Героический народный характер. Часть I (Замысел «Степана Разина»)

Заветная работа о Разине задумывалась Шукшиным давно — гораздо раньше, чем принято обычно считать, основываясь лишь на очном, что ли, знакомстве с частично оформившимися результатами этого непрестанного, многолетнего труда выдающегося писателя и кинематографиста.

Сценарий «Я пришел дать вам волю», основной вестник этой работы, был опубликован в 1968 году, спустя три года появился журнальный вариант одноименного киноромана, а отдельной книгой роман увидел свет только после кончины автора¹.

Фильм же, о котором столь страстно мечтал художник, так и не состоялся.

Мысль о сценарии окончательно окрепла у Шукшина приблизительно к 1963 году, когда Академия наук СССР завершила издание фундаментального многотомного сборника документов о восстании Степана Разина, и наша историческая наука впервые получила возможность в полном объеме исследовать крупнейшее народное движение XVII века. На смену многим домыслам и «белым пятнам», поневоле бытовавшим ранее, в силу недостаточной изученности восстания, пришел основанный на достоверных источниках научный анализ, без которого, как известно, не может обойтись современное искусство, имеющее дело с историческим материалом.

Об огромном значении упомянутого многотомника для будущей своей работы над образом Разина Шукшин говорил не однажды². В частности, со свойственной ему откровенностью Шукшин признавался (в радиопередаче «Литературные вечера» перед чтением отрывка из романа «Я пришел, дать вам волю», 21 февраля 1971 года): «Коротко мог бы сказать, как начинался роман, почему я, зная прекрасно два великолепнейших наших романа о Степане Разине (А. Чапыгина и С. Злобина. — Ю.Т.), тем не менее решился писать свой. Материал о Степане Разине у меня складывался поначалу как будущий фильм и писался вначале как сценарий. Почему же, собственно говоря, я отважился, зная эти два романа, на собственный поиск материала и на собственную, ну, что ли, историю? Вот почему: Академия наук закончила очень большой, очень полезный труд по сбору материалов о восстании Степана Разина. И туда вошли не то что новые, но, во всяком случае, очень мало знакомые документы. Наши романисты — и Чапыгин и Злобин — выискивали эти документы, находили их по крохам, по частицам, всякий раз радовались каждому из них. И, таким образом, спокойной, что ли, работы над документами, собранными воедино и прочитываемыми сами как роман, не было. Но вот, повторяю, у меня в руках оказался трехтомник этих документов, где они расположены в хронологическом порядке, всесторонне учитывают даже малейшее упоминание о Разине и о событиях, связанных с восстанием. Таким образом, у меня не было переоценки каждого отдельного документа, а было спокойное прочтение всех их сразу. Вот я и. отважился на написание собственного варианта»³.

Так говорил зрелый Шукшин, взыскательный и строгий мастер, только мог говорить он и о более раннем, что накрепко хранит в себе память благодарного художника, вышедшего действительно из толщи народа. Поклонение Разину впитал будущий кинематографист и писатель с молоком матери. Сказания и расцвеченные любовным поклонением легенды об удалом атамане слышал он мальчишкой еще в родном селе, на зеленом берегу над бурной Катунью. Некоторые стихи и песни о Разине выучил Шукшин наизусть и, много позднее, в «лирические минуты» читал их сам себе или негромко, для внутреннего своего подъема, напевал.

В киноромане «Я пришел дать вам волю» Шукшин, будто ненароком, выводит чудаковатого самозваного «патриарха», сподвижника Степана (после того, как опальный Никон, живший под надзором в Ферапонтовой монастыре, отказался помочь казакам, Разин счел за благо подыскать ему «замену» — этот «патриарх», кто-то же согласился им быть, плыл с мятежным войском на собственном струге, и многие доверчивые крестьяне, зная о вражде Никона и царя, верили его «пастырской милости»). Вот Степан плывет с «патриархом» вниз по Волге, тот рассказывает атаману:

«— Сам-то я из мужиков, родом-то. Пока патриархом-то не сделался, горя помыкал...

— Ты родом-то откуда?

— А вот почесть мои родные места. Там вон в Волгу-то, справа, Сура вливается, а в Суру — малая речушка Шукша... Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то».

Шукшинские крестьяне сеяли коноплю, вили из нее веревки и канаты для жившего здесь же «поместника», тот продавал товар москвичам. Только, на общее горе, выгорело как-то по осени село, помещик уехал.

«А нам тоже — чего ждать? — рассказывал далее «патриарх». — Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне-то что? — подпоясался да пошел. А с семьями-то — вот горе-то. Ажник в Сибирь двинулись которые... В Сибирь-то много собралось. Прослышали: земли там вольные...».

