3.4 Автобиография в художественном мире В.М. Шукшина

Место автобиографии в художественном мире В.М. Шукшина во-многом определяется творческим поведением писателя в автобиографиях. «Характер ... в автобиографии может быть фактом такого же художественного значения, как в романе, потому что он также является своего рода творческим построением, и эстетическая деятельность, его порождающая, уходит еще дальше, в глубь того житейского самопонимания и познания окружающих и встречных, которое является и всегда являлось непременным условием общения между людьми» [Гинзбург, 1999, с. 10]. В документальных автобиографиях, в силу высокой степени их регламентации, характер автора будет раскрываться не столько через указанные факты биографии, сколько через отношение к ним писателя. Например, в том, какие факты своей жизни автор фиксирует в тексте автобиографии, а о каких умалчивает. Отбор материала в автобиографии имеет важное значение, т.к. в этом случае актуализируются психологические, философские, эстетические установки автора. Сказанное верно не только для художественно-документальной автобиографии [Мишина, 2010, с. 17], но и для документальной. Американские литературоведы Белла Бродски и Селесте Шенк замечают: «На некритичный взгляд автобиография представляет собой отражение личности подобно эффекту зеркала. Это положение вытекает из убеждения в том, что автобиография — это стекло, сквозь которое мы воспринимаем жизнь, непосредственно и неискаженно» [Brodski, Schenck, 1988, с. 1]. Искажает ли действительность и факты реальной жизни автобиография? «Проблема правды волнует практически всех литературоведов, обращающихся к изучению жанра автобиографии» [Мишина, 2010, с. 15]. У. Шумейкер считает, что достижение правдивого описания жизни в автобиографии невозможно, т.к. автор далеко не все события своей жизни может вспомнить и, кроме того, не может дать объективную оценку своих поступков [Shumaker, 1954, с. 36, 49].

Исследователями замечено, что «автобиографические документы Шукшина, мягко выражаясь, безупречной точностью не отличаются» [Гришаев, 1994, с. 89]. Некоторые из неточностей можно считать случайными, возникшими вследствие «ошибок памяти» («lapsus memoriae»). Однажды допущенные, они могли впоследствии репродуцироваться в ряде документов. К таковым, безусловно, относятся: путаница дат рождения родителей, разночтения в годе поступления в Бийский автотехникум (ср. 1943 г. — в автобиографиях 1953, 1955, 1963, 1973 гг., и 1944 г. — в автобиографии 1954 г.) и сроке обучения в нем (в каждом варианте автобиографии указан разный срок — от 1,5 года до 3 лет), разный год поступления в военное училище (1947 г. в автобиографии 1954 г. и 1948 г. в автобиографии 1966 г.) и т. д. Заметим: все эти lapsus memoriae касаются фактов довгиковского периода жизни В.М. Шукшина.

Но есть неточности и другого рода, которые представляют собой явно сознательную попытку писателя отвлечь внимание от некоторых фактов собственной биографии. Объясняются они, скорее всего, идеологическими мотивами, регламентировавшими социальную действительность советской эпохи. Это касается, прежде всего, сведений об отце — М.Л. Шукшине. Как известно, М.Л. Шукшин был арестован 25 марта 1933 г. (вместе с другими 87 сростинцами), этапирован в Барнаул, где 21 апреля этого же года осужден по статье 58 (пп. 4 (действия, направленные к свержению советской власти), 7 (подрыв народного хозяйства) и 11 (участие в контрреволюционной организации)) и приговорен к высшей мере наказания. 28 апреля 1933 г. М.Л. Шукшин был расстрелян.

