На правах рекламы:

• http://www.infodez.ru/

Юрий Никулин. На Дону

Съемки картины по роману М. Шолохова «Они сражались за Родину» проходили на берегу Дона. Места для натурных съемок указал сам Михаил Александрович Шолохов. Именно здесь, по словам писателя, и воевали герои его романа. От хутора Мелологовского сохранилось несколько домов. Вокруг них выстроили настоящую станицу: с избами, амбарами, школой, ветряной мельницей на пригорке.

Члены съемочной группы жили на теплоходе «Дунай», который «Мосфильм» арендовал у Ростовского пароходства.

Как только я приехал на съемки, меня повели в небольшую каюту. Тут же в каюте я скинул свой гражданский костюм и переоделся в военную форму, в которой так и проходил все три месяца. В соседних каютах жили: справа — Василий Шукшин, слева — Вячеслав Тихонов.

На следующий день после моего приезда Бондарчук производил «смотр» нашему обмундированию. К Ивану Лапикову и ко мне, как бывшим фронтовикам, подходили за разными советами. А мы и сами многое забыли. Помню, я вдруг задумался, на каком плече носили скатанную шинель: на правом или левом, потом вспомнил — конечно же, на левом, на правом-то — винтовку на ремне. Я сразу заметил накладку наших костюмеров, которые Василию Шукшину, исполнявшему роль бронебойщика Лопахина, прицепили на гимнастерку медаль «За отвагу» на большой колодке. В 1942 году — время действия нашей картины — таких колодок не носили.

Странно и непривычно выглядели артисты в гимнастерках, сапогах, пилотках. Изменилось и выражение лиц. Особенно ладно военная форма выглядела на Лапикове и Шукшине. Она так сидела на Шукшине, что казалось, будто он всю жизнь проходил в ней.

Хотя до моих игровых сцен было далеко, я исправно ходил на репетиции Бондарчука с другими актерами.

Особенно меня поразил на репетициях Василий Шукшин. К каждой фразе он подбирался со всех сторон, долго пробовал различные интонации, искал свои, шукшинские паузы. Он шел по тексту, как идут по болоту, пробуя ногой в поисках твердого места.

Я внимательно смотрел на Шукшина. Вспоминал наши встречи почти десятилетней давности, когда мы снимались в фильме Л. Кулиджанова «Когда деревья были большими». В этой картине Шукшин играл небольшую роль председателя колхоза. Держался Шукшин на съемках в стороне, на шутки не реагировал. Мне он показался человеком странным, нелюдимым и не очень интересным. Он ходил всегда с тетрадкой. И если во время съемок выдавалась пауза — ждали солнца или переставляли кадр — он, устроившись в каком-нибудь укромном уголке, что-то записывал карандашом в этой тетради. Не знал я тогда, что уже в то время Шукшин писал свои рассказы, которые через пять-шесть лет будут опубликованы в журналах, а вскоре выйдут и отдельными книжками.

Съемки фильма «Они сражались за Родину» проходили в основном на натуре. Почти весь фильм предстояло потом переозвучивать. Шум ветра, взрывы, все это не давало возможности звукооператорам сделать чистовую фонограмму. Но Бондарчук репетировал так и добивался такого звучания каждого слова, как будто оно войдет в картину. Оно и правильно. Ведь от того, как говорит человек, так он себя и чувствует. Насколько органичным для актера станет текст, настолько и легче сыграть роль. К концу репетиции Шукшин произносил свой текст удивительно легко. На первый взгляд казалось, что он говорил так, как и в жизни, — не повышая голоса, но в то же время чувствовалась внутренняя сила, необузданность характера бронебойщика Лопахина.

Я завидовал Шукшину. У меня с текстом возникло много трудностей. У Некрасова, роль которого я играл, в фильме одна большая сцена, когда он рассказывает о своей окопной болезни. Меня пугало в ней обилие текста. Своими сомнениями я поделился с Бондарчуком. Он сказал, чтобы я не волновался и никуда не торопился, а спокойно учил текст. И когда текст «уляжется», когда я «дозрею», тогда и будут снимать.