Вот откуда — от разинских времен выводит Шукшин (вымысел это или семейное предание?) свой алтайский, сибирский корень, вот откуда поиск в себе самом разинских черт, родство кровное, нерасторжимое. Всю свою недолгую жизнь носил в сердце своем Шукшин величавый, загадочный образ Разина, как веками не забывает его народ, о чем, конечно же, прекрасно знал народный художник.

Мятежный атаман становится одним из героев новеллы о современном селе — «Думы» в фильме «Странные люди».

Поминает Разина старик Байкалов, когда хочет осадить разошедшегося Егора («Калина красная»).

Появляется Степан и в повести-сказке «До третьих петухов».

Шукшин справедливо считал, что Степан не только персонифицированная история, живет он вечно во плоти и крови. Народ словно видит его живым, поклоняясь непреходящему его вольнолюбию, самоотречению, презрению к смерти. Образ Разина — это народное достояние.

В другом месте, с иным собеседником, Шукшин повторял, что Разин — любимый герой народа, и тут ничего нельзя отнять. Пока народ будет помнить и любить Разина, художники снова и снова будут к нему обращаться, и каждый художник по-своему будет решать эту необъятную тему — Степан...

Никакой другой исторический деятель старой России не привлекал столь глубокого интереса к себе Шукшина: именно в Разине, народном любимце, усматривал он красоту, ширь национального характера, постигал уникальный характер этот до порога смерти. Выходя к сорока годам на рубеж широких мировоззренческих обобщений, Шукшин видел в Разине вероятную разгадку России. «Таким путем (воспользуемся словами Бурсова применительно к Пушкину. — Ю.Т.) вникает он в самую суть реального исторического бытия, которое именно в гениальном человеке, историческом деятеле или художнике, достигает своего высшего напряжения»⁴.

Работу над кинороманом, а затем и фильмом о Разине Шукшин считал наиважнейшим своим делом в отечественном искусстве, одолимой заветной вершиной всей своей на редкость интенсивной творческой деятельности.

XVII век в русской истории богат колоритными, по-своему сильными личностями, имена их хранит память отечества. Крестьянский вождь Иван Болотников; вдохновители освободительной войны с польско-шляхетскими интервентами — патриарх Гермоген, нижегородец Минин, князь Пожарский; бесстрашный Сусанин; один из первых наших просветителей Юрий Крижанич; крепостной зодчий Яков Бухвостов, изразцовых дел мастер Степан Полубес, живописец Симон Ушаков; вчерашний мордовский крестьянин, упорный недруг царя патриарх Никон; неистовый Аввакум, его ученица и последовательница боярыня Морозова; терпеливый строитель великолепного Ростовского кремля Иона... Венчает столетие высоченная фигура молодого капитана-преображенца Петра Алексеева, открывшего XVIII век в небывалом доселе звании российского императора Петра I. Но Шукшин предпочел все-таки Разина, свалившего (по слову писателя) «бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь».

Яркая, оборванная на плахе жизнь Степана, сорокалетнего атамана вольного Дона, — это часть общенародной судьбы, неповторимо полное выражение лучших черт национального характера. История сделала его вождем огромнейшего восстания, нарекла «батюшкой» всем обездоленным и сирым, имя его вошло в бесчисленные песни и сказы, которые начали складываться по берегам Волги еще при его жизни.

Поучительна его судьба. Ведь Разин не был беглом холопом, искавшим на Дону спасения от «поместника». Он родился казаком, но его отец, Тимофей Разя, умерший от старых ран, когда Степану едва исполнилось двадцать лет, беглым был: он принадлежал к воронежским то ли посадским людям, то ли крестьянам. Разины относились к зажиточному казачеству, Степана крестил Корнила Яковлев, вождь домовитых, будущий атаман войска Донского. Тем не менее Разин порвал со своей средой (я имею в виду богатую часть казачества), решительно склонился на сторону «голутвы» и беглых мужиков. Выбор Степана, по тем временам исключительный, красноречиво свидетельствует, что он был человек крайностей, удивлявших и поражавших людей с их привычными, будничными мерками. Фигура атамана двоилась в глазах современников, и дело не только в том, что для одних был он «вором», а для других — «батюшкой»; бунт Разина явил собой одну из первых попыток прорыва к свободе внутренней, а это постигал далеко не каждый даже среди сторонников Степана.

