Когда утрачиваются связи (Егор Прокудин и другие)

Жизнь Егора Прокудина начинается заново в 40 лет, с момента возвращения на родину. Почти тридцать лет этой жизни совсем исчезли из повествования как погибшие, похороненные. Детство оборвала война. «...В голод разошлись по миру», — говорит его мать о пропавших без вести сыновьях. Далее дополняет Губошлеп: «...некий изящный молодой человек» подхватил на вокзале парнишку, почуяв добычу. А деревенский мальчишка, настрадавшись от голода, холода и одиночества, совсем отчаявшись, принял фальшивые слова за искреннее участие и признался: «Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться». С той поры в воровском притоне Егора Прокудина прозвали «Горе».

Шукшин избирает случай исключительный: мальчишка принял вора за доброго человека, а потом, хотя и распознал обман, грозящую ему опасность, остался в воровской среде. Тем самым Егор Прокудин окончательно порвал связи с привычным, естественным образом жизни и человеческими отношениями. Жизнь Егора принадлежала среде, которая истребляла из попавшей в нее жертвы все доброе и человечное, затаптывала искры душевности. Потому и напоминал Губошлеп Егору о детской беспомощности, о доверчивости, подчеркивая свою власть над душой и телом Егора-Горя.

Бездомность, неприкаянность стали привычным бытом, нормой жизни Прокудина, хотя было время, когда одиночество пугало его. Только в глубине души Егор хранил память о матери, нежность к реке, березам. Киноповесть и фильм «Калина красная» передают драматическую историю несостоявшегося возвращения блудного сына домой, к матери и земле (что едино!), казалось, давно забытым, перечеркнутым прежней Прокудинской жизнью.

Иван Попов, ровесник Егора Прокудина, покидал родную деревню, мечтал о возвращении домой и представлял это «величайшим блаженством» («Из детских лет Ивана Попова»). Егора Прокудина ведет в родные места почти праздное любопытство: кто она — «заочница»? Егор не лишен воображения и любит лицедействовать, его занимает игра. А в остальном — он не испытывает ничего нового, познав, как ему кажется, ничтожную цену всему на свете. «Никем больше не могу быть на этой земле — только вором. — Егор сказал это с гордостью». Сказал Любе, возможно, рисуясь, бравируя. И все-таки убежденно: Прокудинский «опыт» сформировал его философию жизни — безверие, отчужденность, цинизм. Яд отчаяния, страха и одиночества неуклонно разрушал этот характер, опустошая душу. Однако теперешнему Прокудину Шукшин предлагает идеальные, почти сказочные условия настоящей жизни: дом, семью, работу на земле. Царевну, деревенское царство, скатерть-самобранку и ковер-самолет... Видимо, чтобы испытать характер или пробудить в нем добрые начала.

В. Шукшин с удовлетворением отмечал, что люди «...естественно приняли невероятно условную ситуацию...»¹ Писатель предлагает наилучшие условия для возвращения героя к естественной жизни и возрождения человека. Может быть, этого вполне достаточно? В семье Байкаловых Прокудин «отойдет», «растворится» в душевном тепле, в атмосфере взаимопонимания, полюбит и его полюбят... «Условная ситуация», вводя Егора в круг забытых и отвергнутых им отношений, возвращая его к прежним духовным и материальным связям, пробуждает воспоминания, далекие сны детства, но не преобразует, не ломает этот характер. Егор уходит, полагая, что игра закончена, а может быть, чтобы продолжить ее в привычном окружении. Но в новой, «сказочной» жизни остались Люба Байкалова и мать... Внутреннее состояние Егора в тот момент ассоциируется с дорогой, убегающей вдаль через раннее весеннее поле («...проклюнулась первая остренькая травка»), Упрямо шагая, «как будто так можно уйти от самого себя», Егор вдруг замечает, что его сопровождают «дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат». Появляется и Губошлеп, улыбаясь, держа руку в кармане. Материализованное прошлое: тот мир, та жизнь. Ее жестокие законы еще имели силу и власть над Егором.