Поначалу я внутренне никак не мог оправдать особые обороты речи моего героя. И решил я просто выучить текст, а там будь что будет. Переписал все слова крупными буквами на картонных листах и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю текст. Сделаю зарядку — и опять повторяю текст. Выпью кофе — и снова повторяю. Словом, через каждые полчаса-час читаю текст. На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин спросил меня:

— Ты чего там все бормочешь у себя в каюте?

— Да я роль учу.

И я рассказал, как развесил картонные листы в каюте.

Шукшин внимательно меня выслушал и, чуть вскинув брови, улыбаясь краешком рта, сказал:

— Чудик ты, чудик... Разве так учат. Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Понимаешь, зрительно, что с тобой было, что произошло, и текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе. Чудик.

Стал я учить текст, как советовал Василий Макарович, и дело пошло быстрее, хотя и на это ушла неделя.

Конечно, мне повезло сниматься в фильме с такими замечательными актерами, как Бондарчук, Лапиков, Тихонов, Бурков, Губенко и, конечно, Василий Макарович Шукшин.

Признаюсь, я не все принимал в его фильмах и даже в картине, которая меня поразила, — «Калине красной». Хотя именно в этом фильме для меня открылся новый Шукшин, поразивший беспредельной правдой.

Наблюдая за Шукшиным, я видел его как бы скрытой камерой. Я с интересом смотрел, как он разговаривает, как репетирует, как просто ходит. Я бы сказал, что Шукшин выглядел излишне скромным. Большей частью я видел его молчаливым, о чем-то сосредоточенно думающим. Кинешь на него взгляд и чувствуешь: он где-то далеко-далеко, весь в мыслях. В обычной жизни он говорил скупо, старательно подыскивая слова, часто сбиваясь на фразах, и речь его выглядела отрывочно. Он вставлял массу междометий и комкал концы фраз. Не все порой становилось мне понятно при разговоре с ним. Но меня поражала глубина его мысли, меткие замечания при оценке какого-либо события или человека. Он поразительно умел слушать других людей. Поэтому и раскрывались перед ним люди до конца, делясь самым сокровенным.

Слава, известность, признание как бы исподволь подбирались к Шукшину. После выхода на экраны «Калины красной» имя Шукшина знали все. О нем писали, о нем говорили, его все как-то сразу полюбили. И он удивительно смущался, как-то весь зажимался, когда к нему подходили с просьбой дать автограф и произносили при этом приятные слова в его адрес.

Василий Макарович любил природу. Остановится в степи или на берегу Дона, наберет полную грудь воздуха и скажет:

— Господи, красотища-то какая... Запах какой! Ну что может быть лучше русской природы?

Потом сорвет какую-нибудь травинку, нюхает ее долго и скажет, как она называется. Он знал названия всех трав. Память у него была необычайная. Как-то на репетиции, заметив, что я сижу и по привычке трясу ногой, он сказал мне:

— А знаешь, недавно я у Даля вычитал: когда ногой трясешь, это раньше называлось черта нянчить.

На корабле отмечали чей-то день рождения. Позвали Шукшина.

— Я лучше писаниной займусь, — сказал он, чуть извиняясь, что не может пойти. — Да и не пью я.

А мы долго сидели за столом, потом вышли на палубу ночью. Смотрим, а в окошке Шукшина свет горит. Подкрались мы потихоньку и, не сговариваясь, запели хором «Выплывают расписные Стеньки Разина челны...» Высунулся из окошка Василий Макарович.

— Не спите, черти, — сказал он, засмеявшись.

Он любил песни, особенно русские народные. Часто подсаживался к компании поющих и тихонько подпевал. К нему тянулись люди. Бывало, к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу:

— Слышали мы, тут у вас Шукшин есть. Повидать бы его.

Выходил Василий Макарович.

— Здравствуйте, — говорил хмуро, — ну что вам?

— Да вот мы тут на горе, — говорили люди, — уха у нас. Хотели бы вас повидать, поговорить немного.

