Ведь испытывал же он те чувства, которые погнали его героя Степана Воеводина («Ваш сын и брат») — за три месяца до окончания лагерного срока! — в родную деревню? Этот герой, как мы знаем, и признается родным: «Соскучился без вас, черти мои хорошие», и земляку-милиционеру, хорошо понимающему его, говорит с чувством облегчения: «Охота была хоть разок пройти по деревне. Весна пришла — совсем измучился. Сны замучили — деревня снилась...» Неужели такие сны не мучили Шукшина?

Все бытовые объяснения скитальческой страсти — «голод выгонял людей из деревни» (Ю. Тюрин), «вот увидишь, сам кино сниму и сниматься буду» (М. Шумская) и т. п. — и устремленности к самореализации, к победе над жизненной суетой крайне приблизительны. Бросил ученье в селе Онгудай (на бухгалтера), не удержался в бийском автотехникуме, потерял документы от Владимирского горвоенкомата в 1948 году для поступления в Тамбовское авиаучилище, провалился на экзаменах в Рязани, в автомобильном училище. Ну и что? Биограф писателя В. Коробов усмотрел во всех этих случайностях волю провидения, руку судьбы: «видимо, именно судьба берегла его для другого»⁵, высшего. Исчезает сознательный процесс сотворения себя, иерархия целей, нравственная правда, которая определяла поведение скитальца, не считавшегося с мелкими неудачами. В таких объяснениях исчезает и что-то более важное, что почувствовал его современник и друг С.В. Викулов. Он, к сожалению, бегло, но очень точно объяснил, почему Шукшина не смутит явное возрастное опоздание (в 25 лет) с поступлением во ВГИК: «Поздновато? Может быть. Но не для Шукшина. Он с его упрямым характером, подкрепленным ощущением выросших крыльев за спиной, непоколебимо верил: «Наверстаю»⁶.

Как же выросли эти крылья?

В действительности «кружения», скитания Шукшина — Калуга, Владимир, Рязань, Подмосковье — были предельно осознанным уточнением цели как высшего призвания, чего-то бесконечно дорогого, ради которого стоит жить. Мелкие цели — это всегда остановка жизни (при их достижении), великая цель не знает остановок.

Может быть, и тоскливое кружение «разнорабочего» Шукшина (маляра, грузчика, такелажника) вокруг Литературного института, где можно «выучиться на писателя», и мимолетное, случайное знакомство с известным кинорежиссером Иваном Пырьевым (создателем популярного в те годы фильма «Сказание о земле Сибирской») и его женой актрисой Мариной Ладыниной (уже в гостях у режиссера!) — все это было не столь уж случайно. Ведь как-то он на улице узнал и «разговорил» Пырьева?! Тем более не случаен последующий штурм Шукшиным судьбы: после калужско-владимирских скитаний, службы на флоте (до 1953 г.) Шукшин поистине стремительно, экстерном сдал экзамены за среднюю школу, поработал преподавателем (и директором вечерней школы в Сростках). «В кандидаты КПСС Сросткинским РК КПСС, в члены — Щербаковским РК КПСС г. Москвы... Был секретарем комсомольской организации постановочного факультета ВГИК», — скажет писатель в 1963 году («Автобиография»). В 1954 году предстал перед приемной комиссией ВГИКа «во всеоружии» (т. е. с дипломом, характеристиками и — главное — с немалым жизненным опытом).

В эти же годы — еще совершенно не зная о трудностях бездомный жизни актера в Москве — Шукшин решается («Я хочу, просто требую, наконец, чтобы ты была со мной только откровенна») на закрепление давнего, с поэтических лет любовного романа с Машей Шумской, односельчанкой, школьной подругой сестры Тали. 16 августа 1956 года они расписались.

Где же тут расчет на случай, на пресловутое «авось»?

Эта стремительность самосотворения, «деланья себя», импровизация судьбы дали основание для внешне лестного сопоставления Шукшина с героем романа Джека Лондона (1871—1910) Мартином Иденом. Внешнее сходство между Шукшиным и Джеком Лондоном, сыном обедневшего фермера, в молодости побывавшим в шкуре рабочего, скитавшимся и по тихоокеанскому побережью, и по золотым приискам Клондайка, обуреваемым, как выразился его друг американский писатель Эптон Синклер, «прекрасной юношеской мечтой о настоящей женщине, презирающей условности» (эта мечта выражена в «Мартине Идене» и в «Дочери снегов») — как будто неопровержимо. И необузданность в желаниях, неукротимость, «безграничные проявления своего «я» и «опасные странствования в царстве Алкоголя»⁷, и «долгожданные успехи у женщин» — все «совпадает». Многие земляки так и не смогли простить Шукшину нескольких его браков и многих любовных романов.