И вот, в самой первой по времени из известных нам автобиографий — 1953 г., которую В.М. Шукшин написал при трудоустройстве учителем в сростинскую вечернюю школу, писатель как бы мельком укажет: «С 1932 г., лишившись отца...» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 90]. При этом он не только не упомянул о причине потери отца, т. е. о его аресте, но и изменил истинный год этого события, т.к. само упоминание о 1933 г. сразу же рождало в памяти сростинцев мысль о «сростинском деле», по которому были арестованы 87 односельчан — «врагов народа». Мог ли сын врага народа работать учителем в советской школе в 1953 г.? Вероятно, Шукшин решил не привлекать к себе внимание и не вызывать лишних вопросов, касающихся судьбы отца. В автобиографии, которую В.М. Шукшин вместе с заявлением во ВГИК написал и отправил 20 июня 1954 г., об отце — почти та же фраза: «С 1933 г., лишившись родного отца...» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 92], где причина смерти по-прежнему не называется, но год потери отца уже указан верно — в Москве 1933-й год прямых ассоциаций с волной репрессий вызвать не мог. А вот в автобиографии 1955 г., прилагаемой к заявлению о вступлении в КПСС, которое В.М. Шукшин подал в парторганизацию ВГИКа, будущий писатель слукавит: «отца убили на войне» [Шукшин, 2014, т. 9. с. 93]. В 1942 г., как известно, пропал без вести отчим В.М. Шукшина — П.Н. Куксин. И только в автобиографиях 1963, 1966 и 1973 гг. В.М. Шукшин, наконец, скажет правду об отце: «Отец Шукшин Макар Леонтьевич в 1933 г. незаконно репрессирован, в 1956 г. посмертно реабилитирован» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 112].

К числу подобных фактов сознательного «искажения истории» (фраза, придуманная самим писателем, — вспомним Броньку Пупкова) относится и неверное указание даты приема В.М. Шукшина в кандидаты в члены КПСС «май 1954 г.» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 93, 94] (причем в автобиографии, написанной при поступлении во ВГИК, эта дата будет даже специально подчеркнута Шукшиным) вместо истинной — 21 июня 1954 г. В отношении причин изменения даты в автобиографии 1954 г. нельзя не согласиться с биографом писателя В.Ф. Гришаевым: «Думаю, не надо ломать голову над тем, почему он спешил оформить свою принадлежность к партии обязательно до отъезда на учебу. Видимо, полагал, и не без оснований, что экзамены экзаменами, а кандидатская карточка плюс рекомендация-характеристика райкома партии тоже сыграют не последнюю роль, когда дело дойдет до приемной комиссии, тем более для него, парня из далекой сибирской деревни, мужика» [Гришаев, 1994, с. 109—110]¹. То же можно сказать и об обстоятельствах поступления в военное училище. В автобиографии 1953 г. Шукшин написал: «В 1947 г. я был зачислен в военное училище, но по собственному желанию был отчислен» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 90], между тем как в литературной автобиографии 1966 г. алтайский режиссер и писатель будет утверждать, что по дороге в училище потерял документы и «в училище явиться не посмел» [Шукшин, 1979, с. 322].

Явно уклоняется В.М. Шукшин и от объяснения истинной причины своего ухода из Бийского автотехникума в 1947 г. В автобиографии 1953 г. мы читаем: «Окончить техникум не удалось в связи с трудным материальным положением, сложившимся к тому времени» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 90]. В автобиографии 1955 г. писатель вновь в качестве причины ухода укажет на плохое материальное положение: «Было трудно материально — мать одна, отца убили на войне» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 93].

Между тем, известны, по крайней мере, еще три версии ухода В.М. Шукшина из Бийского автотехникума. Первая предложена самим писателем в одном из интервью: «из-за непонимания поведения поршней в цилиндрах» [Скоп, 1968]. Кроме явной искусственности самой ситуации «непонимания» (поршень в цилиндре совершает лишь обратно-поступательное движение вверх-вниз), что указывает на авторскую иронию, этой версии противоречат и многочисленные отсылки к шукшинской прозе. В рассказах «Светлые души» (1961), «Коленчатые валы» (1962), «Упорный» (1973) и др. технические аспекты выписаны достоверно.

Вторая версия выдвинута Александрой Григорьевной Шмаковой, в 1944—1948 гг. учащейся Бийского автомобильного техникума: «Нас направили на преддипломную практику на два месяца и не предупредили, что после практики предстоят экзамены <...>. После экзаменов слышим — кое-кого отчислили за несдачу практики. В этот список Попов (т.е. В.М. Шукшин — М.Д.) не один попал...» [Пряхина, 2005, с. 101].

