Евгений Громов. Поэтика доброты

Много, очень много пишут ныне о Василии Макаровиче Шукшине. Практически нет журнала или газеты, где бы не публиковались о нем материалы. Появились брошюры, на подходе книги и фильм о Шукшине.

Интерес к личности и творчеству Шукшина, обостренный его трагической кончиной, растет необратимо. Закономерна и потребность в научном исследовании его произведений, того весомого вклада, который сделал он в мировую культуру. Пусть, стало быть, шире разворачивается шукшиноведение, шире и глубже! Но тут же рождается опасливое и предостерегающее, прежде всего самого себя, чувство. Как бы не возникла инфляция слов и эпитетов, Шукшину адресованных, и не потерялся бы среди них подлинный, живой и мудрый мастер.

Трудно, очень трудно писать сегодня о Василии Шукшине.

Много людей пришло проводить Шукшина в последний путь. Желающих было еще больше. Меня поразило не только это многолюдство, но и его человеческое разнообразие. В памяти осталась женщина с круглым крестьянским лицом и полными слез глазами; стайка длинноногих девчушек, нестарый мужчина в рабочей спецовке, нечаянно сильно толкнувший меня. Одиноко стоял, отчаявшись пробиться к гробу, известный московский поэт. В толпе мелькнули знакомые режиссеры из Тбилиси, актеры из Киева. Со мной прорывался на Ново-Девичье кладбище журналист из «Литературной газеты». Конечно, было много студентов.

Пробежали, не верится, — годы. Книги В. Шукшина нарасхват не только в Москве, но и в Армавире. Их не достать ни в Казани, ни во Фрунзе, ни в Таллине. Пьесы его с полными аншлагами идут в театрах почти на всех языках нашей страны. Повсюду с неизменным успехом демонстрируются его фильмы.

Несколько сложнее обстоит дело с восприятием картин В. Шукшина за рубежом, особенно в странах и краях, где мало знают русский язык и наши культурные традиции.

Весною 1976 года мне довелось быть на фестивале неореалистического фильма в южноитальянском городе Авелино. Просмотры шли в просторном, хотя и несколько грязноватом кинотеатре на рабочей окраине.

Аудитория в кинотеатре была в основном молодежная, демократическая, по-южному непосредственная и темпераментная. К советскому кино проявлялся довольно благожелательный интерес. Тем не менее мы волновались за наши конкурсные фильмы, — то были «Калина красная» и «Премия». Причем больше за последнюю. По своей сугубо производственной тематике и чуть театрально-повествовательной стилистике она казалась далекой от ориентаций и вкусов тамошнего зрителя.

Только что триумфально прошедшая по всем советским кинотеатрам «Калина красная» виделась как решающий наш фестивальный «козырь».

Оба советских фильма получили золотые дипломы. Однако и на публике и в жюри картина С. Микаэляна прошла все-таки успешнее. И главное, как показали обсуждение после просмотра и рецензии в прессе, она была понята, хотя и с разными нюансами оценок, но практически в полном объеме своего содержания. Зрителям импонировал Евгений Леонов в роли бригадира Потапова, они восхищались тем активно хозяйским отношением к общественным делам, которое, как видно по фильму, свойственно в Советском Союзе рядовым рабочим.

А вот трагическая история Егора Прокудина была воспринята не столько в ее философском звучании, сколько событийно сюжетно: как увлекательный и не лишенный назидательности рассказ о раскаявшемся гангстере.

Подобное восприятие сначала несколько ошеломило, но по зрелом размышлении стало ясным, что тут не стоит особенно винить зрителя. Титры на итальянском языке, передавая движение сюжета, почти не помогали публике войти в духовный мир экранных героев. Многие даже не уловили, что Егор по происхождению крестьянин, из тех же мест, что и Люба Байкалова. Когда я об этом рассказал на обсуждении, то немедленно возникли ассоциации с итальянским Югом. Выходцы оттуда, как известно, плохо адаптируются в больших промышленных городах, нередко попадают в лапы всевозможных мошенников, подчас сами становятся преступниками.

Кто-то из журналистов вспомнил об итальянских фильмах, в которых реалистически рассматривалась схожая с «Калиной красной» жизненная коллизия.

