На правах рекламы:

• Купить готовый мангальный комплекс в компании «Мангал-Групп» . Зона открытого огня для безопасности изолирована металлическими стенками от пространства помещения. Данный мангальный комплекс в силу своей универсальности способен полностью заменить стандартную кухню. Он имеет эстетичный дизайн и хорошо вписывается в пространство помещения или ландшафт участка.

2.4.2. Модификации художественно-речевой структуры текстов рассказов Шукшина с диегетическим повествователем

Как уже было отмечено, произведения с диегетическим повествователем представляют собой форму усложнения авторского повествования путем создания речевого образа повествующего лица. В произведениях осуществляется процесс конструирования автором не только действительности, но и рассказчика как говорящего субъекта. Основной признак данного типа текстов, как считает И.Е. Папава, заключается в специфике «образа рассказчика»: «данный образ в рассказах от первого лица не имеет ярко выраженных характерологических примет и не обособляется от "образа автора" специальными речевыми приметами, а поэтому речевая экспрессия персонажей в этих произведениях полностью сохраняется и "я" рассказчика не является единственным субъектом оценки в таком повествовании» [1983, с. 17]. Таким образом, «повышенная субъективность» как доминанта ядра производного лингвопоэтического типа на уровне организации ХРС реализуется взаимодействием, как минимум, четырех субъектно-речевых сфер (рассказчик в двух ипостасях, автор, «второстепенные» персонажи). На основе данного приема построены рассказы: «Горе», «Дядя Ермолай», «На кладбище», «Боря», цикл рассказов «Из детских лет Ивана Попова». Сформулированное ранее положение [Кукуева: 2001а; 2001б] о функциональной значимости¹ данного приема в организации РППов дает все основания говорить об уместности его применения в описании ХРС текстов рассказов с диегетическим повествователем.

Формирование модификационного варианта ХРС рассказов базируется на соотношении пространственно-временных континуумов внутри РППов, на уровне организации собственно речевого слоя рассказчика и ремарки. Диегетический повествователь-наблюдатель является звеном, концентрирующим вокруг себя все действие в тексте рассказа. Семантика и объем персонажной речи «пропускаются» через «слово» рассказчика и являются фактом уже сконструированной в его сознании действительности. Доказательством этому могут служить многочисленные субъективные авторские комментарии в ремарочном компоненте, синтаксически оформленные пояснительными и вводными конструкциями. Например: «Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас — был очень недоволен» («Горе»); «Ну, караульщики, — спросил дядя Ермолай, увидев нас, мне показалось, что он смотрит пытливо» («Дядя Ермолай»). Специфика данных конструкций состоит в том, что они являются частью авторского посыла, ориентированного на читательское восприятие. Но данный посыл, «ориентация изложения» [Маркасова: 1996], реализуется нетрадиционно — через маску рассказчика, что создает впечатление открытого диалога субъекта речи (рассказчика в одной из своих ипостасей) с читателем.

Рассматриваемые конструкции, выделяясь пунктуационно, имеют характер дополнительных замечаний к основному повествованию, чем и разрушают синтаксическую одноплановость авторского высказывания.

Немаловажное значение имеет и чужое (персонажное) «слово», представленное в форме НСАП: «Эх, папка, папка! А вдруг да у него не так все хорошо пойдет в городе? Ведь едем-то мы — попробовать. Еще неизвестно, где он там работу найдет, какую работу? <...> Последнее время, я слышал, все шептались по ночам: она вроде не соглашалась. Но ей хотелось выучиться на портниху, а в городе есть курсы...» («Из детских лет Ивана Попова»). Чужое высказывание в речи рассказчика приобретает иллюзию вторичной повествовательной передачи: «речь персонажей передается по вкусу рассказчика — в соответствии с его стилем в принципах его монологического воспроизведения» [Виноградов: 1971, с. 190].

Как показывает анализ, прием субъектного расслоения речевой сферы рассказчика активно функционирует в текстах: 1) с обособленной субъектно-речевой сферой рассказчика, расширяющейся до пределов «образа автора» («Горе»); 2) с рассказчиком, равным «образу автора» («Дядя Ермолай»).

Актуализация приема в рассказе «Горе» обнаруживается по линии организации РППов, а именно собственно речевого слоя (собственно авторское повествование и ремарка). Авторская речь демонстрирует соотношение двух пространственно-временных континуумов, фиксирующих точку зрения ребенка (ретроспективный план) и взрослого человека (настоящее время, совпадающее с моментом повествования в рассказе). Собственно авторское повествование, выполняющее роль зачина, репрезентует субъективную позицию рассказчика взрослого человека: «Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо... Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко». Ввод иного временного плана осуществляется посредством диалогического взаимодействия континуумов, например: «Было мне лет двенадцать. Сидел в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет». Авторское «слово» демонстрирует переход от диахронического регистра, где рассказчик — объект повествования, к синхроническому, где он — субъект повествования. Смена повествовательного ракурса фиксируется, в первую очередь, видо-временной формой глаголов (с одной стороны, «было», «смотрел», «услышал», с другой — «плачет»), а также сменой субъекта восприятия.

Взаимодействие континуумов свидетельствует о сложности выявления авторской позиции. Точка зрения взрослого рассказчика базируется на столкновении тогдашнего бытового времени-пространства и теперешнего бытийного пространства, которое возникает в результате мысленного взгляда в прошлое: «Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся». Наличие несовпадающих позиций «я» рассказчика взрослого человека и «я» мальчика есть свидетельство подвижности структуры субъекта повествования, некой эксплицитно выраженной игры автора с читателем. Смена пространственно-временного ракурса в речи рассказчика вызывает появление своеобразных перебоев интонации, «происходит "наложение" одного восприятия на другое <...> из двух временных аспектов, которые переплетаются» [Виноградов: 1976, с. 428]. Подобный процесс увеличивает информативный потенциал РППов, делает ее объемнее и содержательнее, нежели РППерс. Основная смысловая нагрузка ложится на авторский диалогизированный монолог, выступающий в качестве доминантного на фоне остальных типов и форм речи. Проанализируем показательный в этом отношении фрагмент текста: «У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: "Нечаиха-то.., гляди-ко, сердешная". Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли — и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып — цып — цып..." Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была — и нету, ушла». Сигналом эвоцирования «ретроситуации» (термин взят из работы [Дьячкова: 2003, с. 23]) выступает лексический элемент «три дня назад», семантика которого конкретизирует время совершения события, обозначенного глагольной формой «умерла». Указание на точный временной промежуток свидетельствует о «приостановке» основного времени повествования. Благодаря временному плану, представленному в речи рассказчика-мальчика, в сознании читателя создается иллюзия «вхождения» в описываемую ситуацию, очевидцем которой был ребенок.

