На правах рекламы:

• Что делать в Италии . Что бы вы сделали сразу же по приезду в Италию? Посетили пляж и море, модные бутики, пиццерии, посмотрели архитектуру и музеи, горы, оливковые деревья и виноградники? Отсюда домой пытаются увезти все, что только можно уместить: обувь и вино, кофе и оливки, макароны оптом, украшения и модную одежду, словом, всего не перечесть. Да, здесь можно купить все, что угодно, но может ли это утолить наш голод по атмосфере Италии - ее колорит купить нельзя. Он оставляет отпечаток в нашем сердце, и оно становиться более открытым, как сердца итальянцев и их характерная манера говорить. Не начинайте заранее расстраивать, что Вам не удается купить и увезти с собой столько Италии, сколько Вам бы хотелось. Главное, что она случилась в Вашем сердце. Живите сегодня и сейчас.

В зеркале сатиры

С конца 60-х годов В. Шукшин все настойчивее обращается к сатире. В последовательности появления сатирических произведений разных жанров угадывалось свойственное Шукшину стремление объединять произведения вокруг ведущей проблемы, например рассказы в циклы «Сельские жители» (1963), «Земляки» (1970), «Характеры» (1971). И сатирический ряд «выстраивался», естественно продолжая написанное ранее. Рассказ о честолюбивых помыслах Афанасия Дерябина («Мужик Дерябин», 1974) не мог не вызвать в памяти образы его собратьев — «крепкого мужика» Шурыгина или «непротивленца» Макара Жеребцова, также одержимых жаждой увековечения своего имени в памяти потомков.

Новое проявилось в другом: в содержании, типаже, формах, в общей тональности, что выделило сатирические произведения в особый ряд. Жанровое разнообразие этого цикла подтверждало устойчивость целей художника, основательность и широту замыслов. Здесь и сатирические портреты — точные, лаконичные, беспощадные («Мнение», «Пост скриптум», 1972; «Привет Сивому!», 1974), и философский диспут («Точка зрения», 1974), и повесть («Энергичные люди», 1974). Однако жанровые формы сложны, они не поддаются однозначному определению (например, «Штрихи к портрету», 1973, или опубликованные посмертно, в 1975 г., сказка «До третьих петухов» и повесть «А поутру они проснулись...»).

Сатира не могла «потеснить» рассказы, вошедшие в те годы в сборники «Характеры», «Беседы при ясной луне». Даже обнаружив свою цельность, разящую силу, право на самостоятельность, она оставалась кровно связанной со всем творчеством Шукшина и развивалась в его русле¹. В этом нет ничего парадоксального: разносторонний опыт, художественные искания, свойственные Шукшину, вели его в тот период именно к сатире.

В. Шукшин — признанный мастер комических сцен и характеров (см., например: «Миль пардон, мадам!», «Раскас», «Мой зять украл машину дров!», «Генерал Малафейкин», «Билетик на второй сеанс»). Природа комического в прозе В. Шукшина многозначна, чисто комедийные положения очень редки. Различные формы комизма порой образуют внешний сюжет, его «игровое» начало, сотканное из недоразумений, нелепостей, «смешных» диалогов. Однако подлинное содержание глубже, значительнее, оно развивается даже драматично. Внутренний сюжет создает психологические коллизии, которые его преобразуют, усложняют, не снимая комедийного начала.

Иван Петин своими попытками раскрыть душу, вызвать сочувствие у людей кажется смешным. Однако «неизреченность» мысли, невысказанность чувств и переживаний, духовная немота — беда человеческая, она горше одиночества («Раскас», 1967). В рассказе «Пост скриптум» (1972) возобладает преимущественно стихия комизма: комедийна ситуация, нелепы оценки, рассуждения туриста Михаила Демина, его притязания, наконец, словесно-речевая форма монолога героя с ее откровенно сатирической функцией: «Город просто поразительный по красоте, хотя, как нам тут объяснили, почти целиком на сваях. Да, Петр Первый знал, конечно, свое дело туго. Мы его, между прочим, видели — по известной тебе открытке: на коне, задавивши змею...» и т. д.

Сюжет «Бессовестных» (1970) воскрешает традиционную историю неудачного сватовства овдовевшего старика. Комизм положений и характеров, усугубленный взаимным непониманием, недоразумениями, снимается в финале. Комедия нравов превращается в драму одиночества людей, страдающих от собственной неуступчивости, эгоизма, самомнения, вздорных характеров. В смешные диалоги прокрадываются ноты грусти, сочувствие одинокой старости, сожаления о краткости человеческой жизни, которая преступно растрачивается на пустяки. Комическая ситуация становится почвой для сатирического обличения действующего лица — активистки Лизаветы Васильевны («Мой зять украл машину дров!») или Тимофея Худякова, который «хапал всю жизнь, воровал...» («Билетик на второй сеанс»), «свояка» Сергея Сергеевича, Чередниченко («Чередниченко и цирк»). При этом в ходе действия резко меняются оценки, так как обнаруживается отрицательная сущность персонажа, до той поры не вызывавшего у окружающих сомнений в своей положительности. Подобные сатирические сдвиги — переоценка характера, выявление его подлинности — и образуют внутренний сюжет, скрытый за обычным течением действия.