Разговор пошел уже по более крупному счету: об объективных и субъективных предпосылках нравственного падения и возрождения Егора Прокудина, о мере личной вины и ответственности героя фильма и т. д.

Не только в шукшинской прозе, но и в его фильмах слово, диалоги и монологи играют огромную роль. Не меньшую, а порой и большую, чем сюжет, композиция, изобразительный ряд. Однако перевести шукшинское самобытное слово на другой язык так же трудно, как и лексику Н. Гоголя, Н. Лескова, В. Шишкова. Трудно, но не невозможно. Тут требуется больше терпения, энтузиазма, переводческого таланта.

Впрочем, Шукшин труден не только для иноязычного читателя. Его, казалось бы, вполне простые и доходчивые образы внутренне сложны и многозначны. Недаром было сломано столько копий при выходе на экран каждой его картины, не случайно о них высказывались диаметрально противоположные суждения. Эта многозначность не была у Шукшина преднамеренной (некая сознательная шифровка смысла!), хотя он и не любил, особенно в рассказах, твердо ставить точки над «и» и категорически формулировать свою позицию. Многозначность Шукшина — от емкости и глубины его творческого мышления, диалектичного по самой своей сути.

Эта диалектика — прежде всего интернационального и национального.

Шукшин — общечеловечен. Волновавшие его проблемы смысла жизни, духовности личности, совести и доброты внятны всем, и он сам открыт всему миру. И в то же время, чтобы по-настоящему понять Шукшина, надо органично проникнуться той национально-народной стихией, которая составляет живую материю его творчества.

Вряд ли нужно специально доказывать, что русский человек есть начальный и конечный пункт всех размышлений и чувствований Шукшина. Этот человек берется в самых разных ипостасях и измерениях. Как он живет и должен жить сегодня, в современном социалистическом обществе. Как он жил в недавнем прошлом, когда еще только становилась Советская власть. Как он жил еще раньше, в эпоху Степана Разина. Окажись судьба благосклоннее к Шукшину, он создал бы художественную энциклопедию русского национального характера, рассмотренного как в современных формах его проявления, так и в узловых звеньях исторического прошлого. К Разину он уже подступился.

Известно, что в последние годы настольными у Шукшина были книги Ф.М. Достоевского. Шукшин мечтал сыграть великого писателя в кино. Сохранились фотографии, актерская проба, — Шукшин в гриме Достоевского. Впечатление потрясающее! Оставаясь вполне узнаваемым, Шукшин вместе с тем всецело сливается с Достоевским, как бы переходит в него. Очень возможно, что Шукшин замышлял фильм о великом писателе.

Вождь крестьянского восстания Разин и великий русский писатель Достоевский — вот в каких измерениях билась шукшинская мысль. И одновременно — неустанный поиск современного героя. Мир Шукшина богат и разнообразен. В нем находится место и цельному в своей доброте и оптимизме Пашке Колокольникову и смятенному, изломанному Егору Прокудину; деревенским чудикам с их недетским простодушием и молодому следователю Ваганову с его выдуманными и невыдуманными страданиями; деревенскому философу, тяжелодуму Князеву и нежной и легкой, как солнечный зайчик, немой дочери Воеводиных; старухам-матерям, хранительницам домашнего очага, труженицам и страдалицам, и их непутевым, но все равно любимым ими сыновьям.

Большинство шукшинских героев носят, по образному выражению Сергея Залыгина, кирзовые сапоги, они либо живут в родном селе Шукшина Сростки и соседних деревнях, либо родом оттуда, либо как-то еще связаны с Алтаем, Сибирью. Их легко представляешь за одним гигантским столом, они бы сразу нашли общий язык, хотя и немало бы спорили, ссорились, а кое-кто, возможно, и подрался бы.