Глагольные формы прошедшего времени совершенного и несовершенного вида организуют речь рассказчика взрослого человека. Примечательно, что глаголы, характеризующие поведение героини, употреблены в форме несовершенного вида: «жила», «выглядела», «ходила», «созывала». Данные единицы обозначают постоянный вневременной признак, характеризующий образ старухи. Прошедшее время несовершенного вида глаголов формирует бытийный пространственно-временной континуум, в котором нет границ, «бытийное пространство-время отмечено отсутствием пространственно-временной предельности» [Вартаньянц, Якубовская: 1984, с. 21]. Предикаты совершенного вида прошедшего времени выстраиваются в своеобразную цепочку последовательных глагольных действий: «вырыли» глагол со значением осуществляемого действия → «опустили» — предикат со значением помещения кого-либо в результате физического действия → «зарыли» предикат с семантикой «укрытия» объекта. Их последовательная связь актуализирует «конструирование» читателем конкретной ситуации, имплицитно представленной в РППов.

Особую значимость в контексте «слова» взрослого рассказчика имеет несовпадение морфологического и синтаксического времени, фиксируемого в предложении «Я забыл сейчас, как она выглядела» глагольной и наречной формами. Несовпадение категориального значения времени создает иллюзию сиюминутности речи рассказчика, происходит переход из времени-пространства прошлого во время-пространство сегодняшнее, соответственно, осуществляется и «перемещение» читателя.

Анализ рассмотренного фрагмента демонстрирует, во-первых, сохранение смысловой позиции рассказчика-мальчика в плане пространственно-временного обозначения и лексико-стилистического оформления речи, введение его точки зрения как чужого «слова» в речевую сферу взрослого рассказчика; во-вторых, взаимодополнение смысловой позиции одного рассказчика за счет смысловой позиции другого, вследствие чего возникает семантическая емкость РППов. В авторском «слове» сочетается рассказ о событии, пропущенный через восприятие и оценку рассказчика-мальчика, и рассказ, осмысленный с точки зрения взрослого человека. Композиционное и семантическое соединение двух точек зрения — знак авторской стратегии, направленной на создание эффекта присутствия читателя в сцене репрезентируемого события. Персонажные субъектно-речевые сферы, оформленные в виде цитации или конструкций с чужой речью, находятся в прямой зависимости от процесса воспроизведения и конструирования событий в авторском контексте. Активное использование кодовой цитации, выполняющей оценочную или характерологическую функцию, подчиняется требованию репрезентации целостного события, освещенного со всех сторон.

Работа приема организует расширение субъектно-речевой сферы рассказчика до пределов «образа автора»: «Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая — умерла. Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню: все так же резко, горько пахло полынью». Анализ взрослым рассказчиком своих детских впечатлений, представленных в примере, служит знаком «прорыва в литературность на общем характерологическом фоне» [Папава: 1982, с. 128]. Меняется лексическое наполнение собственно авторского повествования, усложняется синтаксическое оформление речи рассказчика. Имеют место образные средства (эпитеты), ориентированные на литературную традицию: «радость непонятная, светлая», «прекрасный мир». Преобладают книжные синтаксические конструкции с однородными членами и сложносочиненные предложения: «Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая — умерла». Особого внимания заслуживает информант «в эту минуту», где указательное местоимение выступает в роли дейктического элемента, выражающего идентификацию ситуации через ее отношение к речевому акту, его участникам и контексту. Благодаря данной единице, в РППов организуется своеобразное «переливание» пространственно-временных континуумов: из момента рассказывания о прошлом событии в момент его свершения, из бытовой ситуации: смерть старухи Нечаихи и страдания ее старика — в ситуацию бытийного плана: анализ внутреннего состояния и размышления о жизни: «<...> ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая — умерла». Бытийное пространство у Шукшина, как отмечает М.Г. Старолетов, возникает на базе внутреннего состояния персонажа (в нашем случае рассказчика). Предложение «Горе маленького старика заслонило прекрасный мир» носит характер лирического отступления, в котором автор, отталкиваясь от конкретной ситуации, поднимает проблему соотношения горя человека и окружающего его огромного мира. Философскую направленность получают и отдельные лексемы: «резко», «горько (пахло полынью)», выражающие элемент оценки со стороны рассказчика мальчика: «запах» события, оставшегося в памяти. В контексте авторского «слова» данные лексические единицы получают иной коннотативный смысл — «горечь и боль случившегося».

Итак, анализ фрагмента позволяет говорить об объемности РППов, ее коммуникативной направленности, о многоголосом звучании всего отрывка: одни и те же лексемы, синтаксические конструкции в зависимости от читательской проницательности способны формировать информацию бытового плана (точка зрения рассказчика-мальчика) и информацию философского характера (расширение «слова» взрослого рассказчика до пределов «образа автора»). При этом содержательные возможности точек зрения данных рассказчиков неодинаковы. Смысловая позиция рассказчика-мальчика ограничена в объеме знания, ибо повествование от его лица — это повествование об увиденном, услышанном в данный момент. Точка зрения взрослого рассказчика шире, так как его «слово» не только воспроизводит фрагменты событий прошлого, но и представляет их анализ, дает развернутую картину психологического состояния ребенка.

Взаимодействие и взаимопроницаемость нескольких смысловых позиций является важным эстетическим принципом В.М. Шукшина, исключающим возможность «божественного» расположения точки зрения автора. Авторская позиция здесь — это «позиция режиссера чужой пьесы, в которой сталкиваются равноправные и равноценные точки зрения» [Козлова: 1992, с. 53].

Наряду со сказанным в собственно авторском повествовании рассказа «Горе» имеют место фрагменты текста с эксплицитно выраженной смысловой позицией автора: «В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут — сияет!». В плане речевой композиции приведенный пример представляет собой своеобразное «перетекание» субъектно-речевых линий, не имеющих графических маркеров. Расшифровка взаимодействующих «точек зрения» целиком выпадает на долю читателя. Дополнительная сложность данного фрагмента заключается в том, что смысловые позиции двух ипостасей рассказчика и самого автора тесно переплетены даже в рамках одного предложения, что рождает особый стилистический эффект игры автора с читателем.

Прием субъектного расслоения речевой сферы рассказчика активно затрагивает сферу распространенных ремарок [Кукуева: 2001б; Хисамова: 2002], которые в структурном отношении делятся на а) препозитивные, вводящие новую сцену, картину: «Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирая широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку. Я прислушался»; б) интерпозитивные: «Чижало, кум, силов нету. — Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы. Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал — неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было Нечая». Текстовые фрагменты демонстрируют несовпадение в ремарочном компоненте субъектов речи и восприятия. Первым является рассказчик взрослый человек, вторым — рассказчик ребенок. Легко заметить, что эвокация ретроситуации опосредована точкой зрения взрослого рассказчика, однако детали произошедшего события представлены через призму видения мальчика, наблюдающего событие в момент его протекания. Доказательством этому служит «план фразеологии», в котором особую функциональную нагрузку несут лексемы, относящиеся к сфере восприятия ребенка: «ослепительно белела» (рубаха), «широкий рукав», дейктический элемент «неподалеку». Названные единицы отражают момент непосредственного наблюдения, указывают на местоположение определенного лица в конкретной ситуации. Лексические единицы «маленький», «убитый горем» фиксируют эмоционально-оценочное отношение ребенка к старику.