Были у Разина и сугубо личные причины «воевать бояр». Старший брат Степана, Иван, командовал полком донцов, дравшихся в составе армии князя Долгорукого против поляков. За самовольное решение вернуться домой — а осенью казаки всегда уходили, они не воевали зимой — князь казнил полковника Ивана Разина (это произошло в 1665 году, за четыре года до начала Крестьянской войны). Смерть брата потрясла Степана: позднее, на допросах в Москве, он показал, что взбунтовался именно поэтому — хотел отомстить. Только призыв Степана: «Метитесь, братья!» (так названа вторая глава киноромана Шукшина) — в равной степени падал на головы всех царских воевод и бояр, это был клич к целому народу, задавленному нуждой и голодом. И народ поверил атаману, а поверив, сделал своим.

Размышляя о будущем фильме, о характере главного героя, Шукшин подчеркивал, что в истории, в событиях, в народной памяти выдвинула Разина громадная, чисто русская любовь к простым людям, его заступничество. Об этом же в романе: «К сорока годам жизнь научила атамана и хитрости, и свирепому воинскому искусству, и думать он умел, и в людях вроде разбирался. Но весь он, крутой, гордый, даже самонадеянный, несговорчивый, порой жестокий, — в таком-то, жила в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и страдать. Это непостижимо, но вся жизнь его, и раньше и после (а рассуждение это Шукшина относится к Разину, вернувшемуся из персидского похода, к золотому августу 1669 года. — Ю. Т.), — поступки и дела его — тому свидетельство. Как только где натыкалась эта добрая душа на подлость людскую, так Степана точно срывало с места. Прямо и просто решалось тогда: обидел — получи сам. Тогда-то он и свирепел, бывал жесток. Но эту-то добрую, справедливую душу чуяли в нем люди, и тянулись к нему, и надеялись, потому что с обидой человеку надо куда-нибудь идти, кому-то сказать, чтобы знали. И хоть порой томило Степана это повальное к нему влечение, он не мог отпихивать людей — тут бы и случилась самая его жестокая жестокость, на какую он не помышлял. Он бы и не нашел ее в себе, такую-то, но ом и не искал. Он только мучился и злился, везде хотел успеть заступиться, но то опаздывал, то не умел, то сильней его находились... И сердце его постоянно сжималось жалостью и злостью».

Таков был Разин, отчаянный казак, опытный дипломат, знающий несколько языков (секретарь шведского посольства в Персии Кемпфер уверял, что атаман знал восемь языков, в частности, польский, татарский и калмыцкий). «Влияние личности Разина, — пишет современный историк восстания, — наложило отпечаток на большинство событий Крестьянской войны, начиная с похода донской голытьбы и беглых крестьян на Волгу, Яик и Каспий и кончая действиями бесчисленных отрядов повстанцев в Поволжье и других районах страны, хотя они нередко не были прямо связаны с руководителями восстания. В его действиях, как военного руководителя, немало импульсивности, порывистости, мощной и своенравной, силы и энергии, бьющей через край. Его богато одаренной натуре были свойственны не только умение владеть саблей, удаль и отвага, взращенные в воинственной вольнолюбивой среде, но и несомненные способности в организации и проведении походов и сражений, сметливость и хитрость, так необходимые в военном деле, целеустремленность в разработке и осуществлении планов, умение направлять действия больших масс людей. Он был настоящим народным предводителем, который поразил воображение современников и потомков титанической силой характера, широтой и удалью натуры, своеобразной и противоречивой. Таков был и народ, который выдвинул из своих рядов этого могучего человека былинного склада»⁵.

Разин — это весь XVII век, это будущая Россия, неуемная и неостановимая. Пушкин называл его «единственным поэтическим лицом русской истории», радовался за героя своего романа и будущего фильма Шукшин. Вот он и хотел по истории жизни Разина воссоздать картину всей эпохи, стремился увидеть в этом человеке те черты русского характера, которые ему особенно были дороги.

Талант всецело национальный, Шукшин не мог не думать об историческом бытие нации, о тяжких ли, славных ли путях ее становления и развития. Как истинно большой художник, чудесно вмещающий в себя жизнь прошедшую и грядущую, он свободно проникал в глубь веков, находя там, в исчезнувших событиях и лицах, истоки, зачатки многих черт современности, следуя в этом отношении животворной традиции литературы пушкинской поры. Отечественную историю, летопись которой перевалила далеко за тысячелетие, Шукшин воспринимал и принимал как процесс непрерывный, пусть необратимый, зато поучительный, необходимый для нынешнего самосознания народа.

«Уверуй, — призывал он в одном из последних писем, за полтора месяца до смерти, — что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание, — не отдавай всего этого за понюх табаку»⁶.