Через все творчество Шукшина проходит разинская тема, рельефно она проступает в «Думах», третьей новелле фильма «Странные люди». И, разумеется, не только там. Любимая песня Пашки Колокольникова «Из-за острова на стрежень». Бегущий из тюрьмы сын Воеводиных носит имя Степан. Резкость, надрывность, размашистость Ивана Расторгуева («Печки-лавочки») внутренне восходит к той же разинской теме. Она звучит с немалой, хотя и не с броской силой в финальных эпизодах «Калины красной». После встречи с матерью, осознав, что он предал в жизни самое драгоценное, Егор надламывается; оставшись один на один с Губошлепом, он, в сущности, добровольно обрек себя на смерть — разве не знал он нравы и повадки своих былых дружков? Шукшинский Разин втайне тоже ищет смерти после поражения под Симбирском, когда он бросил на произвол судьбы мужицкие полки. Он, пишет Шукшин, «прямиком пошел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел».

...От рассказов и зарисовок Шукшина тянется немало ниточек к «Калине красной», отчетливо обозначены и соединительные ходы к фильму и от романа «Любавины». Например, одним из самых привлекательных героев романа является кузнец Федя Байкалов. Так же зовут отца Любы... Случайность? Не думаю. В. Шукшин на новом витке возвращается к прежнему своему герою, досказывает его судьбу.

Тесно, очень тесно связаны произведения и персонажи Шукшина друг с другом — словно их создатель всю жизнь свою писал один Роман, одно огромное полотно, фрагментами и главами которого являются остальные его романы, повести, сценарии, рассказы, зарисовки. Во всяком случае, грани между ними подвижны, а порой и условны. Его рассказы сравнительно просто, хотя и не механически, складываются в повести и сценарии; романы и повести во многом составляются из полусамостоятельных эпизодов и сюжетов. Шукшин избегал жестких композиционных конструкций, его произведения текучи и полноводны, как сама жизнь. Они так же удивительно пластичны и объемны. Шукшинский роман — совершенно особенный, уникальный. В нем литература сливается с кинематографом, одно было призвано оттенять, дополнять, углублять другое.

Правда, в последние годы Шукшин не раз говорил о своем желании полностью сосредоточиться на прозе; он подумывал над тем, чтобы уехать из Москвы в Вологду, где меньше суеты и отвлечений. Вместе с тем он уже начал готовиться к съемкам фильма о Степане Разине, что потребовало бы не меньше двух лет жизни. Какие планы возникли бы у него потом, не знал и он сам.

Так или иначе, но нет сомнений в том, что шукшинское творчество надо изучать в единстве всех его сторон. Пока это не слишком удается, и чаще всего фильмы Шукшина рассматриваются отдельно от прозы, проза берется вне кино, что, впрочем, понятно, объяснимо. При всей своей близости киноведение и литературоведение — разные научные дисциплины, объединять их под одной крышей нелегко, но применительно к Шукшину — повелительно необходимо. Не менее необходимо решить, может быть, и более простую, но тоже трудоемкую задачу: ввести в научный обиход всего Шукшина в полном объеме им сделанного.

На первый взгляд эта задача кажется неактуальной: шукшинские произведения на виду и общедоступны. Киноведы — те испытывают даже трудности с материалом: Шукшин поставил лишь пять фильмов, и все исследователи как бы топчутся на одной маленькой площадке.

Это так, и не совсем так. До сих пор практически вне внимания кинокритики остаются режиссерские сценарии и разработки Шукшина, анализ которых, надо полагать, позволит более адекватно прочитать его замыслы и планы. Недостаточно изучаются и его литературные сценарии. Они чуточку «бесхозные». Киноведов больше интересуют сами фильмы, литературоведов — проза, преимущественно рассказы. Несколько потерялись в журнально-газетном море статьи и рецензии на пьесы Шукшина. Остались в стороне, и это почти парадоксально, его романы. Более того, они порой напрочь отрицаются. Но об этом последнем надо сказать подробнее, это, как убедится читатель, важно именно в аспекте нашей темы.

Придется начать издалека. Незадолго до смерти Шукшина в 1974 году в мартовской книжке «Нового мира» была опубликована статья И. Соловьевой и В. Шитовой «Свои люди — сочтемся» — развернутая рецензия на сборник шукшинских рассказов «Характеры». Она его задела и расстроила.