И, наконец, третья версия принадлежит Александру Павловичу Борзенкову (прообраз «Шуи» из рассказа «Самолет»), троюродному брату В.М. Шукшина, другу детства и товарищу по автотехникуму: «Однажды, уже на третьем курсе, свели нас на урок английского языка, две группы сразу.

Василий, как всегда, устроился на последней парте, достал свой блокнот <...>. Нина Семеновна (учитель английского языка — М.Д.) раз его предупредила, чтобы не занимался посторонним делом, другой раз, а на третий он... в общем, выдал грубость. Невзначай, я думаю. Буркнул под нос, а раздалось на весь класс. Нина Семеновна схватилась за голову и с урока ушла. На следующее утро в коридоре вывесили приказ директора: «Исключить». Как сейчас помню: фиолетовыми чернилами на тетрадном листке...» [Гришаев, 1994, с. 84]. Пожалуй, что именно данной версии исследователь биографии писателя может отдать предпочтение, т.к. подобный мотив использован Шукшиным в рассказе «Сураз» (1970): «Жизнь Спирьки скособочилась рано. Еще только он был в пятом классе, а уж начались с ним всякие истории. Учительница немецкого языка, тихая обидчивая старушка из эвакуированных, пристально рассматривая Спирьку, говорила с удивлением:

— Байрон! Это поразительно, как похож!

Спирька возненавидел старушку. Только подходило «Анна унд Марта баден», у него болела душа — опять пойдет: «Нет, это поразительно!.. Вылитый маленький Байрон». Спирьке это надоело. Однажды старушка завела по обыкновению:

— Невероятно, никто не поверит: маленький Бай...

— Да пошла ты к... — И Спирька загнул такой мат, какого постеснялся бы пьяный мужик [Шукшин, 2014, т. 5, с. 115].

Таким образом, автобиографии Шукшина не способствуют решению давней загадки биографии алтайского писателя. Исследователь жизни алтайского писателя А.Н. Варламов по этому поводу заметил: «Шукшину никогда ничего не стоило присочинить все, что угодно, даром, что ли, автор статьи «Нравственность есть Правда» замечал в своей, условно говоря, автобиографической прозе: «Врал. Вообще, я очень рано научился врать. умел врать» (и тут никакого противоречия)» [Варламов, 2014₂, с. 54—55].

Более того, так свободно Шукшин мог обращаться не только с собственной биографией, но даже и с биографией реального исторического лица, в частности, человека, который неизменно восхищал алтайского писателя и становился героем его произведений. Речь идет о Степане Разине. Один из близких друзей Шукшина, А.С. Макаров, писатель и кинодраматург, рассказал об одной творческой встрече В.М. Шукшина с земляками в Сростках, которая состоялась в марте 1963 г. в рамках акции «Молодые кинематографисты — народу»². Шукшин со сцены сростинского клуба «...долго говорил о Степане Разине, о том, что де есть байка, будто он тоже сибирский корень, а уж песни, во всяком случае, поют одни и здесь, и на Дону» [Макаров, 2005, с. 177] (выделено мной — М.Д.). В более редуцированном виде мысль о сибирском происхождении Разина (которая, вполне очевидно, долгое время вынашивалась Шукшиным, и документального подтверждения которой он искал на протяжении всей собственной жизни) проявляется также в тексте стенограммы выступления алтайского режиссера и писателя на заседании редакционной коллегии к/с имени М. Горького в августе 1967 г. [Шукшин, 1989, с. 98]. При этом, напомним, что Шукшин, работая в архивах и музейных фондах, досконально изучил не только биографию Разина, но и все обстоятельства крестьянской войны под его предводительством, поэтому подобные вышеприведенному высказывания писателя нельзя объяснить недостатком информации или непроизвольной ошибкой.

