1.1. Ценностное сознание героев В. Шукшина: мировоззрение в зеркале рубежного сознания

История распорядилась так, что великая стройка XX века, символ социалистической индустрии Магнитогорский металлургический комбинат и замечательный актер, кинорежиссер, писатель В.М. Шукшин — ровесники, год их рождения 1929. Год великих свершений («светлого прошлого») и одновременно — год «великого перелома», который горько-саркастически народное присловье обозначило так: «Это когда всё переломали».

Не только это совпадение заставляет осмыслить сегодня жизнь и творческий вклад В.М. Шукшина в нашу культуру, литературу и в нашу духовность. Его уже почти четыре десятилетия нет с нами физически, кое-кто пытается похоронить его в очередной раз, представив списанным в архив вместе со старой советской деревней утопистом-деревенщиком, плакальщиком по утерянному раю общинности, однако Шукшин всё же один из самых читаемых и почитаемых современных авторов. Мы постоянно обнаруживаем присутствие этого большого художника, которого серьезное литературоведение всё чаще, и справедливо, называет протагонистом возрождения России.

Вот почему необходимо уяснить специфические черты его прозы и драматургии (это, разумеется, должно сделать в ключе современных концепций), а также в зеркале нынешних теорий определить ценностные ориентации, проявленные в его художественном мире, способы бытия ценностей, характер их познания и освоения художником — самобытным философом, бунтарем, новатором, парадоксалистом и талантливым синтезатором искусства кино и литературы. Для этого мы должны выйти на сегодняшнее осмысление творческого поведения Шукшина, на его выстраданные принципы мироотношения в контексте истории и культуры.

Во-первых, постараемся выявить находящиеся в тени, «чистыми» литературоведами не акцентируемые, но принципиально важные истоки сложного, зачастую противоречивого до напряженной трагичности мироотношения Василия Шукшина. «Крестьянин потомственный, традиционный» (так он декларировал центр своего мировосприятия), Шукшин вовсе не типичный выходец из деревни, который «вышел» из народа, чтобы уж никогда не вернуться «в него», и, получив образование, добившись успеха, создать тексты-откровения, поучения и монологи. Здесь всё гораздо сложнее и проще: «здесь дышат почва и судьба».

Дважды сирота (отец сгинул в ГУЛАГе, будучи арестованным по ложному доносу как враг народа в девятнадцать лет; отчим погиб на фронте, под Курском, в 1942 году), Шукшин в 16 лет ушел из деревни (кстати, во многом осуждаемый родственниками и односельчанами за склонность к «бродяжничеству», за якобы неприспособленность к жизни и неумение определиться в ней) и с 1946 по 1952 год, почти семь лет послевоенного лихолетья, он не был дома. Ушел безусым мальчишкой — вернулся после скитаний, тяжкого труда и военно-морской службы «много повидавшим двадцатитрехлетним мужчиной, уже с малыми морщинками на челе и безвременной хворью в теле (признали язву желудка, из-за нее и не дослужил немного срочную).

«Семь лет — из города в город! Семь лет — по чужим углам, по баракам, общагам, казармам! Семь лет «в людях», не видя ни одного родного и близкого человека (только редкие письма с Алтая и на Алтай)! Семь лет внутреннего одиночества, замкнутости душевной! И все это в «нежном возрасте, на заре туманной юности» <...> Не разобравшись в этом важном во всех отношениях семилетии шукшинской жизни, мы рискуем неверно понять не только какие-то особенности, но и творческий путь писателя в целом»¹.

