Критерий нравственного

Герои В. Шукшина откровенно, независимо, горячо спорят о вечном и сиюминутном, о добре и зле, о смысле жизни, о призвании человека. Многие из них, как, например, Саша Ермолаев, Колька Паратов, Иван Дегтярев, Князев, — максималисты, не склонные к компромиссам, покорности или невмешательству. Они готовы исправлять всех и все, предлагая собственные конструктивные программы, поправки, усовершенствования. Школьник Юрка тактично, но решительно разоблачает консерватизм, дурные привычки, «кулацкий уклон» старика — хозяина квартиры, защищая свой нравственный идеал, свято веря в его реальность. Звонкий мальчишеский голос присоединяется к тем, кто борется за истину («Космос, нервная система и шмат сала»).

Шукшинские мыслители живут в реальной обстановке, отнюдь не тяготясь повседневностью. Многие из них, любя жизнь, ценя ее радости, в самой реальности открывают нечто новое, не замечаемое другими, как, например, художник Саня Неверов («Залетный»), сельский поп («Верую!»), Алеша Бесконвойный (в одноименном рассказе), автор-повествователь («Дядя Ермолай»), Матвей Рязанцев («Думы»), школьник Юрка.

Поиск истины начинается с познания окружающего мира. Споры, разногласия возникают, когда речь заходит о роли и назначении человека, о его нравственных качествах, путях совершенствования. Шукшинские философы — материалисты и гуманисты — обнаруживают в своих суждениях конкретность и логику, независимость мышления, стремление постичь все своим умом — от микромира до космоса. Андрей Ерин, столяр, открывающий для себя тайны микромира, озабочен грядущими судьбами человечества («Микроскоп»); Макар Жеребцов, письмоносец, «въедливо учил людей добру и терпению» («Непротивленец Макар Жеребцов»); Князев, презирающий быт, повседневность, стремится доказать свое превосходство мыслителя и теоретика — характеры, завершенные в своей индивидуальности.

В духовных исканиях каждый из героев проявляет свое восприятие действительности, свою натуру, свою духовную организацию. Перед нами развертывается свиток разнообразных, совершенно неповторимых видений, восприятий и мнений. Их личностность, выраженная психологически убедительно, делает каждый поиск не только субъективным, но и как бы приоритетным, заключающим в себе единственные в своем роде открытия.

Каждая человеческая индивидуальность ведет собственную партию независимо от других, но все вместе действующие лица этой духовной драмы образуют удивительный многоголосый хор, утверждающий смысл жизни в гармонии человека с миром. Мы слышим сильный голос жизнепоклонника попа, мыслящего независимо от церковных догматов, человека, проповедующего веру в жизнь, в победу мудрости и добра («Верую!»). Неистовый поп напоминает нам Аввакума безоглядной, страстной любовью к жизни, верой в ее разумность и неистребимость. «Это — суровый, могучий бог. Он предлагает добро и зло, вместе, — это, собственно, и есть рай. <...> Ты пришел узнать: во что верить? <...> Верь в Жизнь. <...> В авиацию, в химизацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-y! В космос и невесомость! — ибо это объективное!»

Если поп передает радость естественной, стихийной жизни, то философ и поэт Саня Неверов, неизлечимо больной, размышляя о живом («Залетный»), дарит людям духовные ценности. Саня не испытывает раздражения или зависти к людям при мысли о своем скором уходе. Он оставляет им свои заветные мысли, память о себе, соединяя таким образом звенья духовной связи настоящего и уходящего в «бесконечность» человеческого бытия. Филя Наседкин неосознанно, сердцем ощутил «бесконечность» жизни в ту самую ночь, когда умирал Саня: «Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъятностью. Глухая весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел...» Сознание неизбежности ухода из жизни трагически мучительно. Добрая память, как след души человека, остается среди живых.

В чем высший смысл жизни? Герои находят ответы, познавая окружающий мир, самокритично допрашивая себя. В согласии с внешним миром, с людьми человек видит для себя опору, оправдание своего существования!. Согласие, взаимопонимание, отзывчивость приходят только тогда, когда человек раскрывает в себе возможности деятельного добра и любви, дарит людям свои духовные ценности. Это — путь самовоспитания, требовательного внимания к себе и людям. Таков вывод.

Алеша Бесконвойный и Чудик (одноименные рассказы) привлекают внимание читателя внутренней цельностью, независимостью. Герои порой комичны, но их странности и чудачества бросаются в глаза лишь на фоне однообразно повторяемых будничных ситуаций. Вполне понятно, что «бесконвойность» или «чудасия» героев открыто отвергаются, вызывают протест со стороны ограниченных, грубых мещан.