Автор, конечно, присутствует в рассказе. Предоставляя своим героям полную свободу самовыражения, Шукшин угадывает скрытые возможности характера, который в своем развитии разрушал всевозможные попытки его ограничить, отвергал и формальные условности. Жизнь шукшинских героев разбивалась на многие русла, утверждая свою непредсказуемую индивидуальность. Как, впрочем, и любая человеческая жизнь. И если все-таки прибегнуть к условным определениям, можно сказать, что действие в рассказах Шукшина протекает «на грани» комедии, драмы и трагедии. Точно так же и характеры способны проявить свою многозначность, разнообразие натуры, ломая, изменяя ситуацию, творя заново условия своего бытия.

Оригинальная художественная интерпретация комического предварила в творчестве Шукшина сатиру. В своих рассказах писатель реализовал возможности синтеза различных родовых и жанровых элементов — от комедийно-драматических до трагедийных. Этим достигалась художественная полнота и выразительность.

Конечно, переход к сатире — результат трудных качественных изменений творческой позиции писателя, глубоких преобразований художнического видения реальности. Именно эти духовно-нравственные, идейные предпосылки определили характер, стиль изображения, прямоту, безоговорочность эстетических оценок в сатирических произведениях.

Нарастание сатирической определенности можно отметить, сопоставляя характеры, конфликтные ситуации и способы их разрешения в произведениях разных лет. Наум Кречетов («Волки», 1967) характеризуется автором как «расторопный мужик, хитрый и обаятельный». В ходе действия раскрываются отталкивающие качества кречетовского «обаяния»: жестокость, наглость, вероломство хищного собственника. Шукшин оставляет конфликт Наума Кречетова с зятем неразрешенным, ограничившись очерком нравов, хотя логика действия вела к сатирическому обличению. Тип Наума Кречетова предваряет появление Губошлепа из «Калины красной» и «энергичных» («Энергичные люди»), которые изображаются глубоко чуждыми нашему обществу: конфликт выявляет порочную сущность паразитов и приобретателей.

В повести «Там, вдали» (1966) история падения Ольги Фонякиной, связавшей свою жизнь с ворами и спекулянтами, дана описательно. Лица, окружающие героиню, лишь названы. Эту ситуацию можно считать прологом «Калины красной» или «Энергичных людей». Рассказ «Ванька Тепляшин» (1972—1973) о бегстве из больницы героя, обиженного вахтером, сюжетно предваряет остро обличительный публицистический очерк «Кляуза» (1974), где автор, обращаясь к читателям с вопросом «Что с нами происходит?», требует от них не только немедленного ответа, но и прямого участия в общественно значимом деле разоблачения мздоимцев.

Сатирические произведения последних лет как бы собирают воедино замеченные ранее отрицательные явления, типы, ставшие теперь предметом социально-психологического анализа и художественного обобщения. Формы сатиры Шукшина кристаллизуются как органичные природе творчества писателя, заостреннее выражая его типологические черты: синкретизм, полифонию, характерологию, цикличность.

Понятна сложность исследования сатиры В. Шукшина, чье искусство всегда сопротивлялось любому, вольному или невольному, стремлению упростить его, выпрямить или разъять на части, каждый раз, вопреки всему, подтверждая свою цельность. Это высокое качество присуще и сатире писателя, с ее пафосом гражданственности, бескомпромиссности, идеалами нравственности и правды. Наибольшую трудность поэтому составляет анализ внутренней динамики характеров и ситуаций, превращения их в комедийно-сатирические. Выявление сатирической сути характера протекает совершенно логично в пределах избранного сюжета, сохраняющего свою целостность. Первоначально намеченная, ярко выраженная драматическая ситуация в своем развитии обнаруживает комедийные элементы, сдвиги, а порой резкую смену качеств.