История, утверждал некогда Чаадаев, есть ключ к пониманию народов. Этот заветный ключ Шукшин крепко держал в руках, современный художник соглашался с философом, за свои взгляды объявленным полтора века назад умопомраченным: «Народы в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы»⁷.

Самосознание нации поддерживается фундаментом исторического опыта. Вот почему Шукшин имел право с полной ответственностью сказать: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту...»⁸. Качества эти, ценя их в людях, воплощали Степан Разин, любимый исторический герой Шукшина.

Период 70-х годов в отечественной культуре отмечен явными признаками серьезного интереса к исторической жизни народа. Об этом наглядно свидетельствует опыт современной прозы (вспомним книги В. Личутина, Ю. Давыдова, Г. Семенихина, Б. Васильева, Д. Балашова, Валентина Иванова, Н. Задонского и других), об этом же интересе свидетельствуют труды историков, исследователей древнерусского искусства и литературы, поразительные успехи художников-реставраторов. Причем результаты данной работы, по мере накопления все более впечатляющие, живо интересуют и публику, общество: недаром феномен этот сейчас подробно изучается. Ибо мы прекрасно знаем: интерес-то к отечественной истории, в отличие от самой истории, прерывен — по различным причинам, большим и ничтожным, но прерывен.

Тогдашний же игровой кинематограф оказался несколько в стороне от этой завидной увлеченности духовными ценностями отечественной истории. По крайней мере наблюдение это распространяется на продукцию центральных студий, где историческая тематика, похоже, на протяжении 60—70-х годов недооценивалась. Скажем так: простительная реакция на былую увлеченность фильмами о «великих предках» (ироничность определения позаимствована из критических статей некоторых наших киноведов) сменилась определенным равнодушием, вовсе не бесспорным, если думать о широте охвата жизни, гармонически полном развитии нашего киноискусства.

И большой мастер (ранга Шукшина) никогда не согласится, что художественное постижение материала истории менее плодотворно, менее перспективно, чем непосредственный творческий анализ окружающей его и его соотечественников, то бишь зрителей, действительности.

Вот объяснение настойчивости, упорства Шукшина, с каким он добивался реализации заветного своего замысла.

25 февраля 1971 года в заявке на имя директора Киностудии имени Горького Бритикова режиссер пишет:

«Возможные подготовительные работы по фильму «Степан Разин»:

I. Концепционные уточнения сценария с возможным пересмотром материала на предмет производства 2-х, а не 3-х фильмов.

II. Довыбор натуры на Волге или Днепре.

III. Дальнейший подбор иконографических материалов.

IV. Работы по костюмам (эскизы, возможные места заказов по пошиву, переговоры с другими студиями и организациями о возможной временной эксплуатации одежды). То же относится к реквизиту и оружию.

V. Продолжение подбора и переговоров с актерами и коллективами художественной самодеятельности...» (архив Шукшина).

Через три года, весной 74-го, режиссер обращается с заявкой уже к генеральному директору «Мосфильма» Сизову:

«Предлагаю студии осуществить постановку фильма о Степане Разине.

Вот мои соображения.

Фильм должен быть двухсерийным; охват событий — с момента восстания и до конца, до казни в Москве. События эти сами подсказывают и определяют жанр фильма — трагедия. Но трагедия, где главный герой ее не опрокинут нравственно, не раздавлен, что и есть историческая правда. В народной памяти Разин — заступник обиженных и обездоленных, фигура яростная и прекрасная, — с этим бессмысленно и бесполезно спорить. Хотелось бы только изгнать из фильма хрестоматийную слащавость и показать Разина в противоречии, в смятении, ему свойственных, не обойти, например, молчанием или уловкой его главной трагической ошибки — что он не поверил мужикам, не понял, что это сила, которую ему и следовало возглавить и повести. Разин — человек своего времени, казак, преданный идеалам казачества, — это и обусловило и подготовило его поражение; кроме того, не следует, очевидно, в наше время «сочинять» ему политическую программу, которая в его время была чрезвычайно простой: казацкий уклад жизни на Руси. Но стремление к воле, ненависть к постылому боярству — этим всколыхнул он мужицкие тысячи, и этого у Разина не отнять: это подлинный, прирожденный вождь, таким следует его показать. Память народа разборчива и безошибочна.

События фильма — от начала восстания до конца — много шире, чем это можно охватить в двух сериях, поэтому напрашивается избирательный способ изложения их. Главную заботу я бы проявил в раскрытии характера самого Разина — темперамент, свободолюбие, безудержная, почти болезненная ненависть к тем, кто способен обидеть беззащитного, — и его ближайшего окружения: казаков и мужицкого посланца Матвея Иванова. Есть смысл найти такое решение в киноромане, которое позволило бы (но не обеднило) делать пропуск в повествовании, избегать излишней постановочности и дороговизны фильма (неоднократные штурмы городов-крепостей, передвижения войска и т. п.), т. е. обнаружить сущность Крестьянской войны во главе с Разиным — во многом через образ самого Разина.