Данные (как и многие другие) факты позволяют утверждать, что Шукшин был склонен к игре со своей биографией. Подобная «игра», т. е. присутствие вымысла, безусловно, может являться признаком фикционализации документальной автобиографии и рассматриваться как первый шаг на пути к созданию литературно-художественной автобиографии³. Традиционно жанр автобиографии стремится к воссозданию цельного образа человека. Корин Андерсен справедливо замечает, что ««Я» в традиционной автобиографии увековечивает иллюзию рациональной, познаваемой, единой личности. Иными словами она усиливает заблуждения, которые определяют эго и прячут субъект от внутренних противоречий» [Andersen, 2005, с. 35]. В том же ключе высказывается и Л. Левингстон: «Обычная беллетризованная биография часто исходит из существования определенной, цельной и идентифицируемой личности, что звучит сомнительно в наше время меняющихся означающих и разрыва идентичности» [Livingston, 2009, с. 17].

Документальные автобиографии представляют нам противоречивый образ Василия Шукшина как личности. И прежде всего, за счет вкрапления элементов вымысла. Неслучайно американский исследователь творчества писателя Джон Гивенс указывает, что В.М. Шукшин «принадлежит к категории художников и писателей, исповедующих жизнетворчество» [Givens, 2000, с. 16]. «Величайшим мистификатором» называет В.М. Шукшина А.Н. Варламов [Варламов, 2014, с. 13]. Действительно, жизнь и творчество Шукшина окружены мифами и легендами, к созданию и поддержанию которых сам писатель нередко имел прямое отношение. Для Гивенса важнейшей из легенд о Шукшине является легенда о его поступлении во ВГИК. «Я был настолько пленен легендой о поступлении Шукшина во ВГИК, что она стала для меня главным нарративом для понимания не только жизни писателя и его произведений, но и постсталинского общества в целом» [Givens, 2000, с. Х]. Следует признать такое отношение Гивенса к легенде обоснованным: «Лишь незначительно модернизированный шукшинский миф по-прежнему формирует представление о личности писателя, диктует стереотипы восприятия его художественного творчества» [Куляпин, 1997, с. 38]. Подход Гивенса — вполне в духе литературоведения прошлого века. Другой американский исследователь жанра биографии Леонард Кассуто замечает, что в большинстве биографий XX века «работа биографа сводится к тому, чтобы показать нечто, что лежит вне поля зрения, некий скрытый миф, который бы объяснял факты частной истории жизни. Проще говоря, биограф ищет внутренней мотивации» [Cassuto, 2006, с. 1250]. В данном случае легенда для Джона Гивенса служит ключом к исследованию творчества В.М. Шукшина, актуализируя важную семиотическую составляющую художественного мира его произведений: «расстояние» (географическое, культурное, социально-политическое), которое находится между жизнью писателя на Алтае и Москвой, где он стал известным, «знатным» и прожил большую часть своей взрослой жизни [Givens, 2000, с. 14].

Легенда о Шукшине на поверку оказывается синтетическим явлением, созданным как при участии самого писателя, так и его биографов. Основные этапы становления легенды можно восстановить.

29 апреля 1954 г. на заседании Сростинского райкома ВЛКСМ В.М. Шукшину дана рекомендация для вступления в кандидаты в члены КПСС⁴; принят в кандидаты в члены партии он был 21 июня 1954 г.⁵ (статус кандидата в члены КПСС в то время — необходимое дополнение к баллам за вступительные экзамены, и он мог сыграть важную роль при конкурсном отборе). К этому времени Шукшин уже подал документы для поступления во Всесоюзный государственный институт кинематографии: заявление о разрешении сдавать экзамены и автобиография датируются 20 июня 1954 г. [Шукшин, 2014, т. 9, с. 91—93] (тогда же, видимо, и отосланы в Москву). Приложенная к этим документам записка в приемную комиссию, в которой абитуриент с Алтая просит дополнительно «сообщить о характере специальных испытаний на режиссерский ф-<акуль>тет» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 92], опровергает еще один широкоизвестный миф о Шукшине. Биограф алтайского писателя В.И. Коробов утверждает, что поступление во ВГИК было случайным, т.к. изначально Шукшин намеревался поступить в Литературный институт им. А.М. Горького и даже описывает следующую сценку: «Он (т.е. В.М. Шукшин — М.Д.) уверенно, как ему казалось, и поспешно вошел в тенистый двор на Тверском бульваре, уверенно и быстро разыскал приемную комиссию и... столь же быстро вышел оттуда, совершенно растерянный и потерянный, чувствуя внезапное полное изнеможение. <...> Тут к нему солидно подошел весь из себя «видный» студент-поэт. Оказалось — земляк, из Сибири⁶. Он разговорился с «простым парнем» <...> и полусерьезно-полушутя изрек: «Иди-ка ты, паря, во ВГИК, на режиссерский. Там сейчас такие, как ты, «рабочекрестьяне» нужны»» [Коробов, 1984, с. 30]. Однако эту эффектную версию легко опровергнуть. Как мы уже говорили выше, документы для поступления во ВГИК были отосланы Василием Шукшиным еще до приезда в Москву. Известно, что задолго до поступления в знаменитый вуз он интересовался книгами об актерах и режиссуре, брал их для чтения в сростинской библиотеке, объяснив свой интерес желанием поступить в «московский институт кинематографии» [Он похож на свою родину, с. 139—140].