В особенности сложен характер Князева («Штрихи к портрету»), самоотверженного поборника идеи целесообразности, рационального использования свободного времени, усовершенствования человека в труде. Вспомним рассуждения героя об использовании человеческих возможностей («каждый... кладет свой кирпичик...») или «Опись жизни», сделанную им. Человек суровый, лишенный чувства юмора, Князев аскетически предан своему избранничеству — учить, исправлять, указывать людям путь спасения от заблуждений и плохого поведения. Кажется, все в Князеве — от его трудной судьбы, аскетической преданности идеям совершенствования человечества до его избранничества — исключает самое предположение о комизме, не оставляя никаких оснований для сатиры. На самом деле сатирическое отрицание Князева заключено в его подлинной сущности, в его собственном «я». Человеческая несостоятельность Князева опровергает претензии персонажа на роль учителя и духовного врачевателя.

Самомнение Князева, сознание собственной непогрешимости, нетерпимость, эгоцентризм, амбициозность — черты разрушения и гибели личности — выявляются в рассказе со всей определенностью. Всматриваясь в Князева, обнаруживаешь в его словах, деятельности заряд недружелюбия, озлобления, презрения к окружающим.

Многие персонажи тяготеют к типу Князева, соотносятся с ним, так или иначе вовлекаются в его орбиту. Баев, «крепкий мужик» Шурыгин, «непротивленец» Макар Жеребцов... В каждом из них мы угадываем варианты живучего типа Князева. От Князева тянутся нити к деревенским «знатокам» — Кудряшову («Психопат», 1973) и Глебу Капустину («Срезал»). Всем этим героям свойственно некое мессианство, вероучительство, гордое сознание своей непогрешимости и неограниченного права всех и вся обличать. Удел непризнанных, непонятых? Нет. В этих фигурах можно, конечно, разглядеть традиционные черты. Какая деревня или город обходились без своего блаженного или пророка, мудреца или дурачка? Но Шукшина в данном случае интересуют не исконные черты деревенских книгочеев, а типы, сложившиеся в новых социально-исторических обстоятельствах, пути их формирования и развития. Яростные противники мещанства, корыстолюбия, приобретательства, невежества в действительности выступают как утописты, догматики и новоявленные невежды. В судьбах таких героев Шукшин воплощает драму социальной изоляции, показывая ее логическое завершение в комедии человеческой несостоятельности.

В этих трагикомедиях изображено преимущественно то состояние сознания и духа, которое порождается изоляцией личности и несет в себе черты самоотрицания. В случае с Баевым средства сатирического отрицания очевидны: «исповедь» героя корректируется автором-повествователем, ирония которого образует второй план нравственно-эстетической критики. Напыщенные самооценки Баева снимаются, высвечиваются истинные качества персонажа — жулика, крохобора, мздоимца. Достигается разоблачение Баева также посредством столкновения стилистически разноплановых голосов и речевых потоков: самодовольного, нагловато-глупого — баевского и иронически спокойного — авторского. «Люди, они ведь как — сегодняшним днем живут, — рассуждал Баев. — А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. — Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками... <...> Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чего. <...> А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом — широко жить собрался, а умишка, глядишь, на пятистенок едва-едва. Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше — пшик». «Баев всю свою жизнь проторчал в конторе... все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом».

«Крепкий мужик» Шурыгин не сразу узнается как сатирический тип. Его упрямство, глупость, самомнение, геростратовы вожделения раскрываются в эпизоде разрушения церкви. Но зловещие следы «деятельности» Шурыгина отнюдь не доказательство его правоты или победы над разумом и здравым смыслом. Осуществление его разрушительных замыслов вопреки протестам окружающих — мнимая победа. Шурыгин посрамлен, осужден своими близкими, односельчанами, и только из упрямства он не желает признать своего поражения. Читателю ясны социальная опасность и цена «раскованности» подобных натур.

Рассказ «Крепкий мужик» позволяет судить о специфике сатиры В. Шукшина: о внутренних резервах сюжета, о функции отрицания, о взаимодействии жанровых тенденций, о роли саморазоблачения персонажа и т. д. Самый ход событий, обнаруживая несостоятельность претензий героя, вредоносность его активности, предостерегает от снисходительности, терпимости, а то и равнодушия, которые могут парализовать сопротивление людей самодурству. Поэтому драма человеческого разума, бессильного в какой-то момент обуздать самодура, разрешается в конечном итоге разоблачением шурыгиных, их моральным поражением, социальной изоляцией.

Сатира Шукшина глубоко реалистична, ей свойственны аналитичность, динамизм, конкретность. Однако специфические черты сатиры меньше всего выражены во внешнем рисунке характеров. Их нужно искать в природе внутренних изменений, в сути динамики, завершающейся удивительными метаморфозами персонажей. Созданные Шукшиным типы осознаются нами как сатирические лишь в ходе действия или в финале. Таковы, например, характеры Князева, Капустина, Шурыгина, логика развития которых заключается в саморазоблачении, обнаружении собственной несостоятельности, своей отрицательной сущности — в самоопровержении.