Фильм следует запустить в августе 1974 г. Но, прежде чем будет запуск и режиссерский сценарий, есть прямая целесообразность провести — я бы назвал этот период — подготовку к режиссерскому сценарию. На это потребуется 1,5—2 месяца, деньги и группа: режиссер, оператор, художники (два), администратор, фотограф. Целесообразность тут вот в чем:

1. Найдены будут места, где без больших достроечных работ можно снять эпизоды фильма;

2. С учетом этих мест (возможно, целого комплекса объектов: крепостные стены, церкви, приказные палаты, внутренние углы кремлей) можно впоследствии писать режиссерский сценарий. Проще говоря, не искать натуру по режиссерскому сценарию, а предварительно найденная натура в комплексе с минимальной достройкой во многом продиктует в будущем режиссерскую разработку фильма. Это много удешевит фильм;

3. Эта работа не нуждается еще в создании большого съемочного коллектива.

Затем (10 месяцев) — режиссерская разработка и подготовительный период. Если бы работа над фильмом началась в августе 74 г., то в мае 75 г. — начало съемки. Если съемкам будет предшествовать хорошая подготовка, то за лето (а все события восстания — лето, от весны до осени) можно снять натуру для обеих серий. Зимние месяцы (75—76-х годов) — павильоны, в 1976 г, есть реальная возможность фильм закончить.

Но, чтобы это произошло, я прошу фильм провести в качестве государственного заказа. Необходимость в этом продиктовывается следующими соображениями:

На местах съемок часто и много придется иметь дело с представителями местных властей (помощь людьми для массовок, съемки в монастырях, кремлях, пустующих храмах, у крепостных стен), без наименования «госзаказ» нам будет сложно, а иногда и невозможно получить разрешения на все это.

Фильм следует снимать на обычный экран с последующим переводом в широкий формат. Это даст гибкость, подвижность, маневренность при съемках в естественных интерьерах, т. е. опять-таки удешевит фильм.

Еще предложения:

Учитывая сложность картины, необходимо иметь двух вторых режиссеров, двух художников-постановщиков с оплатой постановочных в полном размере тем и другим. В связи с этим следует разрешить мне пригласить для работы над фильмом второго режиссера Острейковскую (с Киностудии имени Горького), так как она уже проводила со мной подготовительный период по разинскому фильму в качестве второго режиссера (по актерам), и художника-постановщика Игнатьева (с киностудии «Беларусьфильм») как специфически волжского художника (он сам волгарь), большого знатока тех мест.

Фильм я намерен снимать с оператором Заболоцким» (архив Шукшина). И когда режиссер добился наконец-то соответствующего согласия на постановку фильма о Разине, его подстерегла смерть.

По несчастью, подстерегла именно там, где собирался он вести съемки, — на Дону, на родной земле своего героя⁹.

Советский кинематограф рубежа 60—70-х годов, не станем сгущать краски, знал целый ряд относительно (да и безусловно) удачных, новаторских даже фильмов, выстроенных на художественно претворенном историческом материале: «Геркус Мантас», «Насими»¹⁰ (я не называю картины, снятые по классическому наследию: например, «Войну и мир» или «Преступление и наказание» — в русском кино; «Мольбу» или «Захара Беркута» — в республиканском; согласимся, что экранизация — тема специального исследования). Так что Шукшин, работая над кинороманом и думая о будущем своем фильме, имел возможность сравнить собственный метод исторического повествования с замыслами и стилистикой прочих наших исторических лент, хотя бы с упомянутыми выше картинами.

Конечно, не следует преувеличивать значение для Шукшина фильмов на историческую тематику, об этих произведениях он, кажется, редко высказывался, что не может не обращать на себя внимания — ведь Шукшин много раз освещал процесс работы над образом Разина, говорил о важнейшей роли первоисточников, исторических свидетельств, отмечал опыт исторической художественной литературы, а вот об историческом кинематографе, повторяю, почти ни слова... Шукшин не был плохим зрителем, он смотрел фильмы своих коллег, иногда отмечая открытия, иногда критикуя за неестественность, манерность, так что движение нашего исторического кино в общих контурах было ему понятно. И он со всей решимостью подлинного художника думал, рассчитывал включиться в это движение. Поддержать и на свой лад обогатить его.