Точка зрения «взрослого» рассказчика маркируется глаголами прошедшего времени несовершенного вида: «шел», «спотыкался», «вытирал» (глаза), «смотрел», информирующими читателя о некотором положении дел. Наряду с информативной функцией «слово» рассказчика может содержать оценку самого процесса наблюдения, субъектом которого является мальчик. Например, безличное предложение: «Мне его было хорошо видно» демонстрирует особую смысловую нагрузку наречия «хорошо» как знака оценки взрослым рассказчиком «своего» поведения в детстве.

В силу работы данного поэтического приема распространенные ремарки вступают в «семантическое несогласование» (термин О.А. Маркасовой) с репликой героя. Смысл этого несогласования состоит в том, что автор-рассказчик в ремарочном слое описывает не только действие или поведение героев, но еще и дает критический комментарий, содержащий оценку события как с точки зрения рассказчика взрослого человека, так и с точки зрения ребенка. Подобное явление свидетельствует о неравнозначности, несимметричности «слова» автора и «слова» персонажа, о переносе большей части информации на ремарочный компонент.

Автору принадлежит общий план повествования, «конструирование» же деталей ретроситуации осуществляется с учетом восприятия ребенка. В результате распространенная ремарка получает семантическую полноту и объемность. Данный тип ремарки закрепляет за собой риторическую функцию: берет на себя роль средств, с помощью которых устанавливается диалог автора с адресатом. Примечательно, что вводные и пояснительные конструкции в распространенной ремарке, традиционно являясь знаком авторской стратегии, не эксплицируют «образ автора», а оставляют его за маской рассказчика. Выявление и разграничение ипостасей рассказчиков и автора — это то, что побуждает читателя вступить в диалог с предлагаемым текстом, а через него и с автором.

Итак, модифицирование ХРС рассказа «Горе» осуществляется по линии внутриструктурного изменения РППов как главного нарративного звена. Обнаруживается структурирование собственно речевого слоя повествователя с доминантой «слова» взрослого рассказчика. Функциональная значимость речевого плана данного рассказчика продиктована возможностью конструировать события прошлого, а также воспроизводить их оценку. Рассказчик ребенок репрезентируется двумя способами: как объект и субъект повествования с сохранением его смысловой позиции в плане пространственно-временного обозначения и информативности семантики. Обозначившиеся в рассказе субъектно-речевые линии, находясь в постоянном взаимопереплетении пространственно-временных континуумов, формируют семантическую емкость и объемность авторского повествования.

Композиционно-стилистическое взаимодействие двух субъектно-речевых сфер представляется знаком нивелирования единственно авторитетной точки зрения, ибо авторская позиция не имеет стабильной локализации в РППов, она скрыта за маской рассказчика.

Малый объем чужого «слова», его полная ассимиляция в собственно речевом слое рассказчика детерминируются эстетической установкой автора: показать внутренний мир души, обнаженной в критической ситуации. Модификационный вариант ХРС предполагает следующий набор признаков.

• Структурирование собственно речевого слоя как результат пространственно-временного «расщепления» образа говорящего субъекта, что приводит к формированию прерывистой, асимметричной слоистости повествования.

• Семантическая емкость и информативная глубина собственно речевого слоя рассказчика на основе динамической взаимообратимости его составляющих. Взаимообратимость создает эффект двуголосого звучания собственно авторского повествования, где один и тот же субъект речи оказывается представленным в разных временных рамках.

• Нарративная функция ремарочного компонента, его семантическое рассогласование с репликами персонажа.

• Репрезентация персонажного речевого слоя с «печатью» субъективности рассказчика взрослого человека.

• Активизация читательского восприятия, нарушение стабильной локализации «образа автора» и читателя в зависимости от динамики форм соотношения словесных рядов рассказчиков.

Функционирование рассматриваемого поэтического приема в рассказе «Дядя Ермолай» приводит к несколько иному варианту организации ХРС. Наряду с сохранением таких основополагающих признаков речевой композиции, как пространственно-временная организация повествования и выделение двух ипостасей первого лица («Я» — взрослый рассказчик и «Я» — мальчик), обращает на себя внимание характер соотношения синхронического и диахронического континуумов. Точка зрения взрослого рассказчика в рассказе «Дядя Ермолай» организует повествование как с содержательной, так и с композиционной стороны. Собственно речевой слой рассказчика выполняет функцию синхронического обрамления по отношению к ретроспективному плану: «Вспоминаю из детства один случай» (зачин рассказа); «Теперь, многомного лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: "Емельянов Ермолай"...» (финал). Использование в речи взрослого рассказчика глагольных лексем настоящего времени: «вспоминаю», «бываю», «прихожу», «вижу», дейктического элемента с темпоральной семантикой: «теперь» («в настоящее время, сейчас») создает иллюзию процесса рассказывания «в настоящий момент», что способствует беспрепятственному проникновению читателя в ситуацию рассказывания. Субъективная позиция автора как эстетически ориентированное, структурно воплощенное отношение художника к жизни проявляется в его устранении, в возможности эпического развертывания события.

Ретроспективный план, составляя композиционный центр рассказа, входит как основной содержательный компонент «во время рассказывания» взрослым рассказчиком и осуществляет переключение временного регистра в план прошлого, где мальчик предстает как объект и субъект процесса рассказывания. Ретроспекция отличается сложностью пространственно-временной и субъектной организации. Рассмотрим текстовые фрагменты.

«Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что заходил дождь. Небо — синим-сине, и уже дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не спешил». В примере субъектом речи выступает взрослый рассказчик, воспроизводящий в памяти события детства, объектом повествования — он же в ипостаси мальчика. Размещение точки зрения рассказчика в пространственно-временном континууме осуществляется за счет ввода в собственно речевой слой дейктических сигналов, семантика которых знаменует переход взрослого рассказчика из ситуации рассказывания о прошлом событии («тот» указывает на более отдаленный в пространстве и времени от говорящего лица день) в ситуацию его свершения (наречие «уже» свидетельствует о происходящей перемене события в настоящий момент). При этом процесс наррации сохраняется за взрослым рассказчиком.

Начало авторского повествования высвечивает детскую ипостась рассказчика: «Полтора километра, которые мы давеча проскакали мигом, теперь показались нам долгими и опасными. Гроза разыгралась вовсю: вспыхивало и гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли, больно били по лицу. Пахло пылью и чем-то вроде жженым — резко, горьковато. Так пахнет, когда кресалом бьют по кремнию, добывая огонь». Стилистика фразы, наличие наречий с временным значением: «давеча», «теперь» переносит повествование в непосредственный момент свершающегося события с субъектом речи — мальчиком. Далее синтаксический строй фрагмента фиксирует переключение пространственно-временного регистра в область звучания «голоса» взрослого рассказчика с сохранением особенностей эмоционально-оценочного восприятия ребенка, о чем свидетельствуют точность, емкость в описании образа грозы («вспыхивало», «гремело», «пахло пылью, жженым — резко, горьковато») и связанных с ней ощущений («капли больно били по лицу»). Мерцание пространственно-временных континуумов, обозначившееся в рассмотренном примере, формирует «неровность» модусного плана, компенсируемого единством плана событийного.