Действие в этих произведениях развертывается в двух планах: как внешнее, видимое на поверхности, и внутреннее, раскрывающее сущность характера, обусловливающее закономерность его развития. И хотя мы не можем резко разграничить явление и сущность, но представлять себе эти различия необходимо. Наиболее сложен, разнослоен сюжет «Штрихов к портрету». Понимая величие идеи высокой нравственности и человечности, определяющей смысл жизни личности и плодотворность ее деятельности, мы осознаем, что идеи Князева «прорастают» в духовной пустоте, питаясь раздражением и озлоблением «мыслителя», теми отрицательными эмоциями, которые стали почвой его бесчеловечной философии.

Рассказ о Шурыгине или Глебе Капустине совершенно конкретен. Случай с Капустиным можно было бы свести к досадному недоразумению или даже к курьезу — «экзамен на чин». Но внутренняя логика действия обнаруживает духовную несостоятельность персонажей.

Принципы сатирического изображения и отрицания в прозе В. Шукшина близки сатире Горького, особенно ее формам в романе «Жизнь Клима Самгина». Луначарский писал о «скрытой» сатире Горького в этом романе, где сатирическое отрицание Клима Самгина достигается не обычными средствами карикатуры, гротеска, гиперболы, свойственными сатире, а в процессе психологического анализа, обнажающего духовную нищету Самгина, с характерными для такого состояния амбициями и претензиями персонажа на особую роль в событиях. В романе «Жизнь Клима Самгина» различимы внешний событийный сюжет, сотканный из субъективных впечатлений и ощущений Клима Самгина, и подлинный, освобожденный от самгинщины; точно так же различаются «поток сознания» Клима Самгина с его самовозвеличением и апломбом «аристократа духа» и действительные мизерные чувства эгоцентриста.

А. Овчаренко так характеризует сатиру Горького: «Не следует сводить и сатиру только к резким формам ее — к гиперболе, гротеску, карикатуре. Сатира может проявляться также в виде тончайшей, почти неуловимой иронии... в умении художника настолько незначительно склонить изображенный тип в карикатуру, что говорить о каком-либо нарушении жизненных пропорций почти невозможно, а вместе с тем нельзя не обнаружить и едва заметной... деформирующей подчеркнутости характера»².

Творчество Горького открыло возможности дальнейших изменений традиционных форм сатирического изображения в русле социалистического реализма, поскольку их видоизменение и новизна диктовались особенностями формирования социально-психологического склада ряда характеров и типов в процессе сложных социальных и нравственных преобразований в жизни нашей страны. Можно говорить о «скрытой» и «открытой» сатире В. Шукшина, но ее самобытные качества и черты, воплотившиеся и в той и в другой форме, несомненны. Фигура Князева трагикомична, в отличие от Самгина, который вообще не имеет права на сочувствие и потому безобразен.

Персонажи В. Шукшина предстают часто «на грани» серьезного и смешного, комедии и драмы, потому что эти характеры не окончательно сложились как исторические.

Шукшин реализует возможности сатиры в очерке, повести и возрожденном им жанре ирои-комической, фантастической сказки. Творчески преобразуются, видоизменяются в многожанровом единстве традиционные принципы и приемы сатиры — аллегория, гротеск, карикатура, подчиненные целям драматизации и заострения социально-психологического анализа.

Развивая традиции русской сатиры, Шукшин глубоко осмысливает возможности существования тех жизненных явлений, которые он разоблачает. В рассказе «Мнение» некий служащий Кондрашин изображен открыто сатирически: портрет «полненького гражданина», заученные жесты, готовая фразеология, сориентированность — все это обрисовывает живучий тип, увековеченный под именем хамелеона. Но есть в нем и особенное, ставшее прицелом беспощадного разоблачения: хамелеонство порождает среда, где нормой становятся лживые мнения, чинопочитание, лесть, карьеристская суета, демагогия, опустошающее душу безделье.

Нравственные оценки писателя логично завершает всестороннее исследование самой природы зла и всего, что сделалось его питательной средой: паразитизма, бездушия, духовной опустошенности, приобретательства. В эстетике В. Шукшина полюс бесчеловечности, злонравия образуют типы и характеры, порвавшие с трудовыми основами общества. Сатира Шукшина критикует, судит, разоблачает и отрицает различные формы разрушения личности, асоциальности, безнравственности, возникшие в результате самоизоляции, в условиях делячества и приобретательства.