Лишь встреча с матерью знаменует начало духовного кризиса Егора Прокудина, становясь рубежом новой жизни героя. Кротость, долготерпение, всепрощение, верность материнской любви понял сердцем Прокудин. Отозвались материнские чувства в душе Егора раскаянием, стыдом, такой болью, «точно жгли ее там медленным огнем». (В кинофильме Егор дает волю разрывавшим его сердце чувствам, с криком и рыданиями вжимаясь в землю забытой могилы). Сильнейшее потрясение, пережитое Егором, очистив его нравственно, заставило осудить себя беспощадно судом разума и совести. Что же теперь предстояло Егору? На пашне проложена первая в его жизни борозда. Егор искренен в своем стремлении вернуться; он защищает вновь обретенные ценности жизни — дом, семью, жену — от злых и вздорных притязаний бывшего мужа Любы, от посыльного Губошлепа. Правда, кулаками. Но к такому способу самозащиты Егора вынуждают. Да и он привык полагаться только на себя.

В «Калине красной» образ земли — первооснова сюжета и драмы Егора Прокудина — многозначен, эпичен, восходя в конечном итоге к философским категориям: судьбы человеческой, добра, зла, счастья. (Устойчивость разумной деятельности человека символизирует в кинофильме вспаханная земля, веселая деревенька на берегу реки, весенние сады, пчелы на пасеке, оживленные лица, голоса людей.) Автор оставляет Егора чаще всего наедине с окрестным миром: с пашней, деревней, березками. Здесь его напряженное состояние, противоречия духа обнаженно открыты, естественны. В потоке мыслей и чувств Егора сплелись мгновения радости, счастья, сомнений, отчаяния, смутных надежд, ощущения непрочности, неосновательности заново начатой жизни...

«И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.

Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль». Картины цветущей нарядной земли как будто меркнут под набегающей черной тенью сомнений Егора Прокудина. Волнующий образ пашни, степи отдаляется, уходит от Егора, отчужденный им. (В кинофильме в самый драматический момент мы видим Егора на кладбище: вокруг едва заметные холмики забытых могил, наспех покрашенная церковь. Здесь Егор мучительно признается себе в том, что не сможет переступить через свое прошлое, не сможет обрести покой в естественной жизни.) Песня о калине красной сопровождает Егора как символ невосполнимых утрат, неразделенной любви, несостоявшейся жизни. По сравнению с щедрыми картинами белозерской натуры² в кинофильме, в повести постоянен пейзаж весенней пашни. И в финале он символизирует вечную, прекрасную жизнь: «Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые — готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в вышине — все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась».

Финал киноповести и фильма очень сложен³. В. Шукшин неоднократно выступал с комментарием важнейших, кульминационных ситуаций фильма, предваряющих разрешение драмы. «Посещение матери, как мне кажется, вывело его мятущуюся душу на вершину понимания. Он увидел, услышал, узнал, что никогда не замолить ему величайшего из человеческих грехов — греха перед матерью, что никогда уже его больная совесть не заживет. Это понимание кажется мне наиболее поучительной минутой его судьбы. Но именно с этой минуты в него и вселяется некое безразличие ко всему, что может отнять у него проклятую им же самим собственную жизнь»⁴.

Сурово осуждая своего героя, В. Шукшин не склонен призывать «милость к падшим». С точки зрения автора, гибель Егора Прокудина в значительной степени предопределена духовной нестойкостью героя, слабостью, сковавшими его волю к сопротивлению чуждой, уродливой среде преступников. «Перед нами — человек умный, от природы добрый и даже, если хотите, талантливый. Когда в его юной жизни случилась первая серьезная трудность, он свернул с дороги, чтобы, пусть даже бессознательно, обойти эту трудность. Так начался путь компромисса с совестью, предательства — предательства матери, общества, самого себя. Жизнь искривилась, потекла по законам ложным, неестественным. Разве не самое интересное и не самое поучительное обнаружить, вскрыть законы, по которым строилась (и разрушалась) эта неудавшаяся жизнь? Вызывает недоумение, когда иные критики требуют показа в пьесе „благополучной" жизни: не противоречит ли это самому слову драма?..»⁵