Расслоение субъектной сферы говорящего детерминирует достаточно сложное взаимодействие нескольких точек зрения в рамках отдельно взятой сцены: «Когда вверху вспыхивало, все на земле — скирды, деревья, снопы в суслонах, неподвижные кони, — все как будто на миг повисало в воздухе, потом тьма проглатывала все; сверху гремело гулко, уступами, как будто огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались». Данный фрагмент демонстрирует сложное композиционное построение. Смысловая позиция взрослого рассказчика опирается на индивидуальное восприятие ребенка, однако фразеологический план повествования свидетельствует об экспликации авторской точки зрения как ключевого звена, конструирующего целостность ХРС рассказа. Преобладание книжных синтаксических конструкций с подчинением и однородными членами («Когда вверху вспыхивало, все на земле — скирды, деревья, снопы в суслонах, неподвижные кони, — все как будто на миг повисало в воздухе, потом тьма проглатывала все»), наличие образных средств, ориентированных на литературную традицию («тьма проглатывала все») — вводят авторский голос в качестве дополнительной субъектно-речевой сферы. Совмещение нескольких точек зрения, взаимодополняющих друг друга, формирует объемность собственно речевого слоя рассказчика.

Рассказчик мальчик в собственно авторском слое служит объектом повествования, его восприятие фиксируется лишь отчасти, в рамках «голоса» взрослого человека. Как субъект речи ребенок репрезентируется в ремарочном компоненте РППов. Об этом свидетельствует смена временного ракурса повествования: «Ну, караульщики, — спросил дядя Ермолай, увидев нас, мне показалось, что он смотрит пытливо»; «У Гришки круглые, ясные глаза, он смотрит не мигая». Глаголы настоящего времени, а также эллипсис сказуемого передают не только «живую» речь рассказчика ребенка, но также способствуют развертыванию «сиюминутности» диалога персонажей. Активное использование в ремарке вводно-модальных слов и сочетаний: «мне показалось», «видно», повторяющегося наречия: «опять» со значением «еще раз, снова», фиксирующего местоположение рассказчика ребенка во времени-пространстве, — служат фактором повышенной субъективации повествования. Лаконичная фиксация поведения и мимики персонажа посредством глагольного ряда: «крепился», «сморщился», «ушел», «всплакнул» в сопряжении с отмеченными характеристиками ремарочного компонента ведет к разрушению традиционной для художественного текста рамки между внутренним (художественным) миром и внешним (интерпретационным). «Разгерметизация» [Николина: 1993] осуществляется по линии ввода читателя-зрителя в ситуацию диалога персонажей.

Важным с точки зрения речевой композиции представляется финальная часть рассказа, демонстрирующая переключение диахронического континуума в синхронический: «И его тоже поминаю — стою над могилой, думаю. И дума моя о нем — простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или — не было никакого смысла, а была работа, работа... <...>. Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее?». Внутренний монолог автора, построенный в виде философских рассуждений, раскрывает эстетическую значимость отдельно взятого случая из прошлого. Незаурядное, обыденное, как бывает зачастую в поэтике Шукшина, приобретает масштабы общечеловеческого. Существующее в тексте рассказа расслоение нарративных линий рассказчиков объединяется в «простой» авторской думе. Оставляя процесс «додумывания» открытым, автор с помощью риторических вопросов и восклицаний выходит на сотворческий диалог с читателем, организует в известной степени «горизонт ожидания»² ответной реплики: «Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее?». Причем открытость коммуникативного акта является тем концептуально значимым моментом, который определяет жизнедеятельность текстов писателя в современном времени и пространстве, высвечивает новые грани конструирования художественной действительности.

Итак, ХРС текста рассказа «Дядя Ермолай» сохраняет основные признаки первой модификации (рассказ «Горе»): выделение РППов как единственного нарративного слоя; структурирование собственно речевого слоя рассказчика, ведущего к повышению его семантической емкости; представленность рассказчика мальчика как объекта (диахронический континуум) или субъекта (синхронический континуум) повествования; нарративная функция ремарочного компонента, отсутствие стабильной локализации «образа автора». Однако анализ текстового материала устанавливает факт варьирования некоторых признаков. ХРС анализируемого текста как ядра производного типа характеризуется:

• взаимодействием пространственно-временных континуумов не на основе их диалогического контраста (проявление варьирования), а за счет движения эмоционально-оценочных позиций рассказчиков в сторону их слияния и преобразования в авторскую интенцию;

• отсутствием в собственно речевом слое рассказчика сигналов «чужой» (персонажной) речи;

• относительной стабильностью проявления образа читателя (проявление варьирования), репрезентацией его в качестве — зрителя (описательные фрагменты текста, где наблюдается взаимодействие двух ипостасей рассказчика) или собеседника (внутренний монолог автора).

Особого внимания, на наш взгляд, заслуживают такие свойства модификации ХРС текста рассказа «Дядя Ермолай», как нарративная функция ремарочного компонента и отсутствие стабильной локализации «образа автора». Помимо отражения эмоционально-оценочных точек зрения повествующего лица, явленного в двух ипостасях, содержательная сторона ремарки формирует образ рассказчика мальчика как субъекта повествования. Его точка зрения (в отличие от ранее рассмотренного текста) динамична, подвижна, полифункциональна. Позиция рассказчика, с одной стороны, служит двигателем диалогической структуры текста, с другой — вводит образ читателя-зрителя. Отсутствие стабильной локализации авторского начала имеет четко выраженный вектор направления, «продиктованный воплощением авторской концепции реальности» [Волкова: 1999, с. 91]: имплицитная представленность в зачине рассказа сменяется на «скрытость» за маской эмоционально-оценочных состояний взрослого рассказчика и ребенка, объединение точек зрения рассказчиков в финале ведет к экспликации «образа автора».

Таким образом, рассказы «Горе» и «Дядя Ермолай» как образцы ядра производного типа текстов с диегетическим повествователем наглядно демонстрируют проявление неустойчивого равновесия внутри динамически организованной ХРС. Отклонение системы от некоторого среднего состояния (в нашем случае посредством работы поэтического приема) приводит к ее расшатыванию и возникновению новой ХРС с ядерным собственно речевым слоем повествователя, семантически притягивающем к себе многоплановые разнородные речевые контексты. Расслоение речевой сферы рассказчика, детерминирующее организацию речевой композиции, формирует два варианта ХРС, лингвопоэтическая значимость которых заключается в «готовности» выражать авторскую смысловую позицию посредством описания драматичности жизненной ситуации изнутри ее самой («Горе») или на основе репрезентации перед читателем бытового случая как повода выйти на бытийный, философский диалог («Дядя Ермолай»).

Модифицирование ХРС текстов малой прозы с диегетическим повествователем обусловливается также поэтическим приемом «текст в тексте», функционирующим в рассказе «Постскриптум». Данный прием позволяет не только представить текст как интертекстуальное образование, но и способствует выражению авторской точки зрения через «некую маску», объединяющую разрозненный материал и разные точки зрения в единый текст. Композиционно рассказ «Постскриптум» представляет собой диалогическое переплетение двух текстов, каждый из которых имеет своего автора: текст рассказа — автора-рассказчика, воспроизведенный текст (опубликованное письмо) — автора-героя. На уровне ХРС тексты объединяются авторской концептуальностью. Первый текст квалифицируется как РППов, текст письма, эвоцируемый посредством цитации, получает статус ее компонента — несобственно речевого слоя. Главным образом жанровая природа и внутренняя структурация последнего указывают на вектор модифицирования речевой композиции.