Вообще говоря, насколько мне известно, В. Шукшин сравнительно спокойно относился к критике своих произведений. Он считал, что это в порядке вещей, когда с ним спорят, не соглашаются. И, уж во всяком случае, специфически кинорежиссерским, болезненным восприятием любого негативного замечания он никак не страдал. Если он из-за чего переживал и огорчался, то, скорее, из-за непонимания его замыслов и идей, недаром он столь часто и охотно выступал с различными интервью, разъясняющими его позицию и творческие решения.

Но, конечно, Василий Шукшин не мог хладнокровно воспринять эту статью И. Соловьевой и В. Шитовой, хотя они и положительно и даже высоко оценивают сам сборник: критики попытались, что он не мог не почувствовать, как-то ограничить диапазон его творчества.

«Особенность работы Шукшина в том, что этот художник, которому заведомо не дается крупная форма (это видно не только по «Любавиным», но и по кинороману о Разине), — этот художник в то же время умеет изящно настроить особое «магнитное поле» того или иного сборника».

И. Соловьева и В. Шитова — серьезные, опытные критики, и, право, трудно понять, почему они не учли, что Шукшин создал пять полнометражных фильмов, а среди них «Калину красную» — эпическую кинопоэму.

Не могу согласиться с их оценкой «Любавиных». «Когда читаешь роман «Любавины», кажется: Шукшин писал эту вещь по образцу всем знакомого «сибирского романа», сибирского романа вообще, где все кряжистые и звероватые и все кругом закуржавело».

Какой «сибирский роман вообще» имеют в виду авторы? Думается, что по материалу и стилю «Любавины» ближе всего к ранней повести В. Шишкова «Тайга» — образец отнюдь не худший, но не это сейчас важно. Вряд ли в романе можно увидеть только «кряжистое и звероватое». Кстати, эти определения просто слабы, если их относить к Любавиным. В своей кулацкой ненависти к Советской власти те становятся хуже, свирепее любых хищников. Но не они подлинные хозяева села Баклань.

Вот, например, кузнец Федор Байкалов. Жена его в плохую минуту честит по-всякому: «Бык окаянный! Пень грустный! Мучитель мой!» Во хмелю, хотя он и редко напивался, был «страшный мужик». Да и вообще грубоватый. Такие уж герои у Шукшина — суровые, угловатые. Они не всем по вкусу. Шукшин любил рассказывать об одной «культурной» тете у него в деревне, которая все время возмущается: «Одна ругань! Писатель...» Мать моя не знает, куда глаза девать от стыда. Есть тети в штанах: «Грубый мужик». А невдомек им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными»¹.

Такая нежность, отзывчивость, бескорыстность, душевность органичны, присущи тому же Федору Байкалову. Сердечно и трепетно рассказывает Шукшин об этом «великом труженике».

«Работал играючи, красиво; около кузницы зимой всегда толпился народ — смотрели от нечего делать. Любо глядеть, как он — большой, серьезный — точными, сильными ударами молота мнет красное железо, выделывая из него разные штуки.

В полумраке кузницы с тихим шорохом брызгают снопы искр, озаряя великолепное лицо Феди (так его ласково называли в деревне, его любили). Крепко, легко играет молот мастера: тут! тут! тут!»

Федя Байкалов, Сергей Федорович, Яша... Скромные сельские активисты, они, как умели, боролись за светлую жизнь в своей деревне; рука об руку шли с ними впоследствии погибший от кулацкой пули рабочий коммунист Василий Платонович и его племянник Кузьма. А против были отец и братья Любавины и их присные. И все они были самые что ни на есть исконные русские люди. Масса общего у них в привычках, вкусах, повадках. И в то же время они враги не на жизнь, а на смерть.

Художественно яркий и цельный, роман «Любавины» густо насыщен той социально-классовой диалектикой, в измерениях которой только и возможно понять феномен национального характера. Ведь он не абстракция, не набор неизменных черт и качеств, а живое изменяющееся целое, очень сложное и даже противоречивое по своей внутренней структуре, — противоречив исторический опыт, в него воплотившийся.