Самораскрытие — вот что в наибольшей мере приближает нас к замыслу Шукшина-историка. Самораскрытие автора, обладавшего историзмом художественного мышления, природа такого самораскрытия. Тут не обойтись без помощи самого Шукшина, без его рассуждений, которые оформились к периоду непосредственной подготовки к съемкам фильма, — следовательно, рассуждения итоговые. Вот характерные шукшинские слова:

«Почему мне хочется сделать этот фильм? Не разъезжается ли он с постоянной моей тематикой? Я думаю, что нет, потому что Степан Разин — это тоже крестьянство, но только триста лет назад. Почему эта фигура казачьего атамана выросла в большую историческую фигуру? Потому что он своей силой и своей неуемностью, своей жалостью даже воткнулся в крестьянскую боль. Вот это обстоятельство. Были до него удачливые атаманы, после него удачливые атаманы, были такие же яркие... Но почему же один так прочно пойман народной памятью? Потому что он неким образом ответил вот той крестьянской боли... Отсюда, так сказать, он у меня и появился как яркий, неповторимо яркий, сильный, вольный, могучий заступник крестьянства. Он казак, это немножко обособленное сословие русского народа, но для меня он прежде всего крестьянский заступник, для меня, так сказать, позднейшего крестьянина, через триста лет. Для того чтобы мне его понять в зачине, я его воспринимаю в одном качестве: это казак, это ремесленник от войны, это неким образом не крестьянин... Но дороже всего мне этот человек именно как человек, искавший волю... Замкнувший крестьянскую боль и чаяния. Вот отсюда — продолжение темы, а во времени — отскок на триста лет назад в историю. Но это все то же крестьянство»¹¹.

У Степана, как его понимает Шукшин, великое нетерпение, жажда немедленного, сиюминутного душевного праздника, да не для себя только — для всех, кто стеснен неволей.

Разин — заступник народа, вечный его герой. В оправдание земного страдания он не верит, боль мужицкую, принятую от боярина, переживает как собственную.

Когда-то Тютчев создал известные строки:

«Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!»

Шукшину мало такой картины, особенно в исторической перспективе. Он видел иную ипостась национального характера. Подчеркиваю — иную. Ибо способность к бунту развита была у русского народа не менее способности вековечно терпеть, а порыв к свободе от внешних врагов (например, ордынцев) — нечеловеческой способности пересилить любое страдание.

А теперь послушаем современного автора (жанр его книги определен как «Опыт исторической публицистики»), данное мнение многое проясняет в вопросе: «Народ русский зело терпелив и послушен», — говаривал Петр I. Это терпение солдата и послушание воинской дисциплине в самом деле вошли в национальный характер. Но когда чаша терпения переполнялась, русский крестьянин проявлял в борьбе против внутреннего классового врага ту же самоотверженность, готовность идти до конца, не считаясь ни с какими жертвами, которые отличали русского солдата на полях битв с иноземцами. Крестьянские армии Болотникова и Разина, Булавина и Пугачева не посылали парламентеров к противнику, не заключали с ним перемирий, не вступали в переговоры относительно удовлетворения их требований. Да и о чем договариваться? Именно потому, что русский мужик слишком долго терпел и слишком многое выносил на своих плечах, ему не нужны были частные уступки. Он хотел всего: земли, воли (разрядка моя. — Ю.Т.) и полной расплаты за перенесенные унижения. Вот почему Болотников велит «боярским холопам побивати своих бояр и жен их», брать себе «их вотчины и поместья». Разницы «черных людей наговаривали, чтоб дворян и детей боярских и в городах воевод и подьячих всех переводили и избивали». Булавин опять зовет бить «всех бояр и прибыльщиков». Пугачев приступает к поголовному истреблению дворянства»¹².

Знаменательно: когда М. Ульянов и Г. Черняховский поставили на сцене Вахтанговского театра «Степана Разина» (инсценировка романа «Я пришел дать вам волю» М. Ульянова и А. Ремеза), главным в спектакле явился показ мятежной стихии народа, показ через главного героя по преимуществу. «Поэзия живет в неистовом по самоотдаче исполнении Разина Михаилом Ульяновым, — отмечал рецензент постановки. — Он многое понял в своем атамане: его крутой, гордый нрав, его опыт и его военную хитрость, его ум, его скоморошество, его пружинистую хватку, его сердце — игралище бешеных страстей, когда он, не совладав с собой, вестника дурных вестей застрелить может, а потом истово кается: «Братцы, срубите... не могу больше: грех замучает... срубите!» «Ох, люди, люди!» — слышу я этот вопль, неистовый и скорбный! Конечно же, Разин — фигура трагическая. И потому, что был он «преждевременным человеком», и потому, что нес он в себе трагическую вину жестокости, которой вынужден был отвечать на жестокость... Неистовый Разин предстал перед нами, хотя поэзия здесь еще и не достигла своего торжества, ибо это может произойти только тогда, когда мы увидим, что и сама жестокость, как ни осуждает ее наше нравственное чувство, рождается из безмерного сострадания Разина людям, из великой доброты души его... Потрясением должна быть минута, когда Разин погибает на своем мученическом кресте. Потрясение еще впереди...»¹³.

