3.3. Гоголь в художественном мире В.М. Шукшина (аспект ценностных предпочтений)

Влияние Н.В. Гоголя на Шукшина и его диалог с великим писателем не подлежат сомнению. Традиции классика высокой трагикомедии очевидны уже в сюжетных коллизиях шукшинской прозы и драматургии. Интертекст Гоголя живет в мире Шукшина, начиная с прямых отсылок к текстам и заканчивая сложнейшими трансформациями гоголевских образов в итоговых произведениях. Шукшин постоянен в обращении (и возвращении) к гоголевским образам-символам — будь то «быстрая езда», «ревизор» или противопоставление «светлых душ» (название рассказа) «темным». Разумеется, это и противостояние «мертвой и живой души», это и разоблачение происков гоголевского «черта». Не обязательно черт «сказочный», как в повести-сказке «До третьих петухов», он может предстать и в «социальной» яви (как тот старик Баев, «плетущий мистический невод» в «Беседах при ясной луне», или как «уважающий» быструю езду «крепкий мужик» (одноименный рассказ), убийца «матушки-церкви», Николай Шурыгин («шурыга», по В. Далю, — «непутный человек, негодяй, мошенник, ера»).

Ориентация Шукшина на Гоголя очевидна и на уровне языка, яркого и самобытного. Она обнаруживается вплоть до «тотальной» аллюзийности или активных суггестий, когда художник-минималист обыгрывает гоголевские фразы, слог и манеру в многозначных, многослойных речевых ситуациях — в прозе, в публицистике, в драматургии, в фильмах.

Особое игровое начало в мире Шукшина — это, пожалуй, один из самых существенных моментов гоголевского влияния. Это игровое начало близко именно гоголевской природе эстетического моделирования. Активное пересоздание действительности, опора на новую художественную условность и мир причудливых ассоциаций, скрытых за кажущейся простой и непритязательностью — вот что взял Шукшин «из Гоголя» для своей тайнописи.

Показательно при этом, что он прозорливо и грамотно — среди многих ипостасей творчества Гоголя — отдал предпочтение той, на которую был изначально (в силу своего происхождения, воспитания и образования) ориентирован сам. Выстраданный его девиз «Нравственность есть Правда» родился во многом и как результат непосредственной (минуя советских братьев-литераторов) «учебы» у Гоголя, который, по удачному определению К. Мочульского, был «гениально одарен» «в нравственной области», вследствие чего именно Гоголю «было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии (курсив К.М. — Л.Б.)»¹. Заметим, что далее исследователь ушел, как мы понимаем, в достаточно спорное суждение смысла: «крутой поворот» и всей русской литературы «от эстетики к религии» он трактует как «сдвиг» «с пути Пушкина» на «путь Достоевского», а при этом «отменяет» Пушкина Гоголем: «После надрывного «душевного вопля» Гоголя в русской литературе стали уже невозможны «звуки сладкие и молитвы»². На наш взгляд, такие «эмоциональные крайности», а тем более сегодняшние попытки абсолютизировать эгоизм как аспект проблематики творчества могут привести к утрате ценностных ориентиров. К примеру, постмодернистское «чутьё» обнаруживает в классике лишь «коммуникационный код», а в литературном процессе — отдельные «пути», «случаи», основанные на идеалистической идеологии. «Ценностные лучи конкретных авторов» здесь не что иное, как «несвобода от старых идей и приемов».

Но вот перед нами диалог Шукшина с Гоголем, осуществленный почти сорок лет назад: мы видим, что классик русской новеллы XX века избирает не локальные тексты, не отдельные «идеи» или приемы, не «малое время», в котором они застыли, он выбирает полнокровный, «живой», «культурный» контекст, чтобы претексты и его тексты жили в «большом времени», чтобы возникали живые представления о прекрасном в нераспавшейся связи времен. Да, при своей склонности «переиначить» действительность, в утопическом устремлении «собрать нацию заново» Шукшин, конечно же, «эгоистически» предпочитал Гоголя певцу гармонии Пушкину. Но мы знаем, что Шукшин (как и сам Гоголь) при этом Пушкина ставил необыкновенно высоко. Анализируя тексты Шукшина, можно видеть, какой напряженнейший диалог вел он с Пушкиным, в конце жизни записав для себя в рабочей тетради (вот урок «революционным Хлестаковым» — реформаторам и современным Тряпичкиным!): «Самые высокие слова в русской поэзии: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли... Глаголом жги сердца людей!»» [VIII, 283].

Вот почему Гоголь Шукшина, любящего и ценящего классику, не может предстать в виде схемы, «чисто конкретно», вне историко-культурного контекста, а «брат Пушкин» никак не может быть отделен от Гоголя на пути к Достоевскому.

Гоголь у Шукшина немыслим и без Белинского. И не только по хрестоматийно известной формуле Некрасова о «желанном времечке» ценностных предпочтений.