Русский человек, каким он выглядит во многих произведениях Шукшина, силен прежде всего своей неизбывной любовью к отчей земле, к родным березкам. Но разве это чувство не присуще и тем же Любавиным? К березам, впрочем, они, наверное, и равнодушны, но они до печенок любят свой дом, надел и край. И разве нет в Любавиных, особенно в Макаре и Егоре, той ярой азартности, безоглядной смелости, которые испокон веков ассоциируются с русским национальным характером? Любавины труженики наистарательнейшие, хозяева наикрепчайшие.

Но, как с полной убежденностью показывает Шукшин, любовь к земле, если это только моя любовь к моему клочку, питает лишь злобу и ненависть, рано или поздно обращаемую против родины. Размах же и азарт, направленные на одну собственную утеху, оборачиваются отвратным разгулом и разбойничьим душегубством.

В.И. Ленин всегда подчеркивал, что в крестьянине есть две души: собственника и труженика. Если побеждает первая, то происходит полная трансформация личности. Крепкие и справные мужики Любавины, погрузившись в идиотизм безудержного скопидомства, становятся выродками в своей нации, ей чуждыми и враждебными. В Любавиных, какими их рисует В. Шукшин, есть немало того, за что их можно уважать; но в них нет главного, за что можно человека любить. Их бесславный конец закономерен.

Не будет преувеличением сказать, что доброта — ключевое понятие русского национального характера, как его трактует Василий Шукшин. Она цементирует все остальное: и удаль, и размах, и трудолюбие, и смекалку... Только она несет в себе свою цель, высшую цель, знаменуя собой светлое, сердечное, бескорыстное отношение человека к человеку, повелевая ему жить по душе, по совести. Доброта — не только этическая, но и эстетическая категория. Добрый человек не может быть некрасивым, даже если он физически уродлив. Доброта искупает все изъяны, она выше красоты.

Разумеется, в своем утверждении доброты В. Шукшин — не исключение; любой художник, если он стоит на позициях гуманизма, ценит и славит добро. Но славит по-разному, в разном объеме и качестве этого понятия. Для Шукшина добро — альфа и омега бытия, главная цель творчества.

Гусев и Куликов, герои фильма «9 дней одного года», поставленного учителем Шукшина Михаилом Ильичом Роммом, безусловно добрые люди, способные и на самопожертвование и на подвиг. Но М. Ромм, что отвечает его эстетическим целям, исследует в образах своих физиков не самую эту способность, которая предполагается как бы уже заданной, естественно обусловленной любовью к науке и человечеству; он исследует в первую очередь интеллектуальный мир, философские споры, духовные искания подвижников пытливой мысли. Не случайно именно с этим фильмом в кинокритику вошло понятие «интеллектуальный герой». При всей своей метафоричности и даже неточности (бывают ли герои, коли они герои, антиинтеллектуальными?) оно верно указывает на основное направление творческих поисков многих режиссеров 60-х годов. Среди них особенно ярко заявил о себе Марлен Хуциев фильмом «Июльский дождь», в котором делалась смелая попытка заглянуть во внутренний мир молодых интеллектуалов.

«9 дней одного года» произвели на молодого Шукшина огромное впечатление. Но, начиная свой путь в кинематографе, Шукшин никак не оглядывается на «интеллектуального героя», хотя в то время в сознании самых широких кругов, в особенности молодежи, доминировал своего рода культ науки и ученых. Можно сказать резче — он вступает с ним в скрытую полемику. Пашка Колокольников из фильма «Живет такой парень» явно не интеллектуал, за его плечами всего пять классов. В отличие от Ильи Куликова он не говорит о том, что коммунизм должны строить добрые люди, — подобные отвлеченные рассуждения Пашке просто не даны. Но он сам живое и полное воплощение доброты, ее рыцарь и оруженосец. Пашка видит в каждом человеке прежде всего своего друга и товарища, он готов тотчас, непосредственно откликнуться на любую человеческую беду. Помогать людям для него не жертва, а естественная потребность, зов сердца. Понятно, что миллионы зрителей увидели в нем близкого друга.

Позднее, будучи уже известным и зрелым мастером, Василий Макарович Шукшин подчеркнет в беседе со зрителями небольшого города Белозерска, что важно не забыть про доброту «в наше бурное время, в наше такое машинизированное время... Нам бы немножко добрее быть. Нам бы с нашими большими скоростями не забыть, что мы люди, что мы должны быть... Мы один раз, уж так случилось, живем на земле. Ну так и будь ты повнимательнее друг к другу, подобрее»².