Окончательно прояснить ситуацию помогает письмо В.М. Шукшина к М.И. Шумской, датированное сентябрем 1954 г. (см. с. 38 настоящей работы). Таким образом, документы свидетельствуют, что поступление В.М. Шукшина во ВГИК было сознательным, и более того, заранее запланированным. Вероятно, отказ от поступления в Литературный институт созрел у него еще в Сростках. Отсутствие опубликованных художественных произведений, неуверенность в качестве тех рассказов, которые у него уже существовали в рукописи — все это могло послужить достаточным аргументом против попытки поступления в Литературный институт им. М. Горького.

Сдача Шукшиным вступительных экзаменов во ВГИК в августе 1954 г. также часть легенды о Шукшине в трактовке Д. Гивенса (см. § 1.1 настоящей работы). Некоторые из этих легенд (или частей одной, главной легенды, если следовать версии Гивенса) продолжают жить и поныне (обстоятельства флотской службы, участие в съемках х/ф «Тихий Дон»⁷ и др.), прочно заняв место в посмертных биографических очерках о Шукшине (см., например, [Гришаев, 1994, с. 144—145]). К шукшинским автобиографиям вполне применимы слова Ю.М. Лотмана: «Биография писателя складывается в борьбе послужного списка и анекдота» [Лотман, 1992, с. 373]. Неудивительно, что любимым героям своих произведений Шукшин передал склонность к игре с автобиографией. Американский литературовед Франсуаза Лайонетт заметила: «Ценность автобиографического нарратива заключается в том, что он расширяет доминирующую, национальную картину, которую мы имеем. Автобиографические тексты выполняют культурную работу по выявлению набора отношений, которые каждое поколение наследует и трансформирует» [Lionnet, 2001, с. 379]. Таким образом, можно предположить, что шукшинские герои, как мы уже сказали, во многом автобиографические, воплощают тип русского человека середины XX века.

Проблема отражения жанровых особенностей автобиографии в художественном творчестве В.М. Шукшина — комплексная и может рассматриваться, по крайней мере, в двух аспектах. Это изучение: а) автобиографических мотивов в прозе писателя и б) изучение случаев использования структурных элементов автобиографии в его произведениях.