Горел костер, дымилась уха, открывали бутылку водки. Василий Макарович не пил, А вот курил много. Сигареты «Шипка» курил одну за другой. Люди, пригласившие его, рассказывали о своей жизни, делах, доме. Долго горел костер. В свою каюту возвращался Шукшин глубокой ночью.

— Ну как встреча? — спрашивал я на следующий день.

— Да вот посидели, — как-то неопределенно отвечал он. Помолчав, улыбаясь, добавлял: — Занятные люди. Занятные... и хорошие.

Василий Макарович любил прозу Шолохова. Нередко на репетициях он восклицал:

— Ну надо же, как фразу-то написал, а? Так точно и хлестко. Как фразу-то написал, а?

Когда мы небольшой группой поехали в станицу Вешенскую на встречу с Михаилом Александровичем Шолоховым, то Шукшин волновался. В Вешенскую мы приехали поздно вечером и заночевали в гостинице. Наутро все переоделись в хорошие костюмы. Только я остался в гимнастерке, ибо меня посадили в машину, не дав возможности забежать на корабль и переодеться. Я все беспокоился. Как же так, иду на встречу со знаменитым писателем в сапогах, гимнастерке. Вроде бы неудобно.

— Это ничего, — успокаивал меня Бондарчук. — Так даже лучше. Михаил Александрович увидит, в чем мы снимаемся.

По пути к Шолохову мы зашли в книжный магазин и купили книги писателя для того, чтобы он нам на память их подписал. Так с книгами под мышкой мы и пошли к Михаилу Александровичу.

Я думал, Шолохов высокий, а он оказался небольшого роста. Крепкое рукопожатие, взгляд умных, живых глаз, и мы вошли к нему в дом.

Встретил нас Шолохов радушно. Говорил спокойно, неторопливо. Мы сразу попросили дать нам автографы и протянули книги.

— Нет, нет, что вы, — замахал он руками, — таким хорошим людям и вот так, здесь, наспех что-то писать. Ни за что. Я вот все обдумаю и, не торопясь, напишу каждому хорошие, добрые слова. Книги не оставляйте. Я сам пришлю, когда будет время.

Потом в большой комнате, сидя за длинным столом, мы пили кофе. Комната светлая, вся уставленная цветами. За столом шел оживленный разговор. В основном, конечно, о фильме — как снимать, как играть, какие будут пожелания.

Михаил Александрович говорил, что о войне писать и ставить фильмы трудно:

— Правду солдатской жизни мы обязаны передать. Пусть все достоверно будет. Может быть, где-то и крепкое словцо прозвучит, это совсем не плохо. Не надо приукрашивать солдатскую жизнь, не надо. Хорошо бы показать, как все было на самом деле. Ведь 1942 год был для нашей армии тяжелым, тяжелым...

Около трех часов мы провели за беседой. Шолохов рассказывал о том, как он начал писать роман «Они сражались за Родину», как встречался со Сталиным, как впервые роман напечатали. Слушали мы Шолохова с интересом.

— Ты понимаешь, — говорил мне после встречи взволнованный Шукшин, — какая-то большая мудрость лежит за каждым его словом. Интересный он дядька. Ой какой интересный! Ты не представляешь, сколько мне дала эта встреча с ним. Я ведь всю жизнь по-новому переосмыслил. У нас много суеты и пустоты. Суетимся мы, суетимся... а Шолохов — это серьезно. Это на всю жизнь.

Прощаясь с нами, Михаил Александрович сказал, что он пишет продолжение романа. Я обратился к Шолохову с просьбой не убивать в следующих главах солдата Некрасова, а то мне не придется сниматься в третьей и четвертой сериях фильма, которые, наверное, будет снимать Бондарчук.

— Учтем пожелание читателей, — сказал, смеясь, Шолохов.