Художник русской темы, Шукшин, разумеется, не прошел мимо «сакрального» для русской культуры и общественной жизни текста — «Письма Белинского к Гоголю». Прямая отсылка к нему — подчеркнуто ритуально и безлично — присутствует в программной статье «Монолог на лестнице» (1967). Но в подтексте «Монолога», а главное — в художественных текстах Шукшин «задействовал», взамен хрестоматийного глянца, и остроту, и высокий интеллектуальный уровень публичного диалога «Гоголь — Белинский», развивая в «живых» реалиях мотивы «веры и безверия», «народа и интеллигенции», «социальности» и «братства», весь спектр размышлений лучших умов России об истине, о русском обществе, о России. Свидетельством константной напряженности в этой парадигме можно считать рабочую запись В. Шукшина: «Читайте, братцы, Белинского. Читайте хоть тайно — ночами. Днем высказывайте его мысли, как свои, а ночами читайте его. Из него бы евангелие сделать» [VIII, 287]. Автодиалогическое высказывание (не для печати; «устная» реплика в адрес чиновных «литературоведов в штатском») замечательно в своей «псевдонаивной» форме. «Автор фактически говорит об идейном плагиате, совершаемом под покровом ночи. На самом деле здесь чувствуется шукшинская ухмылка, лукавая и живая»³. Разумеется, сарказм Шукшина можно и должно рассматривать, в частности, как острую реакцию Шукшина на «соцреалистический» официоз, на критику, выносящую несправедливые, непрофессиональные оценки под эгидой «великого критика». Но сегодня, когда Белинского низвергли с пьедестала, становится особенно наглядной уничижительная ирония Шукшина по поводу «юркости» или циничного равнодушия профессионалов-«эгоицистов». Мы видим, что прежнее протаскивание благоглупостей и советских догм — именем «отредактированного» идеологами Белинского («евангелиста» без веры!), который якобы «победил» «реакционного Гоголя», — сменилось в наше время апологетикой гоголевской религии, отредактированной по рецептам «новой нравственности». К примеру, иные исследователи «растворяют» социально-негативную оценку Хлестаковых и Чичиковых, данную самим Гоголем, в общих рассуждениях, а интерпретация лучшими гоголеведами смеха великого сатирика как залога обновления России, эта интерпретация часто объявляется устаревшей и может быть заменена апологией антигероев (см. работы П. Вайля и А. Гениса, Б. Парамонова и др.). Разумеется, «такие Гоголи» B. Шукшину были чужды. Знаменательно при этом, что его ценностные предпочтения были рождены не только интуицией чуткого и талантливого художника, но и добротным, самостоятельным освоением философии вопроса, а также изучением истории, литературы и публицистики. Возвращаясь к диалогу «Гоголь — Белинский», скажем, что Шукшин предугадал многие открытия современного гоголеведения (см., к примеру, работы Ю.В. Манна, С. Бочарова, В.М. Марковича, И.П. Золотусского и др.), где разнонаправленные прочтения творчества Гоголя не исключают друг друга, а синтезируют суть его верного на все времена призыва: «Будьте не мертвые, а живые души».

В чем же суть художественной реализации ценностных предпочтений В. Шукшина? Во-первых, он, кого еще в школе прозвали «Гоголем» за страстную любовь к книгам классика и за оригинальное перевоплощение в его героев, до конца жизни «в Гоголя» играл. Мы видим, к примеру, что в автобиографическом цикле «Из детских лет Ивана Попова» гоголевский интертекст заявляет о себе уже в заглавии рассказа «Гоголь и Райка», причем весьма недвусмысленно центральный герой и в этом, и в других сюжетах может быть сближен с Хомой Брутом; возникает художественный эффект остранения и начинают работать ассоциативные планы жизненного и творческого поведения самого автора. Это я, Василий Шукшин, испытываю «странные амбивалентные чувства», вступив «в зону контакта с мистическими силами и с представителями социальных верхов, что <...> почти одно и то же: <...> Цур им, чтобы не сказать непристойного»»⁴.

Это я, «писатель Шукшин», в «Опыте документального рассказа» («Кляуза») нахожу в последнем прижизненном трагикомическом тексте последнюю поддержку Гоголя: «Страшно и противно стало жить, не могу собрать воедино мысли, не могу доказать себе, что это мелочь. Рука трясется, душа трясется, думаю: «Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то?» <...> Но я нёс в груди огромную силу и удовлетворенность. «Прочь с дороги!» — сказал я, как Тарас Бульба. И вышел на улицу. <...> ... Прочитал сейчас всё это... И думаю: «Что с нами происходит?»» [VII, 50]

Чуя правду, понимаем мы, Шукшин выбирал в союзники не логику «правильного» реализма по рецептам «неистового Виссариона», но веру и алогизм Гоголя-полемиста и гоголевское стремление создавать «новую меру условности» (В. Маркович). Ведь то, что Гоголь стремился утвердить в читательском сознании, — уловил Василий Шукшин, — гораздо глубже и ближе к истине (как братство душ!), чем «идейный» прорыв к постижению отдельных сторон бытия, индивидуальной и общественной жизни. Если речь шла о целостном постижении мира, то Гоголя, а вслед за ним Шукшина, «не смущали» любые соображения, к примеру о «правильном» соотношении объекта и субъекта. Гоголь утверждал именно такое мировидение (ценность его в личной окрашенности отношения к миру) как всеобщую норму. Развитие действия, по замыслу Гоголя, должно было привести зрителя или читателя «к сознанию личной ответственности за господство неправды в русской общественной жизни <...> [они] должны были узнать в осмеиваемом самих себя, <...> понять взаимную зависимость людей друг от друга — в добре и зле <...> Зритель сам должен пережить обновляющее потрясение, очищаясь от всего, что обнаружил, осмеял и осудил»⁵.