Автобиографические мотивы так или иначе находят отражение в творчестве любого писателя. «Биография автора становится постоянным — незримым или эксплицированным — спутником его произведений» [Лотман, 1992, с. 369]. Автобиографизм свойственен многим произведениям Шукшина. Установка на достоверность, зеркальное отображение действительности — характерная черта литературного творчества В.М. Шукшина середины 1960-х гг. [Куляпин, 2005, с. 77—78]. Часто для Шукшина достоверность подразумевала обращение к событиям собственной жизни. Именно они нашли отражение в рассказах «Далекие зимние вечера», «Племянник главбуха», «Рыжий», «Наказ», «Дядя Ермолай» и др. Однако наиболее полную и последовательную реконструкцию шукшинской автобиографии мы находим в цикле рассказов «Из детских лет Ивана Попова» (1968)⁸. В цикле описаны события из жизни автора, охватывающие период начиная с раннего детства и до возвращения из автотехникума (т.е. приблизительно с 1933 по 1947 гг.). События, лежащие в основе сюжетов рассказов, представлены в хронологической последовательности, при этом достоверность фактов, приводимых Шукшиным (конечно, с учетом их художественного осмысления), не раз подтверждалась родными и близкими писателя [Гришаев, 1994, с. 55, 63 и др.]. Неслучайно рассказы цикла являются важным и зачастую единственным источником информации о детстве В.М. Шукшина для биографов алтайского писателя (см. [Коробов, 1984, с. 9—11 и др], [Гришаев, 1994, с. 57, 63 и др.]). Таким образом, цикл «Из детских лет Ивана Попова» хронологически и содержательно дополняет автобиографии В.М. Шукшина.

Говоря о структурных элементах автобиографии в произведениях Шукшина, мы имеем в виду, в частности, присутствие в тексте характерных «анкетных» вопросов. Например, в киноповести «Живет такой парень» подобные вопросы задает Пашке Колокольникову журналистка («Где вы учились? ... Сколько классов кончили?...»), вызывая недовольство Пашки и его строгий ответ («Пять. Не женатый. Не судился еще. Все?»). Здесь же мы встречаем и мотив игры с автобиографией, характерный для самого Шукшина. Стесняющийся своего образования Пашка сначала пытается уклониться от прямых «анкетных» вопросов журналистки, а позже во сне, в котором отражаются впечатления от беседы с девушкой, представляет себя генералом. Здесь официальная автобиография вступает в конфликт с желаемой, вымышленной.

Шукшинские тексты дают нам более точные примеры проекции авторской судьбы на его же персонажей. О Петре Ивлеве, одном из главных героев второй части романа «Любавины», мы узнаем: «В автобиографии писал, что его отец, Ивлев Емельян Иванович, умер в 1933 году; мать жива, пенсионерка, живет в деревне под Барнаулом. Он врал. Отец и мать его были посажены в 1933 году органами ОГПУ и, очевидно, расстреляны, как враги народа» [Шукшин, 2014, т. 2, с. 325]. Этот персонаж, несомненно, двойник Петра Ивлева из киносценария «Посевная кампания», легшего в основу первого шукшинского фильма «Из Лебяжьего сообщают» (1960), в то же время имеет общие черты с самим писателем и режиссером⁹. Образ комсомольского вожака, мотавшегося по району «в сером от пыли райкомовском газике»¹⁰ — «визитная карточка» начинающего Шукшина-писателя, актера и кинорежиссера в газетных очерках о нем середины 1960-х гг. О том, что отец Василия Макаровича, М.Л. Шукшин, в 1933 году (совпадение неслучайно) был арестован ОГПУ, писатель как мы помним, долгие годы тщательно скрывал.

Играет с биографией и Егор Прокудин (киноповесть «Калина красная» (1973)):

«— Чего так со мной заговорил-то? — спросил директор.

— Как?

— Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?

— Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Биография — это слова, ее всегда можно выдумать.

— Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?

— Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает — чего хочу, то и наговорю. Если хотите знать, я — сын прокурора» [Шукшин, 2014, т. 7, с. 249].

Аналогичный мотив игры с биографией встречается в рассказах «Миль пардон, мадам!» (1968) (вымышленная история Броньки Пупкова о его неудачном покушении на Гитлера), «Генерал Малафейкин» (1972) (инвалид Семен Иванович Малафейкин в купе вагона выдает себя за высокопоставленного чиновника), «Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток» (1974) (ювелир переодевается в военную форму и изображает сотрудника КГБ) и др. Подобный прием сближает героев Шукшина с целой группой персонажей русской классической литературы: с гоголевским Хлестаковым и целой плеядой героев-«врунов» Ф.М. Достоевского [Шукшинская энциклопедия, 2011, с. 80—81], [Куляпин, Левашова, 1998, с. 78].