Акцентируем внимание на нескольких важных деталях в биографии Шукшина — на «отвлечениях» и ассоциациях в сугубо эстетическом эволюционном плане: имея много общего, к примеру, с Горьким (сиротство, бродяжничество, скитания, жизнь «в людях»), Шукшин неоднозначно относился к его эстетической программе и жизненной позиции. К примеру, в раннем творчестве он часто (и сочувственно) обращался к Горькому; даже подражал ему при воплощении излюбленной горьковской модели «ницшеанского» героя — бродяги, изгоя, скитальца. Но в дальнейшем, вырабатывая мироотношение, адекватное трагическому, катастрофическому XX веку, с его двумя мировыми войнами, революциями, гражданской войной, индустриализацией и коллективизацией, Шукшин справлялся с «комплексом провинциала» в литературе, много читал, многое в истории открыл заново во время учебы в мастерской М. Ромма, который руководил его чтением, давал ему книги из своей библиотеки, так что, например, Шукшин многое переосмыслил, познакомившись с критикой Горького писателями и мыслителями Серебряного века (в первую очередь речь должна идти о бунинском разочаровании Горьким). Имея острое желание приобщиться к большой («настоящей!») литературе, он в конце концов стал смело полемизировать с горьковской точкой зрения на человека вплоть до полного ее неприятия: «Зря все-таки воскликнули: «Не жалеть надо человека!..» Это тоже — от неловкой, весьма горделивой позы. Уважать — да. Только ведь уважение, дело наживное, приходит с культурой. Жалость — это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать — самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное — вся состоит из жалости. Она любит свое дитя, уважает, ревнует, хочет ему добра — много всякого, но неизменно, всю жизнь — жалеет. Тут Природа распорядилась за нас. Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение... оставь ей всё, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардак» [VII, 35].

Процитировано философское отступление из рассказа Шукшина «Боря» (кстати, сюжетоопределяющая ситуация здесь — поведение душевнобольного, идиота «Бори», который, будучи по годам взрослым мужчиной, по разуму остался на уровне малого ребенка и, обидевшись, избил чуть ли не до полусмерти родителей. Шукшин уходит от прямого повествования о «Боре» в «отвлечения» философско-нравственного плана, которые вдруг приобретают неожиданно щемящий, живой, странный смысл, касающийся всех и каждого).

Данная рецепция не случайна: Шукшин сумел в коротком рассказе выразить нечто принципиально важное. Понимаешь, что это происходит и потому, что у данного текста особая история. Первоначальное название — «В больнице. Зарисовка» подчеркивает, что рассказ представляет собою зарисовку с натуры. Это тем более важно, что больница эта, по-старому говоря, — «дом скорби». В феврале 1966 года Шукшин находился на лечении в психиатрической клинике им. И.П. Сеченова. (Из письма Шукшина Василию Белову: «Друг ты мой хороший, случилось так, что попал я в психиатрическую б[ольн]цу на Пироговке. Ничегошеньки страшного. Надо. К марту выйду» [VIII, 232].)

Разумеется, в данном случае был нервный срыв; времена карательной психиатрии уходили в прошлое, и в отношении Шукшина не было ни в коем случае прямых политических преследований. Тем не менее Шукшин явно ввел в мир «Бори» весьма серьезные антитексты и идеологический подтекст. Рассказ был напечатан впервые в журнале «Сибирские огни» (1973. № 11) в цикле под названием «Внезапные рассказы». В другие сборники автором не включался. Но, повторим, к 1973 году в новой редакции много подтекстов.

Дурачок Боря, красивый двадцативосьмилетний парень (Шукшин не случаен в подробностях: возраст Бори указывает на то, что он родился в 1944—45 году, а значит, он дитя и жертва войны) «с разумом двухлетнего ребенка» становится центром повествования в том плане, что отношение к убогому других героев (и автора также) выступает мерилом нравственности и человечности.

В статье «Нравственность есть Правда» (1969), написанной специально для сборника статей «Искусство нравственное и безнравственное» (М., 1969) Шукшин писал, в частности: «<...> Есть на Руси <...> тип человека, в котором время, правда времени вопиет так же неистово, как в гении, так же нетерпеливо, как в талантливом, так же потаенно и неистребимо, как в мыслящем и умном... Человек этот — дурачок. Это давно заметили (юродивые, кликуши, странники не от мира сего — сколько их было в русской литературе, в преданиях народных, в сказках)»².

Повторим еще раз: совершенно справедливо утверждают те, кто находит в этом рассказе отступления, сотканные из горьковских мотивов и образов. Только это не простая перекличка с пролетарским писателем, а явная полемика с его абсолютизацией разума (и «передового мировоззрения»). Шукшин не приемлет и горьковскую прямолинейность, когда тот отрицал «неразумные» инстинкты, но так же скептически он относится к горьковской безграничной вере в «передовую» науку. В особенности претит позднему Шукшину горьковское неприятие жалости к человеку.