В «людской молви», окрестившей героев, ощутимы добрый юмор, признание своеобычности характеров «чудиков» и «бесконвойных», права их жить по-своему, потому что в этой их «непритертости» к привычной жизни не таится ничего темного, опасного для людей. Напротив, в необычности поведения героев распознаются доброта, человечность, к которым люди всегда чутки. И перестали показывать пальцем на Чудика, если он прыгал, ликовал под веселым дождем, оставили в покое Алешу, догадываясь, возможно, что самодеятельность для него что-то большее, — видимо, в ней цель его существования. Автор, разделяя народную точку зрения, — великодушное отношение к личности, уважение ее, поддержал своих героев, убедил читателя в художественной значимости, исконности подобных человеческих характеров.

Чудик, Бронька Пупков («Миль пардон, мадам!»), Саня Залетный, Степка (одноименный рассказ), убежавший из колонии за три месяца до окончания срока, чтобы повидаться с родными, мастер Семка Рысь, размышляющий над тайнами старинного храмового зодчества («Мастер») — характеры-опровержения. Сюжеты этих рассказов раскрывают перед нами «золотые россыпи» души героев, самим своим существованием опровергающих узость, ограниченность обедненных обывательских представлений о человеке и жизни. Это фантазеры, оригинально мыслящие, воспринимающие жизнь поэтически; они стремятся наделить ее собственной легендой, веселой выдумкой, сказкой. Бронька Пупков и «генерал» Малафейкин (одноименный рассказ) владеют искусством импровизации. Люди одаренные, талантливые всегда щедры. Шукшинские мистификаторы, «чудики» ищут пути к сердцу человека, чтобы хоть 32

шуткой, игрой пробудить ответное чувство, с которым приходит согласие и взаимопонимание.

Герои Шукшина справедливо полагают, что бесценный дар жизни преступно растрачивать попусту. Человек тогда и велик, когда он чувствует пульс окружающего его мира и живет в гармонии с ним.

Алеша Бесконвойный ищет духовную опору в жизни, связи с миром — прочные и естественные. «Никто бы не поверил, но Алеша серьезно вдумывался в жизнь: что в ней за тайна, надо ее жалеть, например, или можно помирать спокойно — ничего тут такого особенного не осталось? Он даже напрягал свой ум так: вроде он залетел — высоко-высоко — и оттуда глядит на землю... Но понятней не становилось... А про людей, про их жизнь озарения не было». Как вспышка молнии, воспоминание фронтовых лет мгновенно освещает прошлое: солдата Костю Валикова приютила на станции незнакомая женщина, разделила с ним постель и, обокрав, исчезла той же ночью «...а он ее любил, Алю-то». В памяти так и осталась «ласковая» рука ее, «мяконькая, теплая... <...> И тепло это — под рукой ее — помнил же». Воспоминания озаряли прошлое Валикова, прозванного Алешей Бесконвойным за «неуправляемость», но жили они затаенно, в самой сокровенной частице души, а с годами уходили все дальше в глубь памяти. Они не могли защитить от бремени повседневности. Новой опорой в Алешиной жизни стала его нравственная сила: любовь ко всему живому, к детям, к природе, чувство ответственности перед ними. Зрелая, разумная любовь эта переполняет героя, приносит ему душевное равновесие. Так и представляет себе Алеша свое новое состояние: «Но вот бывает: плохо с утра, вот что-то противно, а выйдешь с коровами за село, выглянет солнышко, загорится какой-нибудь куст тихим огнем сверху... И так вдруг обогреет тебя нежданная радость, так хорошо сделается... Последнее время Алеша стал замечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летний день... <...> Стал стучаться покой в душе — стал любить. Людей труднее любить, но вот детей и степь... он любил все больше и больше». Только в состоянии любви, доброго согласия в душе мир видится светлым, прекрасным... «мир вокруг покачивался согласно сердцу».

Философия разумной любви, добра, милосердия Алеши и сочувствующего ему автора активна, мужественна, ответственна. Во власти человека нравственно подготовиться к этому, высвободив свои истинные чувства из-под гнета эгоизма, обособленности, тщеславия и мелочности. Нравственное очищение не означает в данном случае пассивного, самодовольного созерцания «царства божьего» в душе собственной или проповеди «малых дел». Взаимодействие с людьми начинается на духовной основе, в процессе деятельного участия человека в общей жизни. Для Алеши Бесконвойного такой опорой в жизни стало ощущение личной ответственности за землю, за все живое, которому так необходимы милосердие, разум и память сердца.