Характеристики текста письма подчиняются требованиям художественности. Произведение создается при помощи не только общелитературных фабульных мотивов, архетипов и т. д., но и «первичных» текстов, имеющих свои собственные «выразительные структуры» [Жолковский, Щеглов: 1996, с. 18], и все это вместе способствует выражению авторского замысла. Проводя анализ текста письма, мы во многом следуем положению о возможной внутренней структурации³ подобных текстов [Кукуева: 2000].

Двоякая характеристика текста письма отражается на его композиционном оформлении. Выступая в функции некой реалии, взятой из внешнего мира, данный текст графически оформляется как цитируемое чужое высказывание: имеется репрезентирующий ввод (авторская ремарка) «Оно показалось мне интересным. Вот оно», кавычки, абзацное членение, фиксирующее переход от одного вида коммуникативной организации текстового фрагмента к другому; сигналом ввода одного текста в другой служит номинация «ЧУЖОЕ ПИСЬМО», заявленная в начале повествования. При этом РППов, открывающая рассказ, может быть охарактеризована как своеобразное обрамление по отношению к тексту РППерс. Однако многочисленные средства когезии⁴ дают все основания говорить о диалогических отношениях между исходным и воспроизведенным текстом. Связующими звеньями рассматриваемых текстов являются также синтаксические конструкции, в которых фиксируется сам факт сопричастности субъекта речи основного текста тексту письма, выступающему в функции «вещи»: «Это письмо я нашел в номере гостиницы, в ящике длинного узкого стола, к которому можно подсесть только боком». Рассказчик оказывается в том же номере гостиницы, где когда-то было написано письмо. Стилистика высказывания становится фактором, характеризующим лик рассказчика в сознании читателя. Связь двух текстов видится и во влиянии элементов речи автора письма на речь рассказчика: «А шишечка эта на окне — правда, занятная: повернешь влево — этакий зеленоватый полумрак в комнате, повернешь вправо — светло. Я бы дома сделал такую штуку. Надо тоже походить по магазинам поспрашивать: нет ли в продаже». Высказывание построено в русле разговорного синтаксиса, преобладают бессоюзные сложные предложения. Наблюдается активное использование цитации, отдельных лексем и целых фраз: «повернешь влево — <...> полумрак, повернешь вправо — светло», «надо <...> походить по магазинам поспрашивать». Вкрапление цитации, взятой из письма, функционально значимо: специфика «слова» героя — автора письма, активно воздействуя на «слово» рассказчика, словно поглощает его, «рассасывает» стилевое единство текста рассказчика. Дейктические элементы «правда», «тоже» со значением присоединения, добавления делают высказывание рассказчика своеобразной «ответной репликой», подтверждающей истинность, реальность сообщаемого в письме. Таким образом, возникает явление внешнего «интертекстуального диалога» [Фатеева: 1997, с. 19] между РППов «основного» текста и речью автора письма.

Межтекстовые связи, реализуемые с помощью дейктических элементов и некоторых синтаксических конструкций, создают вертикальный контекст рассматриваемого рассказа, в связи с чем он приобретает неодномерность, неоднозначность смысла. Взаимопроницаемость семантики двух текстов⁵ служит базой для организации смысловой игры адресата и адресанта. Возникает «скольжение между структурными упорядоченностями разного рода» [Лотман: 1992, с. 152], что и придает тексту рассказа большие смысловые возможности, чем те, которыми располагает любой язык, взятый в отдельности.

Особой функциональной нагрузкой в воспроизведенном тексте характеризуется собственно и несобственно речевой слой рассказчика второго порядка.

Собственно речевой слой рассказчика второго порядка невелик по объему, информативен по семантике, отличается наличием разговорных элементов. Специфика образа говорящего субъекта как героя-очевидца описываемых событий и автора-создателя актуализирует приметы сказовой формы повествования⁶. Признаки сказа, присутствующие в собственно речевой слое второго порядка, доказывают прагматичность явления неподготовленной, эмоциональной речи, реализуют непринужденный диалог читателя (слушателя) с автором письма. По мнению В.М. Шукшина, диалог, в котором говорящий раскрывается изнутри, позволяет воспринимающей аудитории вплотную приблизиться к персонажу, понять и оценить его характер.

Монологическое «слово» рассказчика в собственно речевом слое — это особая, индивидуальная точка зрения на мир. Уровень языковых средств формирует субъективную оценку несколькими способами. Особенно показательны в этом отношении оценочная семантика лексем; интонационное оформление высказывания; ввод в структуру предложения междометий: «Гостиница просто шикарная!», «Меня поразило здесь окно», «Колоссально!», «Ох, одна артистка выдавала»; вводно-модальных слов, вставных и пояснительных конструкций, обращенных в сторону читательского восприятия: «Я живу в люксе на одного под номером 4009 (4 — это значит четвертый этаж, 9 — порядковый номер, а два нуля — я так и не выяснил)»; «А все дело в жалюзях, которые в окне, есть, правда, и занавеси, но они висят сбоку без толку»; «Я похожу поспрашиваю по магазинам, может, где-нибудь продают». Активность использования данных элементов диалогизирует текст рассказчика.

Итак, субъективная точка зрения рассказчика предопределяет формирование открытости, направленности высказывания в область интерпретационных возможностей читателя; способствует реализации авторской позиции, скрытой за актерской маской говорящего субъекта. Названные качества влияют на ХРС всего рассказа. Непринужденность, эмоциональность, свободный выход говорящего субъекта на диалог высвечивают семантическую глубину отдельного составляющего РППерс.

Несобственно речевой слой второго порядка образуется путем ввода цитатных вкраплений в монологическое «слово» рассказчика. Рассматриваемый слой сложен в плане понимания и интерпретации. Это продиктовано тем, что, вычленяясь из структуры высказывания, он (слой) представляет собой элемент РППов и за счет своего высокого энергетического потенциала способствует «смысловому взрыву» внутри данной единицы. В одной фразе, отдельном слове, воспроизведенном автором письма, спрессованы несколько энергетических кодов: 1) первичный, «первородный» код своего автора; 2) код рассказчика, создающего текст письма; 3) код рассказчика, публикующего данное письмо; 4) код автора, творца текста рассказа; 5) код читателя, воспринимающего сложно устроенный текст рассказа. Иначе говоря, цитатное вкрапление чужого «слова» в речи рассказчика является знаком полилога, как считает Н.А. Кузьмина, «<...> оказывается ареной столкновения различных "миров", смысловых позиций, одним из способов создания эффекта многозначности, генератором смыслов, углубляющих и обогащающих интерпретативное поле произведения» [1999, с. 123].

Среди конструкций с чужой речью, репрезентующих полифонию рассматриваемого слоя, наиболее показательны косвенная, необозначенная и включенная прямая речь.