Итак, Шукшин делал казачьего атамана заступником крестьянства, из среды которого, в общем-то, и выделилось вольное казачество, стихийно образовалась боевая сила, генетическая связь которой с народом помогла эту силу направить против «изменников бояр» и «изменников дворян», взорваться мужичьему бунту. Такой облик Разина, такое понимание диалектики восстания вызвали и критику романа (допустима вероятность и замечаний по фильму, когда бы вышел он на экран). В частности, литературовед И. Золотусский корректировал шукшинский взгляд на фигуру народного вождя:

«Исторический Разин, судя по всему, был иным, чем у Шукшина. Не порыв, а ожидание видится в его опыте. Он много раз ходил и в Соловки, и в Москву, видел царя, приглядывался. Стихия стихией, но и расчет расчетом. Исторический Разин, очевидно, знал, на что шел. Он пешком исходил сначала пол-Руси, посмотрел на народ, на войско, на самого себя со стороны. И решился. А уж после этого начались походы в Персию и разбой под Астраханью. Шукшин начинает свой сказ о Разине, когда это прошлое его уже за ним, позади, он берет зрелого Разина, оставляя в стороне его рост. От этого он многое теряет, но и приобретает тоже, ибо перед ним готовый Разин, отлившийся характер, и остается его только развернуть, поставить лицом к последним дням его жизни и довершить драму. При этом опять-таки не исторический Разин интересует его, а легенда о Разине — тот Разин, который остался в сказаниях и песнях народа. Недаром так много и в сценарии и в романе (особенно в сценарии) кусков, когда ватага Разина гуляет, когда он сам и казаки его поют песни, — песня лелеет шукшинского героя, отдаляя его от жестокостей, сглаживает их, смягчает. Но история, как говорил Карамзин, злопамятней народа. Она и о Разине судит жестче, чем легенда. И спор Шукшина с историей есть его поэтическая воля, которую мы тоже склонны оценивать неоднозначно. Ибо и она мечта, и надежда, и приневоливание истины, что, впрочем, свойственно всякому, судящему историю через себя»¹⁴.

О роли казачьих песен в сценарии, в романе критик сказал верно: шукшинские герои петь любят, душу песни чувствуют. А вот слово «ватага» применительно к разинцам у Золотусского звучит в принижающем смысле, как и относительно штурма повстанцами Астрахани звучит словечко «разбой». Тут критик расходится не только с Шукшиным, но и с нынешней историографией, далеко ушедшей от Карамзина. Да и как это Разин, по Золотусскому, решился на выступление раньше походов в Персию, ведь плавание казаков за добычей к персидским берегам не носило антиправительственного, антифеодального характера, вот тут-то сам критик «приневоливает истину». К тому же Шукшин — автор киноромана — показал нам и расчет героя: нет, не сразу отдается Степан своему порыву, видится в нем и ожидание, которое необходимо вожаку. Помалкивает до поры до времени атаман, он еще думает о том бремени, какое нести казакам и ему, если двинутся на Москву...

В киноромане читаем, как впервые распрямляется Разин во весь рост: это сцена нежданной встречи купеческого струга с казачьей ватагой, уходящей из царской Астрахани на Дон. На струге — государевы стрельцы с молодцом-сотником, он везет в Астрахань царские грамоты. Сотник призывает к бою, но силы явно неравны, его не слушают. А какой-то гребец, а гребцы народ подневольный, вырвал уключину и сотника — сзади, по голове. «Стрельцы даже и не попытались помочь своему молодому начальнику, — не без издевки пишет Шукшин. — Отлетела милая жизнь». И далее:

«Степан спокойно наблюдал за всем с высоты своего струга...

— Кто с нами пойдет?! — вдруг громко спросил Степан. — Служить верой, добывать волю у бояр-кровопивцев!

Это впервые так объявил атаман. Он сам не ждал, что так — в лоб — прямо и скажет. А сказалось, и легче стало — просто и легко стало. Он видел, как замерли и притихли казаки...