Авторское размышление о материнской жалости предварено в рассказе «Боря» замечательной оговоркой: «Чтоб не философствовать в конце — это всегда плохо, — скажу теперь, какими мыслями я закончил свои наблюдения за Борей. (Сказать все-таки охота). Я думал: «Что же жизнь — комедия или трагедия?» Несколько красиво написалось, но мысль по-серьезному уперлась сюда: комедия или тихая, жуткая трагедия, в которой все мы — от Наполеона до Бори — неуклюжие, тупые актеры, особенно Наполеон со скрещенными руками и треуголкой» [VII, 34, 35].

С.М. Козлова находит здесь аллюзию на роман Л.Н. Толстого «Война и мир»³. Но, безусловно, горьковский интертекст превалирует. Перекличка с Горьким заключена даже в скрытой отсылке к роману «Мать», а также к неглубоким декламациям с пафосными романтическими сентенциями типа «Восславим в мире женщинумать!»⁴, которые так любил сочинять основоположник соцреализма и которые трактовались его могущественным почитателем как то, что «посильнее» «Фауста» Гете.

Комментатор (и редактор 7 тома собр. соч. В.М. Шукшина в 8 томах, Барнаул, 2009) В.В. Десятов указывает на параллельное тексту рассказа место в рабочих записях Шукшина: «Жалеть... Нужно жалеть или не нужно жалеть — так ставят вопрос фальшивые люди. Ты еще найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо — уважать. Жалеть и значит уважать, но еще больше» [VIII, 282].

Заметим, что диалог и размышления такого рода присутствуют во многих текстах Василия Шукшина, причем реминисценции, пародирование сюжетных ситуаций, аллюзии, приемы коммуникации на невербальном уровне, суггестии разлиты в прозе Шукшина, в текстах экспериментальных, полемичных, многослойных, нацеленных зачастую на универсальный язык представлений и чувственных выражений идеала.

Не разделял Шукшин и горьковского отношения к крестьянству. Вообще именно по крестьянскому вопросу и по вопросу национального характера Шукшин имеет свое — выстраданное — мнение, которое высказывает оригинально и сильно, соотнося его с устоявшимися «точками зрения», «версиями», полемизируя со многими предшественниками и современниками. Именно здесь он неповторим, действуя вопреки устоявшимся теориям и планам: «Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, — думает студент творческого столичного вуза (текст автобиографичен), герой рассказа «И разыгрались же кони в поле...», — измордую⁵ классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни — вот тогда поглядим» [I, 177]. Это сам Шукшин так думал. «Измордовать» классиков, чтобы написать «для себя» «пьесу из колхозной жизни» — это, как говорится, не слабо, тем более, что он действенно писал «пьесы» — тексты из колхозной жизни (!). А в конце пути он поставил «из этой жизни» трагический фильм, где сыграл главную роль. «Пьесу» хотели запретить. Однако произошло неожиданное: Генсеку (тогда еще не впавшему в маразм) показали «Калину красную». И Брежнев ... заплакал.

Что же представляет собой позиция Шукшина «по крестьянскому вопросу»? Пожалуй, один из наиболее сильных текстов на эту тему — это рассказ «Осенью», герой которого сельский паромщик-перевозчик носит фамилию Тюрин. Почти что знаменитый короленковский Тюлин из хрестоматийного рассказа «Река играет» (1891), которому была дана горьковская оценка: ««Река играет» — это любимый мой рассказ, я думаю, что он очень помог мне в понимании «русской души». Говорят, я довольно удачно читал рабочим реферат, темой которого была роль Тюлина в русской истории» (Горький А.М. — Короленко В.Г. 24 июля 1913 г.). Горький считал, что Короленко «сказал о мужике новое и верное слово» именно в этом рассказе.