Необозначенная прямая речь (см.: [Кожевникова: 1994; Милых: 1962; Чумаков: 1975]) вводится в речь рассказчика без графических маркеров, отсутствие которых отражает характер взаимодействия формирующих ее речевых планов. Наблюдается явление размытости границ между субъектными линиями рассказчика и героев, проявляющееся в своеобразном наслоении одной точки зрения на другую. Разговорные интонации автора письма внедряются в структуру чужого высказывания. Например, во фрагменте: «Она (дежурная по коридору) говорит, я все понимаю, поэтому кожуру от колбасы свертывайте и бросайте в проволочную корзиночку, которая стоит в туалете» «физиономия» рассказчика просвечивается через стилистику и лексическое наполнение фраз. Формирование нового (коннотативного) смысла в высказывании осуществляется по линии преобразования первичной информации. Адресованная изначально рассказчику как назидательное правило, она (информация) в контексте «слова» Михаила Демина становится фактом победы героя в споре с городским человеком — дежурной по коридору. «Мерцание» внутри отдельной лексемы нескольких модальных смыслов рождает неоднозначность семантики всего высказывания, расшифровывая которое, читатель должен максимально проявить свою активность.

Включенная прямая речь отличается специфическими ремарками, особыми формами сказуемого в репрезентативном компоненте, построением самой конструкции. Рассмотрим фрагмент: «А сперва было заартачилась (дежурная); надо, дескать, в буфет ходить». Ремарочные компоненты — средство выражения авторской позиции (рассказчика). Ремарка «а сперва было заартачилась» имеет в своем составе лексемы разговорного происхождения: наречие «сперва» и глагол «заартачилась», заключающий в себе информацию диктального и модального планов. Данный глагол характеризуется не только разговорностью, но и эмоционально-оценочной окраской со значением «сниженности», пренебрежительности — все это и делает его смысловой меткой, выражающей субъективную позицию говорящего (пишущего) лица — Михаила Демина. Частица в роли ремарочного компонента маркируют семантику неодобрительности, раздражительности автора как реакцию на речь, произнесенную персонажами.

Репрезентация включенной прямой речи с точки зрения лица, передающего ее (рассказчик), позволяет нам говорить о том, что смысловая модальность данной конструкции заключается в ремарочных компонентах: «а сперва было заартачилась» и частицах: «дескать», «мол». Включение шаблона в авторскую речь без специальных графических маркеров — еще одно свидетельство того, что «ведущим голосом» при воспроизведении чужого «слова» является голос рассказчика, под влиянием которого осуществляется формальная и семантическая трансформация высказывания: «Нельзя, мол, так говорить. Мы, мол, все понимаем, но тем не менее, должны проявлять вежливость». Словесные клише и канцеляризмы в речи дежурной высвечивают несоответствие двух «планов фразеологии», рождающих комический эффект как выражение эстетической позиции писателя, неоднократно указывающего в публицистических работах на «разноголосье» культур.

Специфические особенности косвенной речи в тексте письма продиктованы репрезентацией субъекта речи внутри данной конструкции. Как показывает текстовый материал, таковым может быть не только второстепенный персонаж, что является типичным для производящей модели ХРС и ее модификаций (рассказы «Раскас», «Письмо»), но и сам рассказчик (явление самоцитации). Воспроизведение рассказчиком собственной речи в форме косвенной конструкции обусловлено формой повествования. Герой пишет письмо, создает произведение, адресованное конкретным лицам. Данный шаблон оказывается той гибкой формой, посредством которой воспроизводятся трансформированные диалоговые реплики, не способные в силу жанровой «этикетки» текста строиться по традиционной схеме прямой речи, ибо все излагаемые события предстают перед читателем не в «естественном» для них виде, а в пересказанном автором письма: «Дежурная по коридору долго тут пыталась мне объяснить, как открывать и закрывать окно, пока я ее не остановил и не намекнул ей, что не все такие дураки, как она думает». Фрагмент демонстрирует словесно-аналитический вариант косвенной речи. В «плане фразеологии» оценочное сочетание «такие дураки» характеризует субъективную и стилистическую «физиономию» высказывания рассказчика. Смысловая позиция речи автора письма, заявленная в его «слове», осложняется наслоением чужой точки зрения. Отмеченное выше словосочетание служит своеобразной гипотетической цитатой, взятой из чужого контекста — внутренней речи персонажа (дежурной по коридору), на что указывает введение в речь рассказчика компонента, традиционно выполняющего функцию ремарки при прямой речи: «она думает». Таким образом, в структуре высказывания рассказчика наблюдается семантическая спрессованность двух диалогически взаимодействующих точек зрения.

Косвенная конструкция при самоцитации передает также коллективную речь, принадлежащую самому автору письма и персонажу Ивану Девятову — спутнику рассказчика в путешествии: «Мы с Иваном объяснили ей, что за эти деньги, которые мы проедим в буфете, мы лучше подарки домой привезем». Рассматриваемая конструкция обнаруживает не характерный для нее признак — ориентировку на коммуникативный акт. Хотя словесно-аналитическая модификация анализируемого шаблона и сохраняет специфические черты чужого «слова», репрезентирует «субъективную манеру, сгущенную до образа» (В.Н. Волошинов), но все же чужое высказывание в большей или меньшей степени трансформируется под воздействием ведущей точки зрения автора-рассказчика, а значит, этой же трансформации должно быть подчинено и «слово» рассказчика в ипостаси героя — участника событий. Однако в структуре косвенной речи сохраняются элементы прямой речи как отголоски «бывших реплик» диалога. На коммуникативный акт в примере настраивает ядро ремарки — глагол «объяснили», учитывающий в семантике коммуникативную направленность. Обращает на себя внимание и форма будущего времени глаголов-сказуемых: «проедим», «привезем». Их функциональная нагрузка в структуре косвенной конструкции несомненна, ибо настоящее время глаголов позволяет воспроизвести чужие слова, «только что сказанные в разговоре» [Милых: 1975, с. 160].

Таким образом, сохранение в косвенной речи «физиономии» чужого высказывания формирует приметы «латентного» диалога [Изотова: 2006] и свидетельствует о «свернутой» коммуникации как между участниками описываемого в письме события, так и читателя, открывающего текст рассказа. Тесное переплетение немаркированных элементов речи рассказчика с элементами речи персонажей приводит к тому, что высказывание, воспроизведенное с помощью данного шаблона, становится энергетически емким. Происходит наложение характерологических черт речи рассказчика на «слово» персонажей, что, в свою очередь, служит стилистическим приемом автора, ибо ему необходимо показать процесс творения письма, который невозможен без обращения к чужому высказыванию. Цитатные вкрапления персонажной речи в высказывании рассказчика способствуют конструированию путешествия в сознании читающего или слушающего письмо. Результатом воздействия на адресата, в том числе и на читателя-исследователя, является иллюзия «вхождения» его в это событие и сопереживание автору письма.

Итак, структурные и содержательные особенности конструкций с чужой речью обусловлены жанровой природой письма: устная речь эвоцируется и преобразуется посредством речи письменной, на основе чего организуются особые законы соединения одного речевого плана с другим, законы, объясняющие активное проникновение в пересказываемую речь авторских интонаций, и законы, разъясняющие активное явление самоцитации. Работа этих законов приводит к увеличению энергетического потенциала информации, заложенной в несобственно речевой слое второго порядка, к организации акта сотворчества между адресатом и адресантом.