Автор видит истоки драмы Егора Прокудина в самом характере героя, в особенностях его психологического склада и тем самым ставит судьбу Прокудина в прямую зависимость от безволия, слабости, компромиссов, однажды проявленных им. В. Шукшин остается верен своим творческим принципам — доверия и требовательности к герою, который сам «сковал» свою судьбу и потому должен ответить за свои ошибки, упущения и причиненное людям зло. В. Шукшин не оставляет герою повода для самооправдания или ссылки на особые обстоятельства его детства и юности. По мнению писателя, в ту пору, когда Егор-Горе стал жертвой жестоких, коварных отщепенцев, заблуждения помешали ему взглянуть смело правде в глаза. Егор предпочел притон Губошлепа естественной трудовой жизни. «Он, наголодавшись, настрадавшись в детстве, думал, что деньги — это и есть праздник души, но он же и понял, что это не так. А как — он не знает и так и не узнал. Но он требовал в жизни много — праздника, мира, покоя, за это кладут целые жизни»⁶.

И тем не менее финал драмы раскрывает глубокий духовный кризис, переживаемый героем: раскаяние, сознание вины, суровое самоосуждение, больная совесть, готовность искупить вину собственной жизнью («...Полагаю, что он своей смерти искал сам»⁷, — говорил В. Шукшин). Читатель и зритель сострадают герою, признают в нем человека с душой и сердцем, достойным сочувствия, милосердия, отмечают значительность, незаурядность, силу характера Егора Прокудина и не могут отказать ему в праве самому выбрать решение в тот последний момент, когда душа и разум его, возвысившись, обрели полную независимость и свободу. В том, новом духовном состоянии Прокудину нужна была только победа над Губошлепом в открытом поединке как осуществляемое им, Егором, возмездие темным силам, сломавшим его жизнь и несущим угрозу многим другим жизням. Зная жестокость и коварство своих противников, Егор идет навстречу опасности, положившись только на себя.

«Калина красная» — социально-психологическая драма. Социальная сущность одиночества исследуется писателем от его истоков до трагического финала, когда герой осознает необратимость происшедшего: свое отчуждение от людей, матери, труда на земле. Переживаемое героем прозрение в сущности равно сильнейшему нравственному потрясению, которое, очищая душу, открывает перед ним возможности обновления и возрождения. Однако Егор Прокудин в своей попытке реализовать их (поединок с Губошлепом) гибнет. Тем самым содержанию драмы придаются черты трагедийности.

В данном, «Прокудинском» случае индивидуальность и характер героя господствуют, направляя события, диктуя им свою волю. Строптивый, склонный к неожиданным поступкам, своевольный, анархичный характер героя «не укладывался» и в те стандарты, которых придерживалась воровская среда. Действовавшие в ней законы разрушения натолкнулись на твердую породу в характере Прокудина: скрытое противодействие оберегало Егора от окончательного падения. Прокудин, проявляя самые несовместимые качества своей натуры: доброту, бескорыстие, жестокость, равнодушие, взбалмошность, самоотверженность, — оставался максималистом в отношении к себе, людям и к жизни. В позднем прозрении этот максимализм полнее всего проявился в комплексе вины, самоосуждения и жажде справедливого возмездия. Тем трагичнее Прокудинская история и ее финал.

Утрата связей человека с жизнью общества порождает различные формы асоциальности, по своей сути драматичные, как в истории Егора Прокудина, но чаще достойные осуждения или осмеяния. Особенно ненавистно В. Шукшину мещанство с его «теорией и практикой», сопровождаемой духовным оскудением и социальным отчуждением личности. Шукшин терпеливо и последовательно анализирует формы существования мещанства: энергию приобретательства, оголтелый индивидуализм, делячество, эгоизм, безнравственность. Уже в ранних рассказах писателя критически изображаются жадные приобретатели, мелкие хищники вроде «хозяина бани и огорода», «свояка Сергея Сергеевича» или Баева. Позже он находит меткое определение делячества мелких хищников-мещан — «энергичные люди».