Доброта — органическое и главное качество всех любимых героев Шукшина, не исключая и Егора Прокудина. Последнее утверждение может показаться опрометчивым: Егор — рецидивист, уголовник. Но он же не родился с финкой в зубах. По своей натуре Егор добрый и честный человек, что и почувствовала своим щедрым женским сердцем Люба Байкалова. Жизнь сызмальства была у него тяжелой и суровой. Как он однажды приоткрылся в разговоре с Любой: «Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки домой приволокла».

Такое ожесточает порой больше, чем поучения любых уроков. Егора сдавила жизнь, изломала, и он стал если не жестоким, то жестким и злым.

С помощью Любы и ее семьи, окруженный их заботливым участием, Егор сделал рывок к самому себе, к тому прежнему мальчонке, что гонял босиком по стране березового ситца. Но, как я уже говорил, после встречи с матерью понял, что не найдет прощения себе у своей совести. Внутренне менее честный и взыскательный человек, с менее доброй душой спокойно бы «наладил» отношения с матерью и жил бы себе без особых треволнений. Егор же максималист в своих страстях и поступках, человек острых крайностей, — черта весомо русская, так сказать, Достоевская.

Быть добрым, полагал Шукшин, — необходимо, иначе не проживешь жизнь достойно и счастливо. Так жили наши отцы и деды. В рассказе «Дядя Ермолай», рассказе очень личном, автор, придя на сельское кладбище, размышляет о почивших тут. «Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю — стою над могилой, думаю. И дума моя о нем простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками».

Был ли в жизни этих простых и честных людей свой большой смысл? Были ли они счастливы? Наверное, были. Но сейчас-то жизнь стала иной, и, возможно, быть добрым — сложнее. Надо иметь желание и силу драться за добро. Надо уметь утверждать это добро в жизни.

Паша Колокольников спешит делать людям добро. Вот он выступает в роли свата. Он видит, как маются от одиночества два близких ему знакомых — шофер Кондрат и тетка Анисья. По его глубокому убеждению, нехорошо, что люди страдают, они должны быть счастливыми. Однако не сосватал Пашка стариков. Не получилось. Может быть, они сами упустили свое позднее счастье, а может, так и к лучшему. Кто знает?

Степан Разин задумал всему российскому люду дать волю. Голову за это он свою положил на плаху. Не вышла воля. Не получилось.

Пути добра сложны на уровне и отдельной личности и человеческой истории. Эти пути и исследовал Шукшин с пытливостью ученого и страстью подлинного художника. Справедливость требует, однако, сказать, что порой он несколько однозначно интерпретировал эту сложность, волей-неволей сбиваясь чуть-чуть на ригористическое толкование национального характера.

Степан Воеводин (фильм «Ваш сын и брат») бежит из тюрьмы за несколько месяцев до конца срока из-за того, что «каждый день деревня снилась». Он хочет только раз взглянуть на родные поля, увидеть мать, сестру, отца, а там и дальше сидеть можно. В этом поступке, признавал В. Шукшин, «иные люди видят нелепость, неразумность». Ему же «он дорог именно вот этой своей тягой к родной земле, к деревне»³.

На мой взгляд, дело не в неразумности самого побега Степана. Мало ли чего не совершает уставший, отчаявшийся человек? Тут дело в ином — в нравственной оценке Степановых действий. Конечно, если подходить к ним с точки зрения отвлеченных представлений о вечных истоках национального характера, то они — прекрасны. Как не восхититься таким вроде бы чисто русским — лучше раз почувствовать, припав к родным пенатам, полноту и прелесть бытия, чем чахнуть от тоски; ладно, душа-то у меня широкая, что придется потом лишние два года куковать за решеткой — потерплю, русские люди от века терпеливы.

Рассмотрим, однако, этот побег в его жизненно-психологической конкретности. Тогда обнаруживается, что Степан приносит своим бегством зло. После вторичного ареста Степана с горя заболевает мать, а для Веры, ждавшей брата чуть ли не больше матери, этот арест целая трагедия. Я не говорю о том, что Степан коверкает собственную судьбу. Нарушение юридических норм оборачивается попранием морали, что совсем уже трудно приветствовать, какой бы тягой к родной земле оно ни объяснялось⁴.