Герой рассказа Шукшина «Осенью» (1973) паромщик Филипп (ставший взрослым Филипок?!) Тюрин на первый взгляд такой нагрузки не несет. Однако если вникнуть в суть многослойного повествования, можно увидеть явные признаки «зашифрованного» (не только в имени героя или в его профессии) диалога с Короленко, а в диалоге — и спор с ним. Более того, мы видим, как «измордованы» здесь хитромудрые интерпретации и «удачные» версии русского характера. Свою «версию» национального характера Шукшин дал чрезвычайно выразительно и убедительно, несмотря на внешнюю скромность и непритязательность формы, потому что в полемике не только с Короленко и Горьким, но и вообще с утилитарным толкованием национального характера, загадочной русской души (кстати, его Алеша Бесконвойный в свою субботу, — в субботу для человека, когда человек обращается к Богу, — размышляет, постоянно противопоставляя себя «им», фарисеям и казенным людям: «Вот вы там хотите, чтобы люди жили одинаково... Да два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите, чтоб люди прожили одинаково!») [VI, 92], Василий Шукшин нашел и верный тон — иронию, снимающую публицистический пафос, в сочетании с печальной горькой мудростью повествования, и замечательно точный при изображении характера Тюлина конца XX века прием. Если герой Короленко — стихийного образа жизни человек и вся интеллектуальная работа по осмыслению его жизни лежит на авторе, то у Шукшина герой сам — сознательно и осознанно — участвует в переустройстве жизни, он думает про свою жизнь, про «новое, небывалое» в жизни народа. И сам, кстати, несет ответственность и платит, как сказал бы горьковский герой, — сам «за веру, за неверие, за любовь». Самое интимное, личное, любовь свою он старался, пусть неудачно, связать прежде всего со своими общественными устремлениями. Кстати, такой трагический подтекст, касающийся всей нашей жизни, звучит в размышлениях простого деревенского мужика: «Теперь, оглядываясь на свою жизнь, Филипп знал, что тогда он непоправимо сглупил» [VI, 168].

«В никакой коммунизм я больше не верю!» — страстно кричит в сельской чайной очень несимпатичный герой — кладовщик-алиментщик, выпивший на халяву и потерявший над собой контроль. Он не верит в коммунизм, так как уверен, что его обделили при дележке общественного пирога. Он получает за свою демагогию «пинок в толстый зад» от пока еще «верующего» — сельского механика Сени Громова (рассказ «Коленчатые валы», 1962). Эта позиция героев выстрадана — ее проживает сам автор. Вот почему в прозе Шукшина авторская оценка так пронзительна и так убедительна, сливаясь воедино с думами рабочего человека о своей жизни, о жизни народной, о смысле и великой сущности бытия.

Короленко в свое время принципиально не дал психологическую разработку характера Тюлина, он лишь фиксировал в нем «сосредоточенную угрюмость добродушного, но душевно угнетенного человека». Уйдя в пафос утверждения способностей русского человека к героическим делам — вследствие наличия в нем некой тайны, загадки русской души, — Короленко вообще снимает вопрос психологической подоплеки его поступков, вплоть до анекдотической его неспособности понять «от чего бы такое голову ломит?» — в то время как «от бедняги водкой несет точно из полуштофа».

Шукшин же делает центральным моментом рассказа именно психологическую мотивировку характера простого человека, правдолюбца, сельского Демосфена. Правда, минималист Шукшин сосредоточил внимание не на подробностях психологии, но на душевной угнетенности, на «горе от ума». Кульминацией рассказа является драка у гроба — мордуют друг друга у гроба два старика и кричат обидные слова, страшные. И читатель начинает понимать, что автор заставляет его почувствовать нечто более значительное, чем текст! Это уже не декларируемая истина, не столько истина, сколько ценность. Остальное, как считает одна из серьезных исследователей философии Шукшина Л.А. Кощей, зависит от «способности плыть» (т.е. читать, понимать, слышать, чувствовать). Философские взгляды Шукшина, определяемые его личностным жизненным миром, несли в себе все трагедии философствования в России, все проблемы и тупики ее бытия, все проклятия идеологизации культуры и литературы.