...В самый разгар съемок Шукшин несколько раз летал в Москву. На «Мосфильме» начинался подготовительный период фильма «Степан Разин». Много лет вынашивал Шукшин идею «Степана Разина». Он написал сценарий, сам собирался ставить, сам хотел играть роль Разина. И вот наконец была организована группа, отпущены деньги на съемку. Шукшин весь жил предстоящей работой.

— Я ведь почему к Бондарчуку пошел? — говорил мне Василий Макарович. — Мне надо вникнуть во все детали организации массовых съемок. Мне это важно.

В одно из возвращений из Москвы Шукшин привез с собой сверток с книгами. Когда я зашел к нему, он протянул мне зелененькую книжку «Беседы при ясной луне».

— Вася, — сказал я, — подпиши мне ее.

— Да ну тебя, что мы, еще автографы будем друг другу давать, и потом, что я, умирать собрался?

Но я упросил его. И он написал, на титульном листе несколько теплых фраз.

Нередко часов до трех ночи в каюте у Василия Макаровича горел свет. Шукшин писал. Было слышно, как иногда он вставал, потягивался, делал несколько шагов по каюте и начинал петь. Напевал что-то без слов, тихо, мелодии бывали какие-то грустные, незнакомые. А утром он вставал добрым и подтянутым. Будил его обычно его друг Георгий Бурков. С утра они вместе пили крепкий кофе. Три ложки быстрорастворимого кофе на стакан.

В дни зарплаты после съемок Шукшин ездил на автобусе в соседний хутор. Там в магазинах он покупал простые вещи: сапоги, куртки, белье и отсылал по почте в деревню к своим.

— Я все, что получаю, трачу, — говорил он мне. — Деньги надо тратить.

Он меньше всего думал о своем благополучии. Точно знаю, когда решался вопрос о запуске в производство «Степана Разина», Василий Макарович пошел на прием к крупному руководителю. Тот спросил у Шукшина:

— А какие у вас бытовые условия?

— Все в порядке, — отвечал Василий Макарович.

А ведь самое время было сказать ему, что жить и работать в малогабаритной двухкомнатной квартире трудно. Двое маленьких детей, жена актриса. А человек, спрашивающий это, знал, что жить Шукшину трудно, и стал говорить о том, что можно улучшить жилищные условия. Но Василий Макарович на это ответил:

— Да нет, все в порядке, вы не беспокойтесь. Мне сейчас самое главное фильм запустить.

Закончились съемки на Дону в начале октября. Последние дни вспоминаются как в тумане. В ночь с первого на второе октября неожиданно оборвалась жизнь Василия Макаровича Шукшина. Это было страшно. Накануне его смерти мы вечером смотрели по телевидению матч наших хоккеистов с канадцами, разошлись по своим каютам. А утром, когда пришли будить его, Шукшин лежал холодный. Смерть настигла его во сне. Сердечная недостаточность, сказали врачи. Не описать наше горе.

Удивительное совпадение. За день до смерти Василий Макарович сидел в гримерной, ожидая, когда мастер-гример начнет работать. Он взял булавку, опустил ее в баночку с красным гримом и стал рисовать что-то, чертить на обратной стороне пачки сигарет «Шипка». Сидевший рядом Бурков спросил:

— Чего ты рисуешь?

— Да вот видишь, — ответил Шукшин, показывая, — вот горы, небо, дождь, ну, в общем, похороны...

Бурков обругал его, вырвал пачку и спрятал в карман. Так до сих пор он и хранит у себя эту пачку сигарет с рисунком Василия Макаровича.

Как-то во время съемок, явно чувствуя себя неловко, Шукшин сказал мне:

— Ты, это, девчушек моих в Москве в цирк как-нибудь устрой. Я знаю, с билетами трудно, но дочери в цирке давно не были, а мне билеты нужны. Никакие там не пропуска или что там, ты это не думай. Ну когда сможешь, это уж как приедем отсюда.

Просьбу Василия Макаровича я выполнил. Пригласил девочек в цирк. Но не с отцом вместе, как я мечтал. Отца уже не было. Дочери Шукшина сидели в первом ряду, смотрели представление, смеялись, щебетали от удовольствия.