Сатирические произведения «Энергичные люди», «До третьих петухов», «А поутру они проснулись...» переносят нас в почти инопланетный мир, заселенный реальными существами, живущими по своим, неписаным законам. Сказка «До третьих петухов» воспроизводит легендарное время («до третьих петухов»), глухую ночь, когда пробуждаются демоны, ведьмы и прочие темные силы. Шабаш их прекращается с пением петухов или с вмешательством добрых волшебников. Место действия — огромное пространство: в лесу, возле некоего монастыря, в «канцелярии» Мудреца, в избушке Бабы-Яги, в библиотеке. В этом полуфантастическом мире действуют персонажи сказок, литературные герои, странные новообразования человека, вроде Мудреца. «Энергичные» («Энергичные люди») или персонажи повести «А поутру они проснулись...» фигурируют как реальные, хотя, конечно, их действия, речи — за гранью обычного и естественного. Внутренние связи — содержательные, пространственные, характеристические — объединяют произведения в сатирический триптих: остров «энергичных», вытрезвитель, канцелярия Мудреца.

Мир этот странен, уродлив, противоестествен. Персонажи его либо сохранили обманчивую видимость людей, выступающих под кличками, либо обесчеловечение обернулось полной утратой облика, имени, превратив их в фантастические, темные и страшные существа (Баба-Яга, Горыныч, черти), воплотившие их подлинные качества.

Внутренняя логика, присущая шукшинской характерологии, отчетливо проявляется в настойчивом развитии вариантов сатирического типа, представленного во множествах одноликих фигур, лишенных индивидуальности. Таковы Санька, Галка, Милка, Алка-Кесмеяна, кассирша, присутствующие в повестях и сказке. Другой типаж образуют жертвы «энергичных», как, например, простой человек, мрачный крановщик, очкарик, Медведь, запуганный Горынычем, Иван, нареченный дураком... Правда, многие из этих персонажей виновны перед собой, поскольку жертвами они стали вследствие личной слабости, нестойкости, безволия.

Простой человек раболепствует перед «энергичными»; мрачный крановщик, устроив дебош в чужой квартире, внутренне примирился с образом жизни своей разгульной жены-спекулянтки; Медведь, запуганный чертями и Горынычем, совсем отчаялся; Иван долгие годы, века оставался дураком... Таковы плоды деятельности «энергичных», развеселого житья чертей-пустоплясов и., последствия бесхарактерности, безответственности самих жертв.

«Энергичные» агрессивны, воинствующе бездуховны, уверены в своей безнаказанности. «Конкретные люди», как они себя называют, мыслят точно, практично, определяя цель жизни грубо материально: в цифрах, количествах, вещах. Бухгалтерию ведет Брюхатый: «Я: имею трехкомнатную квартиру, — Брюхатый стал загибать пальцы, — дачу, «Волгу», гараж... У меня жена, Валентина, на семнадцать лет моложе меня. <...> что я потерял за эти четыре года и восемь месяцев?.. А ничего. Даже не похудел. <...> Счас веду переговоры насчет института питания — надо маленько сбросить...»

Шукшин драматизирует сатирическое содержание повести, реализуя формы гротеска, карикатуры в диалогах, которые стали главным средством саморазоблачения «конкретных». «Исповедальные» речи обнажают глубину падения и обесчеловечения «энергичных». Разыгрываемое ими действо, грубое и циничное, вызывает естественные чувства неприятия и отвращения.

Таким образом создается полное представление о способе мышления, жизненных целях «экономических воротил», психологический портрет самых заурядных спекулянтов. Подобно Баеву («Беседы при ясной луне»), Брюхатый очень высокого мнения о своем уме: «...А у меня — голова... Это ведь тоже, как деньги... А со мной все мое богатство — тут! — Брюхатый ударил себя кулаком в лоб. — Хвастать не буду, но... прожить сумею...» Курносый учит Веру Сергеевну: «...У меня есть один артист знакомый. Красавец! Под два метра ростом, нос, как у Потемкина... <...> А ему гараж позарез нужен: я договорюсь с ним... можно же так жизнь украсить!..»

Может показаться, что именно в подобной жизнедеятельности, активности, самоуверенности — секрет материального преуспеяния и устойчивости существования «конкретных», Брюхатого и Курносого. «Теоретик» Аристарх Кузькин так и думает, утверждая, что общество живет и процветает только благодаря его экономическим «импровизациям»: «...Всякое развитое общество живет инициативой... энергичных людей. Но так как у нас — равенство, то мне официально не могут платить зарплату в три раза больше, чем, например, этому вчерашнему жлобу, который грузит бочки. Но чем же тогда возместить за мою энергию? За мою инициативу? <...> Все знают, что я — украду, то есть те деньги, которые я, грубо говоря, украл, — это и есть мои премиальные... Это — мое, это мне дают по негласному экономическому закону... <...) моя голова здесь нужна... а не канавы рыть...» Кузькин заявляет именно о своем праве принадлежать к самой привилегированной экономической «элите», жить «с выдумкой», «более развязно <...> не испытывать ни в чем затруднений». Еще девять лет назад он собирался «сделать» Веру Сергеевну «самой богатой женщиной микрорайона»; за эти годы безнаказанности прибавилось «выдумки», «развязности», хотя грубый Курносый презирает «теоретика» Кузькина («...В гробу я вас видал с вашими теориями!..»; «Он спекулянт-то не крупный, он так: середнячишка, щипач»).