Разговор о ценностных предпочтениях Шукшина в парадигме «Гоголь — Шукшин» должен быть иллюстрирован, конечно же, одним из самых оригинальных его текстов — рассказом «Забуксовал» (1971). Текст рассказа построен на игре с взрывным «антитекстом» и на выразительном интеркультурном цитатном диалоге. Текст актуализирует, во-первых, социально-философскую проблему бытия России, причем в выборе концептуальных «предпочтений» Шукшин идеально точен. Во-вторых, здесь емко и кратко — с собственной оценкой — воспроизведен культурный контекст в толковании знаменитого гоголевского образа птицы-тройки (России) рядом опальных тогда и освоенных в Самиздате исследователей и мыслителей Серебряного века (абсолютное предпочтение!) — Д. Овсянико-Куликовским, Д. Мережковским, В. Розановым. Здесь есть реминисценции и цитаты из Н. Бердяева, из А. Блока. Не подлежит сомнению, однако, главное предпочтение Шукшина — художника и протагониста будущей России: мысль о единстве высших ценностей во всеобщем благоденствии России. Ясно, что «боец тайный, нерасшифрованный», он исходил из того, что плодотворны не отдельные «точки зрения», а диалоги, дискуссии между поборниками обновления России в согласии с «мнением народным». Показательно поэтому, что Шукшин, сближаясь, допустим, с Н. Бердяевым, не уходит в либеральное диссидентство, но вступает в весьма злую и принципиальную полемику с властями предержащими по поводу «необольшевизма», что, кстати, сегодня весьма актуально. Позиция Шукшина конструктивна в полемике с сегодняшними теоретиками «русской идеи» и с модными интерпретаторами русской классики. Помним, что Н. Бердяев в работе 1918 года «Духи русской революции» назвал Чичикова одним из главных героев советской России. Так вот «революционные Чичиковы», рядясь в тогу реформаторов, «до сих пор ездят по русской земле <...> скупают и перепродают несуществующие богатства, <...> оперируют с фикциями, а не реальностями, они превращают в фикцию всю хозяйственно-экономическую жизнь России»⁶.

В этом плане неожиданный и сильный ход Шукшина-художника, когда он дает слово «простому» читателю, рождает новую правду и ряд подтекстов. В самом деле, критика новых безобразий в России, выполненная философом Н. Бердяевым с опорой на великого Гоголя, поддержана и актуализирована Шукшиным как бы от имени «и по поручению» реального представителя народа (отец и сын в середине XX века в русской деревне читают Гоголя). И пафос раздумий русского мужика о том, что же «подсуропил нам Гоголь», честнее и выразительнее иных «научных» интерпретаций. К примеру, сегодняшние постмодернистские провокации в «свободных» экспериментах с классическими текстами часто заменяют собою серьезную и необходимую работу по воспитанию массового читателя. «Новые русские» в литературе «со специфическими функциями» провозглашают: можно поиздеваться над классическим текстом, «почистить» его, дописать и переписать. В этом «обязательном элементе культуры», который грозит вытеснить все иные, читателю не надо задумываться над ценностными предпочтениями: «он знает, о чем идет речь», ведь язык сниженной до анекдота классики «универсален» и «внятен любому». Читателю предложен не «труд души», но роль пользователя игральных автоматов.

Даже на эти вызовы XXI века у наших классиков есть противоядие. Не забудем, к примеру, что Гоголь для обеспечения свободы художественных исканий на протяжении всего творческого пути вырабатывал в себе навыки профессионального «оценщика» литературы (так он называл «работу» критика). Уже поэтому его главный выбор не был случайным: ценностным предпочтением среди всех функций искусства слова явилось то, что русская литература должна быть областью «действенного народоведения», а следовательно — залогом светлого пути России. Именно это и стало «предпочтением предпочтений» «последнего гения» нашей литературы Василия Шукшина.

Примечания

1. Мочульский К.В. Духовный мир Гоголя // К.В. Мочульский. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 37.

2. Там же. С. 37.

3. Глушаков П.С. Рабочие записи В.М. Шукшина / Публицистика В.М. Шукшина // Творчество В.М. Шукшина: Энциклопедический словарь-справочник. Т. 3. С. 353.

4. Куляпин А.И. Гоголь Николай Васильевич / Диалог культур // Творчество В.М. Шукшина. Энциклопедический словарь-справочник. Т. 2. С. 154.

5. Маркович В.М. Комедия Н.В. Гоголя «Ревизор» / В.М. Маркович. СПб., 2007. С. 31.

6. Бердяев Н.А. Гоголь в русской революции / Бердяев Николай. Духи русской революции // Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 61, 62.