Анализируя типы мещан-приобретателей, Шукшин отнюдь не считает реальных прототипов своих персонажей каким-то редким, исключительным явлением. Он изображает этих персонажей в окружении их спутников и подобий, варьирующих тот или иной тип. И хотя мещанам всегда противостоят характеры-антиподы, противодействующие «энергии» приобретателей, тем не менее «энергичные люди» как будто имеют корневую систему, питающую эту новообразованную социальную среду. Дело, видимо, в том, что «энергичные» и их спутники — нувориши, пестрые мещане, — изобретательно мимикрируя, лавируя, искусно приспосабливаются к жизни. Используя расчет, обман, разного рода спекуляции и провокации, «энергичные», убежденные в своем превосходстве над людьми, в особом праве поучать, выступают еще в роли «учителей», проповедников своего образа жизни. Свое превосходство — «башковитость», «энергию» — они понимают конкретно: это все средства для преуспеяния и карьеры.

В этом ряду старик Баев — деревенский делец, проповедник собственного опыта жизни («Беседы при ясной луне») — исторический тип, предваряющий современных нуворишей. Речь рассказчика точно воссоздает его духовную организацию: амбициозность, мелочность, самодовольство, пренебрежение и ненависть к людям. «Пик удачи» Баева — служба в конторе колхоза, где этот незаметный человечек плел потихоньку паутину интриг и мелкого жульничества. «Восхождение» Баева началось с изобретательного обмана и жульнического плана ликвидации задолженности по поставкам молока государству, предложенного им председателю колхоза: «вышла, мол, ошибка с жирностью», колхозникам предлагалось «донести дополнительно молоко», а в бумагах — «как хошь можно провести»... Баев «преуспел» в тех трудных условиях, проявив «активность», деловитость, которая им именуется «башковитостью».

Рассказ Баева предваряют авторские «штрихи к портрету» персонажа. «Незаметный был человек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка... Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал... <...> да он умница, этот Баев! <...> Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой... <...> теперь и у него взыграло ретивое — теперь как-то это стало не опасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он редкого ума человек». И потому упорно держался версии своего «не крестьянского замеса».

Самоутверждение баевых было вызовом общепринятому. По существу, Баев — явление деклассированное, отчужденное от общей жизни. В речи сторожихи Марьи Селезневой, которую пытается поучать Баев, проскальзывает ирония к этому дельцу. Позиция автора рассказа откровенна: остро сатирически разоблачает он паразитическую психологию Баева, его ограниченность, оголтелую ненависть к людям иного склада, к культуре и образованию. Истоки баевщины намечены конкретно, и потому характер этот в значительной мере историчен. Суть его превращений — в развитии собственнической психологии, эгоизма, асоциальности, которые в новых условиях выявляют свою паразитическую, нетрудовую основу (с презрением отвергает он «крестьянскую работу»: «Вот в конторе посиживать, это по мне...»). На фоне светлой лунной ночи, располагающей к сердечности, дружбе, раздумьям о хорошем и добром, полной покоя, величия и гармонии, Баев особенно непригляден. Писатель разоблачает Баева сатирически: смехотворны претензии персонажа, его самодовольство, придуманная версия о происхождении («А в кого я такой башковитый?.. мериканцы-то у нас тут тада рылись — искали чего-то в горах... <...> народишко верткий»), стремление поучать. Характер Баева не только не безобиден, но даже опасен, если вдруг этот человек получит в трудное время какую-то власть над людьми.

Сродни Баеву «свояк Сергей Сергеевич» (одноименный рассказ), чья агрессивность, вздорность, наглость расцвели, не встречая, видимо, противодействия. Подобная «духовная» баевщина особенно отвратительна: Сергей Сергеевич ставит в заслугу себе воровское прошлое, с торжеством сообщая о «профессорской» зарплате («пять классов кончил, шестой коридор»). Развращенный различного рода спекуляциями, жульничеством, дурными привычками, «свояк» требует, чтобы родные развлекали его, ублажали, оплачивая таким образом подарки. «Да черт с ним, что прокатил на спине! Что действительно трудно, что ли? Зато теперь — с мотором, будь он проклят», — утешает себя Андрей, заплатив унижением и раболепием за оказанные благодеяния. И еще неизвестно, откупил ли он этим себе свободу.