Мимикрия, вживание «энергичных» в экономические отношения обусловили устойчивость их психологических черт: «развязность», самомнение, апломб, наглость. Не в первый раз Кузькин спекулировал автомобильными покрышками. И сейчас у него в передней «не существующие» покрышки: их нигде не делали, они никуда не поступали. «Экономический феномен» и все. Чичиков «работал», конечно, кустарно, примитивно, хотя природа жульничества и спекуляций — одна!

Появление милиции, которым завершается повествование, отвечает нашему внутреннему требованию немедленного наказания спекулянтов и жуликов. Однако учитывая «опыт» Брюхатого, хитрость «большого демагога» Кузькина, их жестокость, вероломство, «конкретность» мышления Курносого, начинаешь думать, насколько реален финал: а вдруг «энергичные» в огне не сгорят и в воде не утонут?

В повести «А поутру они проснулись...», оставшейся незаконченной, вопрос о существовании «энергичных» ставится обобщенно — в социально-нравственном и философском плане. Меняется основная тональность содержания: отчетливо проступают черты драмы или высокой комедии, значительны переживания действующих лиц. Трагикомизм создается очевидным несоответствием места действия внутреннему состоянию безымянных лиц, их характерам, судьбам, наконец, смыслу диалогов. В странном, на грани безумия, диспуте-многоголосии переплетаются голоса нервного, впечатлительного очкарика, с его комплексом вины и совести, парня «крестьянского облика»; шутки и балагурство сменяют откровенные признания, горькое раскаяние в своей беспомощности.

Сведенные вместе персонажи эти вовлекаются в обсуждение вечных вопросов: кто виноват? что делать? Беседы, которые проводит социолог, дополняют рисунок характеров подробностями повседневной жизни, где «каждый несчастлив по-своему». Сцена суда драматизирует действие, уводя от комизма нелепых положений, которыми открылось повествование. Очкарик-Гришаков, «выставленный» из магазина разоблаченным им продавцом-жуликом (узнается вариант Саши Ермолаева: «Обида»), воспринимает происшедшее как «светопреставление»: «Дальше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю... Это ужасно... Это катастрофа. — В чем катастрофа? — спросила пожилая женщина (судья. — В.А.). — В том, что меня выкинули из магазина... Не знаю... Неужели вы сами не понимаете? В магазине орудует скотина...»

Гришаков не боец, если своеволие и наглость жулика для него равносильны катастрофе. Другие персонажи, кроме крановщика, не испытывая трагических ощущений, воспринимают течение жизни, в том числе и своей, как совершенно обыкновенное. Драма героев, осознавших свою беспомощность перед жизнью, не получает разрешения не только потому, что повесть осталась незаконченной. Равнодушие, апатия, робость оказываются сильнее. Их воздействие как бы размывает драматическую ситуацию, чаще всего переводя ее в план житейского недоразумения, превращая в комедийную. Такова логика действия.

Сказка «До третьих петухов» синтезирует в гротескно-фантастическом плане типы и характеры повестей. «Энергичные» преобразуются в сказочных чудовищ, а Иван — из фигуры легендарной в реально действующего нашего современника. Его история определяет композицию и движение сюжета. Фантастический план сказки переплетается с реальным. Действие начинается в библиотеке; сказочные и литературные герои владеют современной речью, мышлением — автор материализует их по образу и подобию современного человека (Илья, Атаман, Иван-дурак, Бедная Лиза и т. д.). «Коллектив» героев пытается приобщить Ивана-дурака к разумной деятельности, вернуть его «в ряды» из того особого положения, в котором он пребывал все сказочное время. И хотя всем надоел вечный вопрос об Иване-дураке, радикальные меры («выгнать!») не устраивают собрание. Все полагают, что вполне достаточно реабилитирующей Ивана бумаги-справки, которая, подтвердив его разум, освободит героя от исторической и легендарно-сказочной вины.