НСАП, как известно, базируется на вкраплении в авторский контекст оторванных от речевой ситуации элементов чужой речи. Распознавание цитатных включений диктуется сочетанием их «первоначальных» контекстов в тексте рассказчика и информационных потенций, заложенных в каждом из них. В ходе процесса понимания от читателя требуется, во-первых, узнавание чужого «голоса», во-вторых, припоминание его первичного контекста. Текст письма демонстрирует процесс диалогизации НСАП. Диалогические отношения чужого и своего «слова» в данной конструкции формируют «латентный» и «авторизованно-эксплицитный» диалог. Диалогизация НСАП способствует воспроизведению неких сюжетных ситуаций, оставшихся за рамками повествования. Обратимся к рассмотрению наиболее показательных примеров.

«Латентный» диалог наблюдаются во фрагменте: «Нельзя, мол, так говорить. Мы, мол, все понимаем, но тем не менее должны проявлять вежливость. Да уж какая тут, говорю, вежливость: готова на четвереньки встать перед ними. Я их также уважаю, но у меня есть своя гордость, и мне за нее неловко. Ограничились одним разговором, никаких оргвыводов не стали делать». Данный пример демонстрирует трансформированный в речи рассказчика (автора письма) диалог. Взаимодействие пересказанных реплик необозначенных персонажей и героя (сигналом вторичности диалога служит частица «мол») организует «латентный» диалог, выступающий средством характеристики Михаила Демина в отдельно взятой ситуации. Преобразованное в рамках его «слова» общение не членится на следующие друг за другом реплики, однако сохранение за чужим высказыванием «плана фразеологии» позволяет распознать голоса участников коммуникативного акта. Так, например, лексема «ограничились» и устойчивое словосочетание «оргвыводов не стали делать», отражая словоупотребление «необозначенных» персонажей, способствуют воссозданию в сознании читателя образа людей определенной профессиональной сферы. В композиции «латентного» диалога важную роль играет контекст самой ситуации, в которую парадоксальным образом включаются личности из разных социальных слоев: с одной стороны, простой человек, с другой — официальные городские лица. Контраст их речи провоцирует диалог как форму столкновения разных ценностно-смысловых позиций.

Скрытая диалогизация НСАП является эстетически значимой, ибо такой характер диалогической представленности двух разных точек зрения рождает своеобразный «смысловой взрыв» [Арнольд: 1999] внутри высказывания, взрыв, увеличивающий выразительность речи рассказчика и, как следствие, усиливающий впечатление от прочитанного в сознании читателя.

Использование признаков «авторизованно-эксплицитного» диалога [Изотова: 2006] наблюдается в следующем фрагменте НСАП: «Между прочим, знаешь, как раньше пытали? Привяжут человека к столбу, выбреют макушку и капают на эту плешину по капле холодной воды — никто почесть не выдерживал. Вот додумались!». Текстовое развертывание нацелено на постепенное познание адресатом письма (женой) ситуации прошлого, конструируемого в речи героя. Включение собеседника в текст письма осуществляется посредством прямого обращения («Между прочим, знаешь, как раньше пытали?»), риторического восклицания («Вот додумались!»). Активизационным знаком коммуникативного акта служит глагол «знаешь» в форме 2-го лица единственного числа. Основную нагрузку в приведенном фрагменте несет выделенное нами цитатное вкрапление. Структурная и смысловая трансформация чужого «слова» возникает под влиянием «второго» субъекта речи (автора письма), смещающего коннотативные смыслы в пользу своей точки зрения. Знаками этого смещения служит экспликация коммуникативного акта в сторону конкретного адресата, а также введение в воспроизводимое чужое высказывание просторечных («плешина») и устаревших («почесть») лексем, нарушающих стилевое единообразие цитатного вкрапления, оформленного нормативным литературным языком.

Эксплицитный диалог, воспроизводя ситуацию непринужденного общения между адресатом и адресантом, формирует диалогическую открытость НСАП. Постепенное развертывание графически неоформленных реплик, стилистический разнобой фрагмента, обращение к конкретному адресату служат способами включения в текст воспринимающего субъекта — реального читателя.

Цитатные вкрапления в речевом слое рассказчика могут представлять собой фрагменты реального диалога между персонажами, диалога, смысловые метки которого ориентированы на эвоцирование имплицитных сюжетных ситуаций: «Иван говорит: содрали у иностранцев. Да, действительно, у иностранцев содрали много кое-чего»; «Со мной сидел один какой-то шкелет — морщился: пошлятина, говорит, и манерность. А мы с Иваном хохотали, хотя история сама по себе грустная <...>. Но мне лично эта пошлятина, как выразился шкелет, очень понравилась». Цитатные вкрапления «у иностранцев содрали», «пошлятина» в речи пишущего лица получают положительную оценку, именно поэтому при цитатах стоит вводное слово со значением утверждения «действительно» и глагол «понравилась», закрепляющий в своем значении субъективную оценку спектакля. Будучи смысловым ядром коммуникативного акта, представленные единицы словно разворачивают перед читателем ситуации, оставшиеся за рамками повествования: в первом случае воспроизводится момент знакомства персонажей с номером гостиницы; во втором — дается характеристика спектакля, просмотренного героями.

Итак, цитатные вкрапления, организующие тип НСАП, в плане субъектной принадлежности характеризуются как скрытые и явные. Их коммуникативная направленность прежде всего детерминируется жанровой «этикеткой» письма. Скрытые цитаты требуют со стороны читателя активной позиции в распознавании авторства и смысловой направленности информации, заложенной в чужом «слове». Явные цитаты не снимают требования активного читателя. Открыто проявляя субъективный характер, они эксплицируют коммуникативные условия своего функционирования.

Диалогические отношения между «своим» и цитатным «словом» разрушают традиционный тип НСАП, преобразуя его в диалог, в результате чего вся композиция, все реплики восстанавливаются и воспроизводятся через одно и то же лицо — рассказчика-автора письма.

Реализация авторской концептуальности в контексте НСАП, демонстрирующего «латентный» и «авторизованно-эксплицитный» диалог, состоит в своеобразной игре с читателем.

Двоякая представленность говорящего (пишущего) лица делает невозможным линейное прочтение текста письма. Специфика НСАП высвечивает «слово» рассказчика как своеобразную театрализованную реплику, в которой соединяются в диалогическое многоголосие несколько смысловых позиций: 1) рассказчика как героя событий; 2) рассказчика как автора письма; 3) персонажей, чьи реплики составляют основу несобственно речевого слоя рассказчика. В конечном итоге «слово» рассказчика приобретает семантическую глубину, за которой скрывается авторское видение мира; стремление преподнести его (мир) читателю во всем многообразии человеческих отношений, во всей его многоликости.