Как заметил американский литературовед Жан Старобински, «вряд ли кто-то имеет достаточное основание для написания автобиографии, если в его жизни не произошло какое-то серьезное изменение» [Starobinski, 1980, с. 78]. Эту точку зрения поддерживает и Сузанна Игэн: «Автобиография возникает из кризиса. Кризис — нестабильное состояние, стремящееся к изменению» [Egan, 1999, с. 5]. Канадский исследователь Джен Стефенсон подобные изменения определяет как «изменение в социальном статусе (например, ребенок становится взрослым, жених мужем, жена вдовой), или изменение положения на служебной лестнице — будь то военная служба, образование или профессиональная карьера» [Stephenson, 2010, с. 51]. Совершенно очевидно, что все документальные автобиографии написаны Шукшиным как раз в кризисные периоды, периоды изменения статуса в социальной жизни и карьере: безработный → учитель Сростинской вечерней школы (1953); директор школы → студент ВГИКа (1954); беспартийный → член КПСС (1955); ассистент режиссера к/с «Мосфильм» → режиссер-постановщик к/с им. М. Горького (1963); режиссер-постановщик к/с им. М. Горького → режиссер-постановщик к/с «Мосфильм» (1973). Предположим, что появление «автобиографии 1966 г.» также вызвано кризисом. 1966 год оказался очень тяжелым для писателя и кинорежиссера. В феврале 1966 г. он попал на лечение в психиатрическую клинику им. Корсакова в Москве, где провел почти месяц. В апреле этого же года Шукшин приступает к написанию сценария о Степане Разине и отправляется в поездку по Волге и Дону. Отсюда в «автобиографии 1966 г.» больше, чем в остальных автобиографических текстах, проявляется рефлексия автора и другие признаки литературно-художественной автобиографии (например, апелляция к зрительным образам).

Если же говорить о литературной автобиографии писателя — цикле «Из детских лет Ивана Попова», опубликованном в 1968 г., то заметим, что и этот год стал кризисным: работы по фильму о Разине были приостановлены. Шукшин тяжело пережил это решение руководства студии. В письме к И.П. Попову от 8 мая 1968 г. Василий Макарович посетует: «Мои дела пока оставляют желать лучшего — заморозили с «Разиным». Остановили. 1) Историческая тема — сейчас лучше бы современность. 2) Дорого: 45 млн старых. 3) Слишком жесток Разин. Говорят, 2 года надо подождать. Пока суть да дело сделаю сейчас современную картину, черт с ними, но борьба за «Разина» продолжается» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 267]. Литературные персонажи В.М. Шукшина также играют с автобиографией в кризисные периоды своей жизни. И Пашка Колокольников, и Егор Прокудин, и Петр Ивлев находятся в состоянии изменения своего социального статуса: Пашка врет журналистке став героем, Прокудин стремится порвать с преступным прошлым, Ивлев ищет своего места в жизни. То же можно сказать о Броньке Пупкове, ювелире Куринкове и Малафейкине: все они находятся в состоянии конфликта с окружающими, не вписываются в социум, испытывают комплекс социально-культурной неполноценности. Для всех этих героев выдуманная автобиография — способ снятия конфликта, своеобразный социальный реванш. Искажение автобиографии может быть рассмотрено как разновидность приема «сверхкомпенсации», установленного А.И. Куляпиным [Куляпин, 2012, с. 105]. Яркий пример реализации такого приема представлен в рассказе «Версия» (1973). Сверхкомпенсация достигается здесь погружением в мир иллюзий («Как во сне жил...», «А я вот видел в кино...», «Саньку повело на спектакль...»), копированием реальности, превращающимся в создание симулякров (кровать из простой березы, вместо карельской, коктейль из водки с содовой вместо виски) [Куляпин, 2012, с. 105].

Прием искажения автобиографии может быть истолкован и в отношении самого Василия Шукшина. Изменяя факты своей биографии, он избегал потенциального социального конфликта. Прежде всего, это относится к обстоятельствам ареста отца писателя и его статуса «сына врага народа». Неслучайно, в двух рассказах полного цикла «Из детских лет Ивана Попова», которые при жизни писателя не были опубликованы («Солнечные кольца» и «Письмо») Шукшин впервые попытался сказать правду о репрессированном отце.