Его первая, чрезвычайно похожая на него дочь Катя (р. 1965) появилась после двух по разным причинам распавшихся браков писателя: после женитьбы на М.И. Шумской и однокурснице Шукшина по ВГИКу актрисе Лидии Григорьевой (1961). Эти разводы, начавшийся в 1964 году роман с актрисой Федосеевой, ставшей впоследствии женой, и в особенности благороднейшее решение Маши Шумской — Шукшин явно не хотел обрекать ее на московскую бездомность, полубогемное лихолетье — оставить Сростки, уехать на работу в школу Горно-Алтайска, чтобы не мешать Шукшину работать над фильмами в Сростках, навещать мать, породили новую волну несправедливых домыслов о его «бурной жизни».

Сравнение судеб можно и продолжить. Не ощущал ли порой Шукшин, как Мартин Иден, в конце жизни некоторую иллюзорность победы над судьбой, не признавал ли он правоту В. Астафьева, в 1979 году сказавшего: «Холодная Москва не приняла Шукшина»?

Но никаких глубинных совпадений в жизненном поведении Джека Лондона (и его героя Мартина Идена) и Василия Шукшина в реальности все же не было. Все дело в различии русского и западных представлений о призвании писателя, об успехе и величии, о судьбе пророка и карьере беллетриста.

Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня.
И утаить я не могу,
Что на тебе печать Господня, —

писал в 1910 году Осип Мандельштам в стихотворном послании «Анне Ахматовой». Русская традиция всегда считала, что если для человека западной обмирщенной образованности «лучший свет человечества — гений», то «для русского народа — святой»⁸.

Отсюда, вероятно, и та смелость, с которой Шукшин не только ступил под своды института кинематографии, но и принял решение — почти сразу же писать рассказы, роман: его активно питала и энергия родного языка, и память рода, и горные духи озер, нравственные ценности семьи, как бы охраняющие русскую историю и человека в ней.

Ничто еще не найдено. Но все здесь, в близком тебе мире.

* * *

В скитальческие для Шукшина годы уже близко было открытие В. Солоухиным «Владимирских проселков» (вместо неких магистралей истории), была близка пора поэтических признаний тихих лириков.

Да и тема Александра Яшина, выраженная в названии его книги «Босиком по земле» (1961), — кстати, и Шукшин, герой памятника на Пикете, изображен В. Клыковым сидящим на земле и... босым! — становилась ведущей. И глубоко прав будет критик Александр Михайлов, когда у памятника писателю на горе Пикет скажет в 2004 году, не боясь принизить региональный алтайский патриотизм Шукшина-сибиряка: «Он смотрит на нас — распахнутый человек, разорвавший свою душу ради России, ради русских людей.

Да, сегодня должен батюшка освятить этот памятник, но Господь уже освятил, он уже омыл, сбросил земную пыль с Василия Макаровича»⁹.

И не беда, что эти древние среднерусские города Калуга и Владимир с тенями великих предков, с одухотворенными историей окрестностями, долго, вплоть до начала работы над «разинской темой», таились в душе каким-то неразвернутым, нетронутым богатством. Но именно эти города — земли Русской украшение, «каменные ожерелья Руси», связанные с великими личностями (старцами из Оптиной пустыни, владимирскими князьями, со святым Александром Невским, скончавшимся по пути из Орды во Владимир), святыми, в Русской земле просиявшими, с самобытными архитекторами, вроде Федора Коня, построившего Смоленский кремль с полусотней башен, — безусловно, глубоко поразили воображение Шукшина. Ведь он, в сущности, не видел в Сибири великих монастырей, крепостей — а для «примерки» образа Разина они очень нужны! Знал ли он само понятие «пустыни» до встречи с Оптиной пустынью? Можно сказать, что при создании романа о Разине, при обращении к образу его современника, «огнепального» патриарха Никона — а ведь этот процесс не одномоментный! — Шукшин неизменно воскрешал в памяти эти среднерусские города.

В.М. Шукшин. 1964 г.

При чтении романа «Я пришел дать вам волю» легко заметить, скажем, «владимирский след» в пейзажах, созерцаемых Разиным. Как тщательно писатель, например, разрабатывает передний план, явно рисуя берег Клязьмы, крепостной вал, в лучах закатного солнца, начиная изображение как бы прямо от зрителя, от Разина: «Солнце клонилось к закату; тень от высокого правого берега легла далеко на воду, и вода была темная тут. Зато дальше и вода, и далекий низкий берег — тихо пламенели в желтых лучах прощального солнышка. Разница эта — здесь и там — порождала раздумья. Ясно ли думалось или грустно — кому как. Кто как смотрел».

Конечно, для могучей Волги такая обозримая речная даль, явно спокойная, кроткая, с низким берегом, не характерна.