«Крепкий мужик» (одноименный рассказ) Шурыгин, бригадир из колхоза «Гигант», на первый взгляд кажется антиподом Баеву: он занят общим делом, даже может «выкинуть громкую глупость», активен. Однако, присмотревшись к герою, убеждаемся в том, что он как личность отчужден от среды и времени. Истоки отчуждения — в его внутренней заскорузлости, духовной ограниченности, консерватизме натуры. Неподатливость характера Шурыгина красноречивее всего выражена в жажде повелевать, устрашать, подстегивать — в волюнтаризме особого, шурыгинского толка. Чтобы распознать суть «крепкого мужика», достаточно вспомнить эпизод с церковью: Шурыгин задумал «свалить» ее с помощью тросов тремя могучими тракторами. Через три часа успех начинания был полный: старинная церковь («Это семнадцатый век!..» — кричал учитель, тщетно пытаясь урезонить вошедшего в раж бригадира) была превращена в «бесформенную груду, прах»...

Шурыгина привлекает возможность показать себя руководителем операции, плоды которой свидетельствовали бы о власти его как организатора: «Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом: крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людей — вроде и не слышал их и не видел». Глупость, своеволие уживаются в этом реликтовом характере с необычайным самомнением и тщеславием человека, уверенного в исторической значительности своей деятельности. Глядя на ребятишек, Шурыгин так и думает: «Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили. Я вон помню, как Васька Духанин с нее крест своротил. А тут — вся грохнулась. Конечно, запомнят. Будут своим детишкам рассказывать: дядя Коля Шурыгин зацепил тросами и...»

Шурыгин — явление прошлых лет, фигура историческая по складу, психологии, поступкам. Уцелевший в своей первозданности, персонаж продолжает претендовать на значительные, руководящие роли. «Выламываясь» из новых условий, он противоречит им всей своей сутью: невежественностью, анархизмом, ставящими Шурыгина на грань бездумной жестокости.

Шурыгинский сюжет составил важное звено в системе характеров, в размышлениях писателя о судьбах деревни и о том, что и кто мешает людям жить естественной гармоничной жизнью, что таят в себе баевский или шурыгинский варианты отчуждения.

Паразитизм и бездуховность — крайние формы разрыва общественных связей. В концепции Шукшина эти явления несут в себе опасность для общества. Паразитизм и бездуховность находят некое обоснование в «теории» элитарности самих персонажей, их избранности, особого предназначения — быть потребителями всех благ и удобств. В рассказе «Привет Сивому!» сатирически представлен мирок современной «элиты» — пошлый, ненатуральный, но жестко и твердо защищающий свое «избранничество». Здесь все фальшиво, выдумано — от набора чужих имен — Мишель, Базиль, Андж — до странных отношений Кэт с Сержем и Михаилом Александровичем Егоровым, «кандидатом наук». Серж, «здоровый бугай в немыслимой рубашке, сытый», водворившись у Кэт, выталкивает кандидата наук в коридор, затем, жестоко избив его, спускает с лестницы. В ситуации нет ничего серьезного, драматического. Потерпевший не вызывает ни сочувствия, ни сострадания (равно как и Андрей, подставивший свою спину «свояку»). Торжествует неразумная, уверенная в себе жестокая сила. Серж знает, что ему нужно, у него конкретная программа, где точно определен не только максимум удобств, потребностей, но даже сверх того. В отличие от Мишеля Серж реализует свои цели четко, не церемонясь, но когда ему нужно — дипломатично, гибко. Сержи сильны, агрессивны, их программа — на уровне современного технического прогресса. Что Баев по сравнению с Сержем?! Какой-то мелкий старый жулик. А здесь «аристократы духа»... И Серж не одинок. С ним «энергичные люди», Несмеяна, черти — причудливый и страшноватый мир сказки «До третьих петухов».

Им противостоит полюс добра, человечности, достоинства и нравственности. Велики и неистребимы устремления человека к деятельному добру, нравственным идеалам. Только из них складываются прочные основы общественной, народно-исторической жизни.

Примечания

1. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 248.

2. Кинофильм «Калина красная» снимался в окрестностях города Белозерска Вологодской области.

3. См. обсуждение кинофильма «Калина красная». — Вопр. литературы, 1974, № 7. См. также: Лордкипанидзе Я. Шукшин снимает «Калину красную». — Искусство кино, 1974, № 10; Рудницкий К. Проза и экран. Заметки о режиссуре Василия Шукшина. — Искусство кино, 1977, № 3.

4. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 253.

5. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 251—252.

6. Там же, с. 186—187.

7. Там же, с. 187.