Текст письма находится в положении двойного освещения. С одной стороны, он реализует образ своего автора и, соответственно, имеет композиционно-речевую организацию. Характеристика речевых слоев предопределяются жанровой «этикеткой» текста, а также связанной с этим спецификой авторского монолога, конструкций с чужой речью, НСАП. Доминантным свойством слоев служит их диалогическая открытость, направленность в область интерпретационных возможностей читателя, что разрушает такие жанровые признаки текста письма, как камерность, интимность. С другой стороны, эвоцируемый текст — ядерное звено несобственно речевого слоя РППов текста рассказа. Введение в авторскую речь «вторичного» текста как одного из воспроизведенных слоев приводит к качественному преобразованию информации «исходного» текста, к переакцентировке модальных смыслов под воздействием целей и задач процесса воспроизведения, заявленного эксплицитно: «Я решил, что письмо это можно опубликовать, если изменить имена». Значительные модальные перестройки данного текста в РППов становятся признаком его энергетической полновесности и содержательной емкости. Вследствие чего модифицирование ХРС рассказа «Постскриптум» осуществляется по линии механизма преобразования «вторичного» текста, затрагивающего как его внутреннюю организацию (диалогичность речевых слоев), так и внешнюю (взаимодействие посредством когезии первичного и вторичного текстов).

Итак, ХРС рассказа «Постскриптум» представляет собой модификацию производной модели и имеет определенный набор признаков.

• Диалогическое взаимодействие РППов «исходного» текста (субъект речи рассказчик) и РППерс вторичного текста (субъект речи главный герой).

• Двоякий статус воспроизведенного текста: как самостоятельного, завершенного (с позиции жанровой характеристики) и как составного компонента РППов (с позиции структуры «основного» текста рассказа).

• Структурацию вторичного текста, его объемность и диалогичность.

• Характеристику несобственно речевого слоя рассказчика (текст письма) как базового нарративного звена с особой нагрузкой прямой и косвенной речи, НСАП.

• Малый объем РППов «исходного» текста, выступающего в качестве обрамления к несобственно речевому слою текста рассказа.

• Имплицитную представленность «образа автора»: его позиция скрыта за спецификой вторичного текста и механизмом взаимодействия с первичным.

• Репрезентацию читателя маской субъекта, погруженного в процесс интерпретации текста письма.

В результате проведенного анализа установлено, что модифицирование ХРС текстов рассказов с диегетическим повествователем предопределяется работой двух поэтических приемов: субъектного расслоения речевой сферы рассказчика и «текста в тексте». Векторы модификационного процесса наглядно демонстрируют сохранение основного типологически значимого признака композиционно-речевой организации текстов: неравновесности, подвижности речевых партий повествователя и персонажей.

В случае применения приема субъектного расслоения речевой сферы рассказчика модифицирование ХРС осуществляется по линии трансформации РППов. Ее видоизменение детерминируется структурированием собственно речевого слоя рассказчика: а) через взаимопересекающиеся речевые линии взрослого рассказчика и рассказчика ребенка («Горе»); б) за счет движения внутри собственно речевого слоя эмоционально-оценочных позиций говорящих субъектов в сторону их слияния и преобразования в авторскую интенцию («Дядя Ермолай»). Модификация ХРС, вызванная работой приема «текст в тексте», выдвигает в качестве ключевого признака преобразование персонажной речи (как автора письма) посредством ее внутреннего структурирования и вхождения в РППов несобственно речевым слоем.

Доминирование отдельно взятого речевого слоя видоизменяет модель ХРС производного типа текстов рассказов. Модификационный процесс наиболее показателен в собственно рассказах как ядре типа. Энергетически мощные, информативно емкие ядерные речевые слои диктуют характер взаимосвязи со слоями вспомогательными, несамодостаточными в семантическом и коммуникативном отношении. В рассказе «Горе» собственно авторское повествование находится в отношениях хаотического взаимодействия с речью персонажей, что приводит к нарушению стабильной локализации как «образа автора», так и «образа читателя» [Кукуева: 2001а; 2001б]. В тексте рассказа «Дядя Ермолай» этот же слой, будучи основным, поглощает персонажное «слово», что позволяет «образу автора» проявить себя в динамике слияния смысловых позиций взрослого рассказчика и ребенка и при этом сохранить стабильность «образа читателя». Рассказ «Постскриптум» демонстрирует вариант взаимного смыслового притяжения ядерного несобственно речевого слоя с собственно авторским. Слои получают информативную полноту только на основе взаимообмена и взаимодополнения в ходе диалогических отношений, устанавливаемых между «первичным» и «вторичным» текстом. Соответственно, «образ автора» и «образ читателя» проявляют себя в диалоге как форме речевой коммуникации. Автор, скрываясь за масками говорящих субъектов, детерминирует присутствие читателя как сильного звена в триаде «автор-текст-читатель».

Все вышесказанное раскрывает лингвопоэтическую сущность описанных модификаций ХРС в текстах рассказов с диегетическим повествователем: их «готовность» продемонстрировать варианты философского исследования проблем человека и связанных с этим разных ликов проявления авторского образа.

Примечания

1. Данный прием способствует формированию таких признаков авторского повествования, как 1) выделение авторского повествования как доминантного; 2) структурирование собственно речевого слоя рассказчика и, как следствие, увеличение его объема и информативных потенций; 3) уменьшение информативной доли и объема воспроизведенными речевыми слоями.

2. «Горизонт ожидания» — термин, принятый в герменевтике.

3. Воспроизведенный текст предполагает выделение собственно речевого слоя рассказчика второго порядка (монологическое «слово»), несобственно речевого слоя рассказчика второго порядка (вкрапление чужих «слов» в авторский контекст). При этом необходимо напомнить, что собственно и несобственно речевой слой первого порядка — составляющие РППов первичного текста.

4. В качестве средств когезии выступают прежде всего дейктические элементы. Указательные местоимения: «это» (письмо), «вот», личное местоимение «оно» фиксируют пространство между текстом рассказчика и текстом письма как реалии внешнего мира. Данные индексальные знаки включают в свое значение отсылку к указательным жестам говорящего субъекта, предполагают речевую ситуацию, при которой говорящий и слушающий общаются в непринужденной обстановке. Скрепляя в единое целое два текста и точку зрения читателя, дейктические элементы способствуют реализации принципа трех текстов (M. Riffaterre).

5. Еще раз подчеркнем: репрезентация текста рассказа на основе поэтического приема «текст в тексте» определяется через авторское «я». Введение интертекстуальных отношений — это есть не что иное, как попытка метатекстового переосмысления первичного текста (в нашем случае текста письма) с целью извлечения адресатом нового смысла из «своего» текста (текста рассказчика).

6. Изображенное «слово» героя становится зеркальным отражением его душевного склада и способа мышления. Среди наиболее показательных примет сказа стоит отметить обращения, направленные на сферу сознания воспринимающего субъекта: «Здравствуй, Катя! Здравствуйте, детки: Коля и Любочка»; «И вот ты подходишь, поворачиваешь за шишечку влево, и в комнате такой полумрак». Посредством использования местоименных форм 1-го и 2-го лица: «ты», «мы», «тебе», повелительного наклонения глаголов: «вышли мне немного денег» осуществляется ввод читателя в ситуацию рассказываемых событий. К признакам сказа относится также переплетение книжных и разговорных элементов в «слове» рассказчика, выстраивание особой интонации, предполагающей иллюзию ритма устной речи, наличие простых осложненных глагольных сказуемых.