Сомнительны все рассуждения о том, что вначале Шукшин якобы был во власти «региональной рефлексии», даже нес в себе «комплекс провинциальной неполноценности, ранимости перед неуязвимым высокомерием столицы», а потом смог «утаить, зашифровать или снять вообще регионально-биографические приметы»¹⁰. Не был он областником, не переходил от «внешнего этнографического регионализма (?!) к общерусскому масштабу»...

В Калуге и в близких к ней Оптиной пустыни, в Козельске, даже в видном почти из центра Калуги селе Ромодановские Дворики, деревушке с таким ласковым названием, в имении князя-кесаря петровских времен Ромодановского, молодой Шукшин был поистине окружен знаками вечности, «письменами Бога». Пусть и не в хронологическом порядке, не в системе, но многое он, видимо, узнал. И приезды Пушкина в 1830 и 1834 годах в Полотняный Завод под Калугой, приход Льва Толстого (пешком из Ясной Поляны) в Оптину пустынь к старцам в 1881 году, наконец, приезд того же Толстого в 1910 году, за несколько дней до смерти, в монастырь в Шамордино, к сестре Маше. Все сваливалось, перепутывалось — с заездом Гоголя в 1850 году, с тяжелым визитом в Оптину пустынь Ф.М. Достоевского (после смерти сына) в 1878 году. И оседало где-то в подсознании.

* * *

Владимир — еще одна, более значительная страница русской истории, место действия лучших киноновелл фильма «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») однокурсника Шукшина по ВГИКу Андрея Тарковского — обычно тоже пропускается биографами писателя.

Но ведь именно на земле Владимирской Шукшин в 1969 году будет снимать фильм «Странные люди». Чем обогатила его в далекий, дотворческий период древняя Владимирская земля? Ответ на этот вопрос весьма труден.

Владимир — город с удивительным единством улиц и сельских пейзажей — это не музей под открытым небом. Шукшинской душе был понятен этот город, который как бы постоянно «обращался», развертывался к природе, к далям за Клязьмой, к лесам, уходящим к далеким Мещере и Мурому. Он словно спускался оврагами, крепостными валами — к речной пойме, к Гусь-Хрустальному, к Оке.

Может быть, все волжские города-крепости XVII века, которые осаждают, штурмуют воины Разина в киноромане «Я пришел дать вам волю» — это в наибольшей мере именно Владимирский кремль с Успенским и Дмитриевским соборами, с Клязьмой. Шукшин именно во Владимире и, пожалуй, в созвездии городков-памятников (Боголюбово, Суздаль, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский) мог отметить и запомнить крайне важное для исторического романиста обстоятельство: единство русской ландшафтности и русской истории. Это единство становилось тоже природной, как бы освоившей речные, небесные, полевые просторы, силой.

Примечания

1. Цит. по кн.: Громов М.П. Чехов. М., 1993.

2. Там же.

3. Директор Фонда Андрея Тарковского Паола Волкова в предисловии к книге «Андрей Тарковский. Архивы. Документы. Воспоминания» привела любопытную, впрочем, недобрую подробность дружбы-состязания, сложного взаимоуважения двух режиссеров: «В июле 1954 года Андрей сдал экзамены и был принят во ВГИК в мастерскую М.И. Ромма. Среди пятнадцати зачисленных абитуриентов были Василий Шукшин, Юлий Файт и др. Приемная комиссия, горячо поздравив Ромма с удачным набором, просила двоих не зачислять: бандита и пижона. Не трудно догадаться, что первым был Шукшин, вторым — Тарковский». Куда делся для Паолы Волковой в этих жестких суждениях другой член приемной комиссии, замечательный актер Николай Охлопков, выступивший за прием Шукшина во ВГИК? Н.П. Охлопков был сибиряком, его имя носит драмтеатр в Иркутске. Он рад был редкой среди абитуриентов из околокиношной среды фигуре земляка с трудной судьбой. Снимавшийся в роммовской кинолениниане довоенных лет, Охлопков имел, безусловно, серьезнейший авторитет в глазах М.И. Ромма. Да и к «бандитам» Шукшина Охлопков — даже в шутку — не относил.

4. Астафьев В.П., Курбатов В.Я. Крест бесконечный. Иркутск, 2003.

5. Коробов В.И. Указ. соч.

6. Викулов С.В. Человек на земле // Литературная газета. 1979. 25 июля.

7. Синклер Э. Над толпой // Писатели США о литературе. М., 1974.

8. Цит. по кн.: Маневич Г.И. Оправдание творчества. М., 1990.

9. Заболоцкий А.Д. Все отпечатано в душе // Наш современник. 2005. № 6.

10. Творчество В.М. Шукшина. Барнаул, 1994.