Возвращение Ивана в ряды умных существенно изменит многое: после восстановления справедливости Ивану предстоит действовать без посторонней помощи, например, добрых волшебников. Став умным по справке (он мог получить ее давным-давно!), Иван должен будет разделить общую судьбу: его примут всерьез, оставив разные коварства, злые шутки и непосильные для обычных персонажей задачки, решение которых требовали от дурака Ивана. Всеобщее признание умным сулит Ивану блага, в частности раскрепощение его талантов, свободу действий, равноправие. Но превращение Ивана в умного не обойдется без необратимых утрат: Иван навсегда потеряет свое обаяние, поэтичность, своеобычность, особую судьбу, помощь добрых волшебников, вроде Сивки-Бурки, которые, оберегая дурака, все за него решали. Правда, потеряв свои сказочные привилегии, Иван обретет самостоятельность: он будет принимать решения, распознавать добро и зло, козни, коварство, сражаться с кривдой. Илья и Атаман обещают Ивану свою помощь взамен волшебной.

Сказочная атрибутика сохраняется в содержании «До третьих петухов» как фон, деталь, элемент, оттеняющие вполне современное мышление, например практичность, сообразительность Бабы-Яги, которую Иван устраивает только как «полный дурак» или просто «бесхитростный», чтобы можно было заставить его строить «котэджик», служить «истопником». Горыныч — о трех головах, как положено в сказке, но каждая из его голов думает и действует по-своему, символизируя некую триликость, полную неожиданностей разнонаправленность, в поле зрения которой находиться всегда опасно: головы излучают жестокость, плотоядность, коварство. Горыныч тоже предпочитает использовать Ивана-дурака, послушного, покорного, сурово квалифицируя его независимость: «расхамился», «хамит...» Сказочные людоеды и чудовища мыслят вполне практично, приручая свою жертву продуманно и изощренно. Так что поединок Ивана с чудовищами сводится для героя к защите собственной жизни. Ведь против Ивана выстроен целый фронт — сила, устрашение, сыск: «А то начал тут... строить из себя. Шмакодявки. Свистуны. Чего ты начал строить из себя...»

Природная смекалка, юмор, талантливость, находчивость, умение «тянуть резину», торговаться, как делают «нынешние слесаря-сантехники...», помогают Ивану увертываться от ярости, подозрений Горыныча, от угроз и притязаний Бабы-Яги, но не спасают героя от унижений и духовного насилия.

Опытный Медведь внушал Ивану необходимость претерпеть унижение, моральное давление, «не связываться»: «Он такой, этот Горыныч... Гад, одно слово. Брось. Уйди лучше. Живой ушел, и то слава богу. Эту шайку не одолеешь: везде достанут». Однако медвежья философия невмешательства не принята героем: Иван из поединка с Горынычем вынес опыт противодействия, стремление утверждать чувство собственного достоинства. Иван не смог одолеть Горыныча, но сберег жизнь, отстоял право идти к Мудрецу.

Мудрец оказался обыкновенным старичком («некто маленький, беленький»), с присущими человеку слабостями, но тем не менее окруженный тайной. Загадочны его могущество и власть, таинственны слова, непостижима деятельность. Попытка Ивана утвердить значительность личности человека из народа успеха не имела. Образованный черт, охраняя неограниченную власть Мудреца, поставил Ивана-дурака на место: «Кто это нам разрешил выступать?..» Иван догадался: страшен не столько Мудрец, сколько те бесовские силы, которые его вознесли и оберегают.

Сущность Мудреца разоблачается сатирически: обнажается нелепость, абсурдность его речи, карикатурность «деятельности», заостряется внимание на внутреннем убожестве и цинизме Мудреца. Его «мудрствование» — причудливая смесь бреда, зауми и абсурда («Всякое явление... заключает в себе две функции: моторную и тормозную. <...> Всякое явление... о двух головах...»), из которых черти извлекают свою выгоду, давая этим изречениям нужное для себя толкование. Мудрец циничен, пустопорожен, но достаточно умен, чтобы понять бессмысленность своей деятельности («накладывает» по восемьсот резолюций в сутки), абсурдность выдуманных им «функций», «аналогий», «признаков». Суете и суесловию он предпочитает «перекур»: «Захочется иной раз пощипать... травки пощипать, ягодки... <...> Есть тут одна такая... царевна Несмеяна...» Мудрец завершает галерею чиновников, бюрократов типа Кондрашина, Пети (одноименный рассказ), Пилипенко из «бойлерной», философа Князева, демонстрируя крупным планом убожество, цинизм и безнравственность.

Духовное оружие Ивана — речи в стиле «предисловий» — наталкивалось на броню абсурда и зауми Мудреца. Муками совести, отчаянием расплатился Иван за «справочку», кстати, ему удалось получить даже не справку, а только печать. Иван возвращается в библиотеку в прежнем своем качестве. Путешествие «за справкой», в отличие от сказочных сюжетов поиска невесты, вывело Ивана-дурака за пределы обычной сказки. Из объекта изучения, героя «предисловий» Иван перешел «в ряды» действующих лиц, сделавшись субъектом фантастической сказки. Выход Ивана в сказочное пространство многое изменил в расстановке действующих лиц: не стало Горыныча, которого зарубил Атаман, спасая жизнь Ивану; черти проникли в монастырь; но несомненны нравственные итоги поединка Ивана с фантастическими противниками и Мудрецом — Иван приобрел опыт, набрался «ума-разума» в познании неведомого прежде мира.