А если естественные чувства утрачены, как того опасался Алеша Бесконвойный, размышляя о судьбе своей? Как вернуть бесценные дары ума и сердца человека — доброту, деликатность, отзывчивость, естественность — ему самому, людям, миру?

Шукшинские герои любят послушать умудренных жизнью стариков. Но спокойная рассудительность старшего поколения раздражает многих из них, в особенности максималистов, требующих немедленного решения всех проблем совершенствования человека. В отличие от попа, Алеши Бесконвойного, Чудика, Ивана Максимовича («Ночью в бойлерной»), максималисты воспринимают мир драматически нервно, обостренно. Обличительство, морализаторство берут верх над созидательным, позитивным поиском, а гордое сознание собственной правоты, непогрешимости и особая уверенность в праве поучать, порожденная изоляцией, одиночеством героев, еще более усугубляют их разобщенность с людьми и миром.

Драматично положение этих героев, драматично отношение их к миру. Истоки подобного мировосприятия героев — в несостоятельности их личностной позиции и социально-нравственных исканий, бесплодных и утопичных в конечном итоге, хотя по своей сути они выражают значительность усилий персонажей, их общие стремления найти позитивные решения.

Голоса Князева, Кудряшова, Глеба Капустина резко выделяются в хоре правдоискателей обличительной, осуждающей интонацией, независимостью собственных партий, которые они ведут, игнорируя чьи-либо другие голоса. По мысли Князева, целесообразность, техницизм, прагматизм — единственно верный путь совершенствования человека и отношений между людьми («Штрихи к портрету»). Свои принципы жизнестроения Князев развивает в сочинении о целесообразном государстве, рекомендуя себя как человека «философского направления ума», теоретика, мыслителя («„Спиноза" наших дней»). Целесообразное государство Князев сравнивает с «огромным многоэтажным зданием», «груз» которого равномерно распределен среди населения, поддерживающего «этажи» на каждом, отведенном отдельной «фигуре» участке. Малейшее уклонение той или иной «фигуры» от обязанностей мгновенно фиксируется «сигналом тревоги»: «С пульта управления запрос: где провисло? Немедленно прозваниваются все этажи... Люди доброй воли плюс современная техника — установлено: провисло на этаже „у"». Рациональное использование свободного времени также подчинено «пульту управления».

Прагматик и технократ, Князев совершенно игнорирует нравственные основы бытия людей, естественные чувства любви, доброты, патриотизма. Из своего «целесообразного здания» он изгнал реальную жизнь обыкновенных людей. Все это он заменил бетоном, огромной многоэтажной казармой, «фигурами» механических исполнителей велений «пульта управления». Ум Князева упорно стремится все выпрямить и подчинить «железной» целесообразности. «Я оглядывался вокруг себя и думал: "Сколько всего наворочено". Так постепенно я весь проникся мыслями о государстве. <...> Вы только вдумайтесь: никто не ворует, не пьет, не лодырничает — каждый на своем месте кладет свой кирпичик в это грандиозное здание... <...> „Боже мой, — подумал я, — что же мы делаем! Ведь мы могли бы, например, асфальтировать весь земной шар! Прорыть метро до Владивостока! Построить лестницу до луны!" <...> Я понял, что одна глобальная мысль о государстве должна подчинять себе все конкретные мысли, касающиеся нашего быта и поведения».

«Глобальная мысль» Князева, сопротивляясь разнообразию реальной жизни, неуклонно подменяет ее системой всеобщей трудовой повинности, в которой сосредоточен якобы весь смысл существования. Всматриваясь в личность Князева, читатель выявляет в нем черты озлобления, презрения к людям, высокомерие, эгоцентризм. По типу мышления Князев напоминает чиновника-бюрократа, самовлюбленного, фанатичного, уверенного в собственной непогрешимости, своем абсолютном праве поучать всех¹. Вполне понятно, что окружающие с гневом и возмущением отвергают князевскую систему жизнестроения.

«Штрихи к портрету» — очерк нравов. Обобщения Шукшина восходят к традициям русской сатиры, демонстрируя своеобразное решение проблемы типизации. Конечно, князевская ситуация трагикомична, нелепы и притязания героя. Его мышление схоластично, безжизненно. Сочинение Князева пародирует те «научные концепции», в которых абсурдные или примитивные рассуждения маскируются фальшиво значительной фразеологией. Гипноз внушительности, солидности подобной фразеологии порой не сразу преодолевается. Во власти гипноза князевских слов может оказаться и читатель, склонный довериться «учению» Князева, а в нем самом признать поборника положительной идеи, преследуемого обывателями и мещанами. Но для такого ранга Князеву недостает человечности, естественности и доброты, холодом, бездушием веет от его построений. Сам Князев оказался в плену самообмана и заблуждения. Образ Князева в какой-то мере предваряет появление Мудреца из сказки «До третьих петухов». Но между ними существенная разница: стремления героя «Штрихов к портрету» бескорыстны, продиктованы желанием всеобщего блага; Мудрец — только сатирический тип, отрицание которого безоговорочно.