О фильме «Ваш сын и брат», об образе Степана Воеводина у меня был однажды долгий разговор с Василием Макаровичем; я не был с ним коротко знаком, но говорили мы откровенно и искренне. Не хочу сказать, что он соглашался со мной, однако могу твердо засвидетельствовать: Шукшина остро волновала самая проблема права и морали, отношения к закону и законности в русской истории и современной нашей жизни. Причем волновала и интересовала в самых разных аспектах — этическом, формально юридическом, психологическом, социологическом, философском. Это, впрочем, видно и по фильмам и многим рассказам Василия Шукшина. Он настойчиво возвращался к теме личной ответственности человека за свои поступки и судьбу, он неустанно размышлял, как соединяются в живой жизни нормы права с требованиями морали. Степан Воеводин действует как бы поверх закона, легко переступает через него. Егор Прокудин хочет жить по закону, как юридическому, так и нравственному. Одно здесь неотделимо от другого — Социально-этические акценты расставлены в фильме «Калина красная» точно и верно.

Но в соответствии со всей отечественной гуманистической традицией, особенно ярко и рельефно выраженной в книгах Достоевского и Л. Толстого, Шукшин, и здесь он абсолютно прав, отдает пальму первенства нравственному закону, голосу совести, которая требовательнее и строже любого трибунала. Этим законом добра и справедливости испытывает Шукшин всех своих героев, в том числе, а может быть, и в особенности самого любимого — Степана Разина. Возможно, именно поэтому он так долго и мучительно шел к нему.

В том разговоре, на который я выше ссылался (он проходил в Доме творчества Союза кинематографистов «Болшево» глубокой осенью 1970 года), Шукшин с затаенной болью говорил о бегстве Разина из-под Симбирска. Василий Макарович с большим тщанием изучал хроники и источники, и знал он о разинском восстании, кажется, все. Но меня поразила даже не его осведомленность и компетентность, а та глубоко личная интонация, с которой он рассуждал о своем герое, — словно сам Шукшин ходил с Разиным в походы, дружил с ним, серчал на него.

Запомнилось, как Шукшин, несколько неожиданно резко, спросил меня: «Знаете ли вы, что такое казачьи пытки? «Протяжки», «вытяжки»... Страшная штука».

Потом, в романе «Я пришел дать вам волю», Шукшин опишет, как «свирепый атаман» приказал делать «протяжку» астраханскому жильцу Леонтию...

С некоторым сомнением отозвался Шукшин о знаменитой «Из-за острова на стрежень...». Полушутя, полусерьезно он сказал: «За что персидскую княжну-то погубил, она его любила».

Словом, слушая Василия Макаровича, я понял, и это видно по опубликованному тексту его романа «Я пришел дать вам волю», что Шукшин, размышляя о личности и деяниях великого волжского бунтаря, не хотел заслоняться ни песенно-романтической традицией, ни привычно хрестоматийной социологией: дескать, Разин — сын своего жестокого века, когда нравы были предельно суровыми, а накал классовых битв исключительно высок. Песенная традиция им воспринималась и ценилась, но он намеревался создать реалистическую эпопею о казацко-крестьянском восстании. С уважением относился он и к историко-социологическим выкладкам, однако понимал и другое: как ни верны и правильны рассуждения насчет сына века и суровых нравов, а все-таки это еще только схема, а не самая жизнь, какой она может выплеснуться на экран или отлиться в строчки.

Степан Разин — беспощадный враг бояр и царя. Тут, как говорится, нет особого вопроса, все определенно и ясно.

Сарынь на кичку!
    Мрази, на!
Разуваживай гостей,
Эй, глуши.
Свисти,
Кистень,
По царевым медным лбам.

(Василий Каменский. Степан Разин)

В праведном гневе разинцы истребляли и должны были истреблять царские полки. Здесь и умом и сердцем мы целиком на их стороне.

Но в разинском движении было весьма сильное и стихийное, разбойное начало.