Сатирические произведения Шукшина, расширяя диапазон реальности, позволяют судить о типе обличения отрицательных явлений. Сатира раскрывает некую всеобщность этих явлений — во множестве повторяющуюся обезличенность. Понятия «энергичные», «конкретные» подчеркивают деляческую общность, принадлежность к одной категории, замкнутость, изолированность группки от общественной жизни. Клички, под которыми выступают «конкретные», их тип мышления, воспроизведенный в «стиле» речей, стали средством сатирического самораскрытия, заостренно подчеркивая бездуховность как общую черту данной группы. Саркастический эффект основан на противоречии самомнения, амбициозности «энергичных» и непонимании ими собственной ущербности, столь очевидной для читателя (и зрителя).

Искусство Шукшина — в умении распознавать метаморфозы сатирических типов, показывая логику развития свойств и качеств отрицательных явлений, не встречающих запретов и противодействия. Фантастически страшные существа, такие, как Горыныч, Баба-Яга, Мудрец, — дальнейшее звено в развитии кузькиных и курносых, гипертрофия их «энергии». Порождаемые подобной «энергией» страх, апатия, невмешательство, безответственность обобщенно представлены в типах Медведя, Ивана-дурака, пессимиста-очкарика, в поле зрения которого одни катастрофы и «светопреставления...».

В художественном плане сатира В. Шукшина значительно обогатила поэтическую систему социалистического реализма. В частности, плодотворны и перспективны интерпретация комического, драматизация сатирических средств, открытие внутренних диалектических связей различных родов и жанров, в особенности комедии и драмы. Пафос критики и отрицания вырастал на почве воинствующей защиты Шукшиным идеалов человечности, духовных и нравственных ценностей.

В киноповести «Калина красная» писатель изобразил как драму отчуждение человека от естественного бытия труженика и сурово осудил своего героя. В сатирических произведениях, обличающих «энергичных», представлен фарс жалкого существования паразитирующих отщепенцев.

Шукшинские рассказы — цельное сказание о человеке и времени, о народе. В них воссоздана атмосфера духовных исканий, которые обнаруживают противостояние высоких нравственных начал тому мелкому, суетному, эгоистичному, в чем замыкаются интересы ряда персонажей вроде «свояка Сергея Сергеевича», «хозяина бани и огорода», Баева, Сержа, Пети. Автор изображает это противостояние как идейное и нравственное противоборство, конфликты мнений, взглядов и жизненных позиций. Автор и близкие ему герои — не пассивные созерцатели, потому что в борьбе за утверждение дорогих им идеалов видят предназначение человека.

Концепция нравственно прекрасного синтезирует творчество В. Шукшина. Формы воплощения эстетического идеала различны, если иметь в виду эволюцию художника и жанровое многообразие его творчества. В ранних произведениях начала 60-х годов, в которых распознаются приметы поиска, нравственно-эстетическая позиция автора выражена совершенно определенно: он ценит трудовое начало в человеке, доброту, искренность, приверженность правде, чувство ответственности. Писатель предоставляет своим героям полную свободу действий, как бы проявляя, испытывая их характеры, однако всегда остается пристрастным и требовательным к ним («Экзамен», 1960; «Сельские жители», «Там, вдали» и др.).

Шукшин утверждает идеал высоконравственного человека. Идеал Шукшина реален и достижим. Это любовь к Родине, верность народу, труд, украшающий жизнь. Шукшину и его героям дороги простые и прекрасные чувства. В ряде рассказов свою позицию автор выражает непосредственно («Дядя Ермолай», «Горе», «Петя», «Жил человек», «Боря», «Рыжий»). Нравственно-эстетические идеалы В. Шукшин отстаивает и в публицистической форме — в выступлениях и статьях, которые составили сборник «Нравственность есть Правда» (1979).

Примечания

1. О сатире В. Шукшина см.: Ершов Л. Обновление старого жанра. Сатира В. Шукшина. — Наш современник, 1975. № 10: его же: Сатира и современность. М., 1978; Сахаров В. Жизнь, оборвавшаяся на полуслове — Москва, 1975, № 6; Селезнев Ю. Фантастическое в современной прозе. Фантастика как элемент реализма. — Москва, 1977, № 2; и другие издания.

2. Овчаренко А.И. М. Горький и литературные искания XX столетия. М., 1978, с. 433—434.