Итак, анализ автобиографий В.М. Шукшина и «автобиографий» его персонажей позволяет, наконец, найти модель описания биографии алтайского писателя. Единый мотив, который является стержнем жизнеописания, может быть определен исходя из психотипа В.М. Шукшина. Известный кинокритик, доктор философских наук и профессор ВГИКа В.П. Михалев называет В.М. Шукшина «декомпенсированной личностью» [Михалев, 2006, с. 28], человеком, который «все время метался, находился в поиске себя», ища компенсацию за годы, проведенные с клеймом «сын врага народа», за неудовлетворенность социальным статусом. Именно в этой декомпенсации, как психотипе, исследователь видит корни уникальной творческой многосторонности Шукшина, совмещавшей, в частности, с психологической точки зрения две противоположные профессии: писатель (интроверт) и актер (экстраверт) [Михалев, 2006, с. 29]. В декомпенсации лежат причины тяги Василия Шукшина к поиску «лучшей доли», подтолкнувшей его к уходу из родного села в 1947 году, а затем и в 1954-м, выбора творческой профессии¹¹, непростых отношений с женщинами, творческого синкретизма, постоянного перехода к новым жанровым формам — от рассказа к повести и роману, а в позднем творчестве — к драматическим произведениям, и, наконец, освоения новых жанров — киноповести и документального рассказа. Чувство проигранного первого раунда жизни постоянно вело Шукшина к новым горизонтам, что делало его жизнь насыщенной событиями, а творчество удивительно динамичным.

Примечания

1. О решающем влиянии кандидатской карточки на успешную сдачу Шукшиным вступительных экзаменов во ВГИК также пишет и киновед Л.Д. Ягункова [Ягункова, 2009, с. 73, 75].

2. Более подробно о данной творческой поездке по Сибири см. [Григорьева, 2006], [Логвинов, 1963] и др.

3. Ср., например, с ситуацией определения жанровых подвидов биографии, где наличие/отсутствие вымысла является критерием разграничения документальной и художественной биографии [Холиков, 2011, с. 27—28].

4. ГААК. Ф. 143. Оп. 2. Ед. хр. 86. Л. 182.

5. ГААК. Ф. 143. Оп. 2. Ед. хр. 86. Л. 168.

6. Как гласит одна из легенд, это был Е. Евтушенко.

7. См. об этом [Марьин, 2012, с. 105—110, 143—144].

8. Нами имеется в виду полный вариант цикла из 7 рассказов, т. е. кроме канонических пяти рассказов, содержащий также рассказы «Солнечные кольца» (Советская Россия. — 12 июля 1989. — С. 4.) и «Письмо» (Советская Россия. — 27 июля 1988. — С. 6), которые впервые были опубликованы уже после смерти писателя Л.Н. Федосеевой-Шукшиной. В таком виде цикл «Из детских лет Ивана Попова» вошел в американское издание произведений В.М. Шукшина [Shukshin, 1996, с. 209—239], подготовленное ведущим западным шукшиноведом и переводчиком Д. Гивенсом.

9. В х/ф «Из Лебяжьего сообщают» роль Ивлева сыграна В.М. Шукшиным.

10. См., например [Богданович, 1965, с. 3].

11. Материальный аспект, связанный с кинопрофессией, был всегда важен для Шукшина. Профессии актера и кинорежиссера давали неплохой заработок и определенную творческую независимость. Об этом Василий Макарович, в частности, указывает в письме к В.И. Белову (октябрь, 1971 г.): «Отклонили 11 рассказов, из 15 листов осталось 9. Я был там, говорят: «Ну, это тоже неплохо». Оно, знамо, неплохо... Но в отличие от тебя, я и не зависаю в безденежье — шут с ними. С паршивой овцы... Это редкое удовольствие — сказать: не подходит? — прекрасно!» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 280]. В письмах к родным «материальный вопрос» профессии поднимается также достаточно часто.