Если вернуться к рассказу «Боря», то абсолютно неожиданно Шукшин обманывает ожидания читателя, когда в повествовании о городском дурачке вдруг возникает тема коллективизации. В «доме скорби» красноречивый срез общества, и в компании с Узколобым (двойником-антиподом Бори), «Гориллой» (уркой), четырьмя правдоискателями, которые «отметелили» обидчика Бори, вдруг возникает, наряду с «преждевременным старичком, осведомителем по склонности души», «один чиновник». («Я боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла»): «<...> чиновник <...> часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила кулацкая пуля». Шукшин суггестивно дает краткий портрет сталиниста, тем более выразительный, что даже в психушке (утомившись от трудов неправедных?!) чиновник, воскрешая эпоху коллективизации и «снисходительно, чуть грустно улыбаясь», держит под контролем окружающих, совсем как псих-урка. Абсурд советской действительности усиливает наблюдение автора о сходстве этих двоих: «<...> они каким-то чутьем угадывают, кто их боится». «Кулацкая пуля» (реальная и/или выдуманная психом) выступает символом оправдания любых поступков антигероя. ««Хорошо, что рикошетом, а то бы... Так что если думают (кто?! — Л.Б.), что мы только за столами сидеть умеем, то...» И я всячески напрягался изо всех сил, всячески показывая, что верю ему, что мне очень интересно все это...» [VII, 36].

Приведем параллельный текст. В статье «Нравственность есть Правда» 1969 года есть рассказ писателя о своем сросткинском тезке: «Был у нас в селе (в тридцатые годы) Вася-дурачок <...> редкой доброты человек, забывал обиды, какие мы ему причиняли <...> Но в нас уже назревало злое желание — «завести» Васю. Кто-нибудь доставал из кармана лист бумаги, карандаш и вдруг кричал:

— Вася, в коммуну запишу!

Тут — все мы — дай бог ноги! Вася хватал что ни попадя и гнался за нами. Камни свистели над нашими головами. Могла быть беда. А когда Вася оставался один, он садился на дорогу и горько плакал»⁶.

Эта мини-новелла очень хорошо вписывается во время и пространство темы коллективизации в новеллистике Шукшина, а ее открытый финал выводит новеллу в Большое время, к раздумьям о народной трагедии. Шукшинская стратегия текстов такова, что здесь запрограммированы живые, подвижные смыслы, а «мужественная философия» и живое представление о прекрасном в личностном переживании определяют создание и гимна человеку, и реквиема по нему. Чистая нравственная максима творчества Шукшина, по нашему мнению, обеспечивает ее проникновенный смысл и ценность.

Современное литературоведение практически освободилось не только от идеологических норм, но и от крайностей постперестроечных оценок. Оно может и должно демонстрировать масштабность научных интересов, разнообразие исследовательских подходов, взвешенность оценок рассматриваемых произведений, персоналий, периодов и тенденций литературного развития.

«Случай Шукшина», как мы убеждаемся всё больше, как раз демонстрирует, благодаря новым подходам, непреходящие ценности, созданные художником.

Примечания

1. Коробов Владимир. Шукшин. Вещее слово. ЖЗЛ. Серия биографий. М., 1999. С. 10—11.

2. Шукшин В.М. Нравственность есть Правда // Шукшин В.М. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. Екатеринбург, 1992. С. 402.

3. Козлова С.М. Что же жизнь — комедия или трагедия? Нравственно-эстетические основания шукшинской концепции «жизнь — театр» // Россия и театр Шукшина. Барнаул, 1997. С. 48.

4. В одной из рабочих записей Шукшина «Восславим тех, кто перестал врать» [VIII, 284] явная пародия на ложный горьковский пафос.

5. Весьма интересен здесь сам глагол для обозначения художественного метода — приема интертекстуальной обработки классиков. «Измордовать», по В. Далю, выделывать «морду» (корзину, снаряд для ловли рыбы или шапку-треух), то есть «томить, изнурять, мучить, маять» материал, чтобы вышло изделие. Есть вариативные смыслы: во-первых, ««мордач(ш)енье» — «ныне выходить из обычая», а во-вторых, не забудем, что часть Сросток, где родился и рос Василий Шукшин, называлась «Мордва» от: «мордвин» — колючее растение разных видов <...> репейник, дедовник, колючник, чертополох, волчец». (Так что предполагается, что национальный промысел такого народа включает в себя «безжалостную» силу по изготовлению настоящих артефактов). См.: Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. М., 1978. Т. 2. М., 1979. С. 345—346.

6. Шукшин В.М. Нравственность есть Правда // Шукшин В.М. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. С. 402.