Вариант характера Князева критики видят в Кудряшове, обличителе нравов, местном просветителе («Психопат»), прозванном за неуемную энергию «подвижником», «кляузником», «сдвинутым». Кудряшов действительно много сил отдает «воспитанию» окружающих его людей, главным образом обличению нерадивых, с его точки зрения, не умеющих и не желающих работать. Близок Князеву по характеру и Глеб Капустин, сурово и без всякого снисхождения экзаменующий всех приезжающих в деревню — «и кандидатов, и профессоров, и полковников» — и довольный тем, что ему удается «по носу щелкнуть» самонадеянных, как ему кажется, невежд («Срезал»).

Странности характеров Князева, Кудряшова, Капустина, избравших путь некоего мессианства и обличения своих собратьев, видимо, порождены определенными жизненными условиями. Каждый из героев активен, бескорыстен, самоотвержен, готов «пострадать за веру». Князев и Кудряшов патетически отстаивают общественное назначение труда, его ценность и целесообразность. Они апеллируют к сознанию человека, требуя от людей ответной самоотверженности, бескорыстия, самозабвенного служения общему делу. Глеб Капустин, если не принимать во внимание его увлечение зрелищной стороной экзаменов-спектаклей, хочет убедиться в том, что люди его родной деревни действительно владеют настоящим знанием и бескорыстно преданы науке. Вполне возможно, что по натуре эти герои — фанатики, с присущими подобным типам прямолинейностью, ограниченностью, суровым максимализмом, нетерпимостью, сложившимися под влиянием различных обстоятельств, в процессе глубоких социально-культурных преобразований уклада деревенской жизни. Поток информации, конечно, не обошел деревню. Глеб Капустин внушает приехавшим кандидатам наук: «...Мы тут тоже немножко... „микитим". И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем... И телевизор даже смотрим. И, представьте себе, не приходим в бурный восторг ни от КВНа, ни от „Кабачка „Тринадцать стульев". Спросите: почему? Потому что там — та же самонадеянность. И гонора на пятерых Чаплиных. Скромней надо».

Возможно, Глеб Капустин близок к истине. Но «плоды просвещения» очевидны прежде всего в «самонадеянности» самих «критиков». Ведь речи Князева, Капустина, Кудряшова — фантастическая мешанина понятий, мнений, имен, фактов — очевидно абсурдны. Отдают ли себе в этом отчет наши герои? Нет, они пребывают в совершенном заблуждении, самолюбиво уверенные в истинности своих знаний, которые «накапливались» через потоки информации, притекавшей к ним по разным каналам — устным и книжным. Деревенские книгочеи хаотично, сумбурно поглощали разную, в том числе и наукообразную, информацию, полностью ей доверившись, не заботясь о существе получаемых сведений. Не вина, а беда Князева в том, что его «глобальные мысли», «философское направление ума» были заблуждением, самообманом вследствие гипнотического воздействия мнимо-значительных, фальшиво-научных идей и мнений. Здесь мы находим мотивы драмы заблуждения и непризнания, социальной изоляции таких, как Князев или Глеб Капустин.

Действительно, герои наши не стали интеллигентами или просто образованными людьми. Напротив, в процессе приобщения к информации они утратили качества, органически присущие труженику: уважение к любому труду, доверие к учителю, врачу, ученому, стремление к образованию, — все подвергая обличению и нигилистическому отрицанию. Чрезмерное поглощение наукообразной информации пробудило в них самомнение, умничанье, некую маниакальность, поставив деревенских прозелитов в нелепое, трагикомическое положение. «Жестокостью» называет Шукшин словесные «турниры» Глеба Капустина: «Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще».

В поисках шукшинскими героями истины, через их заблуждения, трудности, в своеобразной мозаичной форме споров персонажей, в существе их вопросов и ответов, опровержений, утверждений, в защите нравственных идеалов отразилось общее: социально-историческое и современное состояние народной жизни, ее важнейшие тенденции обновления и преобразования. В многоголосии проступают основные направления идей и мнений: жизнеутверждающее начало, поэтизирующее жизнь, и рационалистическое, сторонники которого руководствуются идеями целесообразности и пользы. Объединяет их пафос отрицания мещанства, эгоизма, приобретательства, корысти — всего, что искажает, уродует нашу жизнь.