Что ж тут скрывать, волжские казаки, не остывшие еще от кровавой сечи, в пьяной горячке могли жестоко расправиться и с пленным стрельцом, порой даже и с женщинами и детьми.

Умом все понимаешь. Вновь вспомнишь о времени, веке, обычаях и нравах, о том, что история — трагическая богиня, часто не отделяющая виновных от невиновных. Тем не менее сердцем принять и пережить все это далеко не просто. Особенно если вспомнить Достоевского: «Нельзя, чтобы дитя плакало1»

Но это не все. Согласитесь, что одно дело прочесть о казачьем, подчас слепом, гневе на бумаге, в той же поэме или тем паче в романе, где сравнительно легко можно все объяснить и уравновесить; нечто другое — увидеть воочию на экране, да еще на широком, в цвете, в натуре. Тут чуточку «пережмешь» в деталях, и в психологическом самочувствии зрителя может произойти слом — необратимо померкнет в его глазах образ героя, так что он (зритель) еще, как знать, облегченно вздохнет, когда того схватят царские слуги. Чтобы избежать такого перекоса в восприятии, проще всего, разумеется, ничего «щепетильного» не касаться. Однако Шукшин никогда не избирал пути, «чтоб протоптанней и легше».

Как всегда, не жалея себя в работе, — исписывая горы бумаги, перебирая сотни вариантов творческих решений, входя в мельчайшие подробности будущего фильма, Василий Шукшин преследовал во всем одну цель: передать на экране правду о Разине в ее максимально полном виде и исторически объективно и справедливо по отношению к герою. Эта правда была для Шукшина правдой русского национального характера, взятого в напряженнейший и переломный период отечественной истории. Тогда все проявлялось необычайно крупно и отчетливо, — страсти были бурными и открытыми, схватки и битвы беспощадными, за все расплачивались головой. Великое переплеталось с низменным, доброе со злым. И порой трудно было отделить одно от другого и вынести нравственную оценку: сама нравственность народа, как и его государственность и культура, находились во многом в становлении.

Сложен духовный мир Разина, каким его показывает Шукшин. Сердце Разина «постоянно сжималось жалостью и злостью. Жалость свою он прятал и от этого только больше сердился». «К сорока годам жизнь научила атамана и хитрости, и свирепому воинскому искусству, и думать он умел, и в людях вроде разбирался. Но — весь он, крутой, гордый, даже самонадеянный, несговорчивый, порой жестокий, — в таком-то жила в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и страдать. Это непостижимо, но вся жизнь его, и раньше, и после — поступки и дела его — тому свидетельство».

Добрая душа — главное в Разине, каким его понимает Василий Шукшин и каким он удержался в народном сознании. А как же иначе? Разин пришел на землю, чтобы дать людям волю. Он сделал для этого все, что мог и умел. Своей мученической смертью он не только искупил свои грехи, он утвердил ею непоколебимость народного стремления к свободе.

Шукшин-режиссер настойчиво искал и безусловно нашел бы адекватно экранные и новаторские средства и возможности, чтобы, ничего не утаивая в облике и деяниях Степана Разина, раскрыть и прославить в нем то, что сделало его национальным героем: вольнолюбие и бескорыстие, великодушие и могучую силу, душевную широту и удаль, озаренность высоким идеалом.

Василий Шукшин не успел поставить фильм о Степане Разине, как не написал он многих других страниц своего Романа о России. Но основные его идеи он высказать успел. Они просты, как жизнь, и, как она, сложны. Он сформулировал их сам незадолго до смерти, когда писал, что «русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту...» Во имя этих непреходящих и постоянно наполняющихся новым содержанием духовных ценностей жил и работал художник-коммунист Василий Шукшин, верный сын Советской России.

Примечания

1. Шукшин В. Нравственность есть Правда. — В кн.: Искусство нравственное и безнравственное. М., «Искусство», 1969, с. 140.

2. Шукшин В. Я старался рассказать про душу. — «Лит. Россия», 1975, 26 сент.

3. «Сов. экран», 1968, № 24, с. 2.

4. См. об этом подробнее в книге автора этих строк «Духовность экрана» (М., Искусство», 1976).