Джорджоне

И тут самое время сказать, что фильм «Калина красная» — особая страница, если не ключевая, в творческой судьбе Василия Макаровича.

Уже в начале сценария герой в первые минуты выхода на свободу вдруг начинает читать Есенина. Это бы не показалось странным, если б в тексте стихов не проявилась кодировка опасной, грозовой ситуации:

...в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!..

. . . . . . . . . .
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу.
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

Таков был замысел автора. Он натолкнулся на «членовредительство» тех, кто решал судьбу выпуска картины на широкий экран, почувствовав некую угрозу для себя. Многое потом исчезло при авторской доработке, при монтаже и редактировании фильма, но осталась тревожная интонация, которую почувствовал зритель... В литературе это называется «неуловимостью подлинно поэтических ощущений», которую при чтении сразу обнаруживает профессионал.

Убери Шукшина из этого фильма, отдай роль Прокудина другому актеру — увы, произведение враз потускнеет, станет банальным. Личность Василия Макаровича озаряет замысел кинофильма, жжет неразгаданностью тайны, точностью, волшебством таланта, свежестью, остротой шукшинской индивидуальности, правдой духовного мира русского характера.

Большинство критиков почему-то писали о Егоре-преступнике, о Егоре — потерянном человеке, а фильм был совсем о другом. Он воплотил жизнеутверждающую идею Шукшина о том, что человек плохим не рождается, плохим его делают обстоятельства. Против этих обстоятельств, ломающих судьбу хорошего человека, и был направлен фильм «Калина красная», то есть в защиту любого человека.

— Сложись обстоятельства — личные, общественные — иначе, Егор мог стать незаурядным человеком! — сказал о Прокудине Шукшин в одной из бесед.

В процессе работы раскрывались душевные и характерные черты окружающих людей, талантливость вновь набранных актеров.

К Георгию Буркову Шукшин долго присматривался, внимательно, издалека, не приближая к себе, не зная, как называть, ибо в обиходе имя Жора в отношении к актеру не мог, видимо, принять, а Егор не подходило к характеру Буркова, Георгий не вязалось с фамилией. В последнее время на съемочной площадке Василий Макарович обращался к Буркову без имени, просто «ты».

— Ты встань вон туда. Ты сделай следующее.

Но однажды Шукшин явился на работу повеселевшим. Бурков сразу уловил эту перемену в настроении по озорному, потеплевшему взгляду Василия Макаровича, пропавшей остроте лица.

— Джорджоне, — обратился неожиданно Шукшин к Буркову, и все на площадке грохнули от смеха, — твой выход!

Оказалось, в руки Василия Макаровича попал журнал «Огонек», ходивший по киногруппе, где была помещена репродукция итальянского живописца Джорджоне «Спящая Венера», о которой Бурков сказал просто и, как всегда, откровенно:

— Голая баба Джорджоне!

Имя Джорджоне к Буркову прилепилось и очень шло к веселому, общительному, несколько хулиганистому его облику и поведению.

Однажды Шукшин спросил у Георгия:

— А ты знал, что будешь знаменитым?

— Нет.

— А я знал, — сказал Василий Макарович.

Да, известно, что талант — поручение богов, которого нельзя не выполнить на земле, поэтому, видимо, Шукшин знал и спешил.

Кто работал из артистов с Шукшиным, навсегда становились ему друзьями, потому что Василий Макарович в каждом из них видел прежде всего человека, не подавляя индивидуальность режиссерским узурпаторством.

На преступный путь Егора Прокудина толкнули суровые жизненные обстоятельства, обозначенные предельно скупо в монологе Губошлепа в исполнении Джорджоне — Буркова:

— Я вспоминаю один весенний вечер. В воздухе было немножко сыро, на вокзале — сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы — все хотят уехать. И среди этих взволнованных, нервных сидел один. Сидел он на своем деревенском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел изящный молодой человек и спросил: «Что пригорюнился, добрый молодец?» — «Да вот, горе у меня! Один на земле остался, не знаю куда деваться».

Вторичное напоминание о прошлом Егора Прокудина вылетает из уст матери, и тоже, как бы случайно, ненароком: «в голод разошлись по миру». Имеются в виду дети.

И невольно память возвращает нас к детству самого Шукшина, его поколению, у которого рвались привычные связи, превращая людей в перекати-поле или уголовников, но автор на этот предмет имел свою точку зрения, подкрепленную жизненными критериями:

Ну какого плана уголовник? Не из любви к делу, а по какому-то, так сказать, стечению обстоятельств житейских. Положим, сорок седьмые годы, послевоенные годы. Большие семьи. Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. И на больших дорогах ожидало все этих людей, особенно молодых, несмышленых, незрелые души.

В данном случае получилось так, что приобщили его к воровскому делу. А человек хороший был. Душа у него была добрая.