Голос автора в этом многоголосии звучит спокойно и уверенно. Он всегда узнаваем в необычном «многошумящем» хоре. Автор поэтизирует радости и красоту жизни отнюдь не созерцательно. Реальная жизнь в эстетике В. Шукшина — мера нравственно ценного; отношение к жизни — критерий истинного, испытание сущности человека.

Радость и полноту жизни, чувство гармонии с природой испытывают не все герои, но лишь характеры высокой духовной организации, сердечные, отзывчивые и добрые. Надо уметь прислушиваться к голосу жизни и природы. Настоящий человек обладает этим творческим качеством. Шукшинский синтез — родина, земля, дом, труд — конкретен, реален, достижим. Он сохраняет свою одухотворяющую притягательность в условиях технических преобразований. Чтобы достичь гармонии с окрестным миром, совсем не нужно бежать из «неволи душных городов» или заселять «многоэтажное здание» Князева.

Свой идеал писатель утверждает во всех жанрах творчества. Ему дорого проявление простых и прекрасных чувств, подтверждающих достижимость идеала: память о родине, о доме отчем, любовь к матери, ощущение кровной связи с землей, радость общения с миром — тот круг переживаний и чувств, который очерчивает нравственный облик человека и свойствен живой душе.

Личность автора, его мнения, позиция раскрываются в целостном единстве. В ряде рассказов автор выступает как участник событий, о которых идет речь: «Дядя Ермолай», «Горе», «Петя», «Жил человек», «Боря», «Рыжий». Иные из этих рассказов приобретают значение программных, где автор ставит вопрос о преемственности поколений («Дядя Ермолай»), ведет речь о духовном выпрямлении человека, отчаявшегося, ожесточившегося в суете и мелочах быта («Обида»). В «Рыжем» автор поэтизирует человеческую активность, твердость характера, решительно противодействующего хулиганству, хамству, анархической вседозволенности. Герой рассказа выдержал трудное испытание, устоял, не покорившись грубой силе. Рассказчика охватило ощущение причастности к правому делу, пусть не столь великому, однако нравственно необходимому: «Я же почему-то принялся думать так: нет, жить надо серьезно, надо глубоко и по-настоящему жить — серьезно. Я очень уважал рыжего.

С тех пор я нет-нет ловлю себя на том, что присматриваюсь к рыжим: какой-то это особенный народ... Очень они мне нравятся. Не все, конечно, но вот такие вот — молчаливые, спокойные, настырные... Такого не враз сшибешь. И зубы ему не заговоришь — он свое сделает».

В рассказах 70-х годов голос автора звучит открыто, интонации осуждения, протеста, возмущения выражены отчетливо. Шукшин обращается непосредственно к читателю, призывая принять участие в диалоге, ждет от него прямого ответа, когда речь идет о смысле жизни, о сострадании, бескомпромиссном осуждении зла в любом обличии. Послушаем автора: «Я думал: „Что же жизнь — комедия или трагедия?" <...> комедия или... жуткая трагедия, в которой все мы — от Наполеона до Бори — неуклюжие, тупые актеры, особенно Наполеон... Зря все-таки воскликнули: „Не жалеть надо человека!.." <...> Уважать — да. Только ведь уважение — это дело наживное... Жалость — это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать — самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное — вся состоит из жалости <...> Оставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардак. Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на пороге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, родную землю» («Боря»).

Народное понимание жалости, равнозначное любви, которое утверждает Шукшин, в основе своей требовательно, строго, совсем не сентиментально. Жалость принадлежит сфере сердца и разума. Но отнюдь не распространяется на весь человеческий род. Сам автор не испытывает ничего, кроме возмущения, когда ему приходится сталкиваться с людьми-«гориллами».

«...Я боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла. А они каким-то чутьем угадывают, кто их боится <...> Когда вот так вот является хам, крупный хам, и говорит со смехом, что он только что сделал гадость, то всем становится горько. И молчат <...> Тут надо сразу бить табуреткой по голове — единственный способ сказать хаму, что он сделал нехорошо» («Боря»).

Гармония в человеческих отношениях создается в преодолении бездушия, в борьбе со злом. Счастье в концепциях Шукшина — это деятельное бытие, где созидательное начало принадлежит самому человеку и где в основе гармонии человека с миром — активное, разумное и сердечное творчество.

Примечания

1. В критике существует иная точка зрения. См.: Дедков И. Последние штрихи. — Дружба народов, 1975, № 4.