— Кто с нами?! — повторил Степан. — Мы поднялись дать всем волю!.. — Знал ли он в ту минуту, что теперь ему удержу нет и не будет. Он знал, что пятиться теперь некуда. — Кто?! — еще раз спросил Степан громко и жестко»¹⁵.

Примечательно, что необходимость создания конкретного героического характера на материале истории почувствовал приблизительно в это же время и другой крупный мастер советского кино — Панфилов, обратившийся к светозарной и стремительной, как соломенный пожар, судьбе Жанны д’Арк. Подступом к замысленному фильму об Орлеанской деве явился хорошо известный «второй срез» жизни Паши Строгановой, самодеятельной актрисы, героини картины «Начало». Работая вместе с Е. Габриловичем над сценарием о Жанне, режиссер подчеркивал: «Меня, как и прежде, интересует сильный характер. Герой из народа. Натура одаренная»¹⁶.

К сожалению, исторического фильма Панфилова (как и картины Шукшина о Разине) нет. Однако заслуживает особого внимания совпадение интересов двух кинематографистов, целенаправленно занятых на рубеже 60—70-х годов поисками героического народного характера. Значит, угадана была тенденция, нуждалось ведь тогда отечественное киноискусство в героях, подобных великой Жанне д’Арк или Разину. Это Шукшин и Панфилов прекрасно уловили: нуждалось, да и поныне нуждается!

Шукшин искал своего исторического героя не только как сценарист и кинорежиссер (это будто само собой разумеется для нашего понимания, восприятия этого беспокойного художника). Он видел Разина и как актер. Ведь на самом деле — актер-то незаурядный, в фильме «Калина красная» окончательно поразивший нас своей неуловимой естественностью, выстраданностью чужой человеческой беды (ведь обстоятельства-то предлагаются все-таки драматургией, воображением, а не опытом собственной, пусть бурной и бывалой жизни). Поразил и шолоховский Лопахин, когда Шукшин-актер стал центром фильма «Они сражались за Родину».

Это очень трудно — воспринимать «трехликого» художника Шукшина целостно, настолько дробится он в наших глазах, так близко мы к нему стоим. Вот и называем чудный дар его — писателя, актера, режиссера — несколько выспренно, условно: «феноменом», пытаясь для себя собрать в нечто однородное это распадающееся для нас, а на самом-то деле нерасторжимое единство — удивительную личность Василия Шукшина. Не оттого ли будущий фильм о Разине, контуры этой кинематографической работы, воспринимаются нами меньше всего именно как труд актера? Или виновато в таком перекосе нашего восприятия само обаяние непосредственности актерской игры, природа живого, сиюминутного контакта? Только сквозь замысел гигантского фильма, сквозь кладку слов в киноромане (и, само собой, в сценарии) проглядывает Шукшин-актер, зыбко и дробно проглядывает, но — несомненно.

Почитатель шукшинского таланта, Залыгин подмечает наше удивление, нашу растерянность: «Должно быть, это надолго, так же будет и в дальнейшем, а исключения смогут иметь место лишь при рассмотрении того или иного отдельно взятого произведения Шукшина. И то далеко не всегда, ведь Шукшин-кинематографист органически проникает в Шукшина-писателя, его проза зрима, его фильм литературен в лучшем смысле слова. Его нельзя воспринимать «по разделам», и вот, читая его книги, мы видим автора на экране, а глядя на экран — вспоминаем его прозу...

Мы видим этот щедрый дар природы и необыкновенную личность личностью, а не набором качеств и способностей, видим, что эта личность меньше всего заботилась о самой себе, о том, чтобы проводить в самой себе грани: вот я — актер, а вот я — писатель, я — режиссер, я — сценарист. Забот такого рода мы в Шукшине не заметим, самая их возможность была ему чужда, несвойственна, свойственна же полная естественность и непринужденность в обращений со всеми своими способностями, как будто только так и должно быть, как будто удивляться этому и даже замечать это совершенно ни к чему.

И это тоже свойство таланта и даже сам талант»¹⁷.

Я вспоминаю встречу с Шукшиным в первых днях декабря 70-го года, когда в Болшеве, в Доме творчества, работал он вдвоем с Заболоцким, приглашенным им специально для съемок фильма о Разине, работал над материалами, увы, другой картины: «Печки-лавочки». Этот банальный вздох сожаления относится не к собственно фильму «Печки-лавочки», по-народному лукаво-мудрому, озорному шедевру Шукшина, а к серьезным мечтам двух одержимых заветной думой авторов, счастливо сведенных кинематографической судьбой.

Держались режиссер и оператор почти постоянно вместе, выглядели настороженно, хоть и молчали больше, никому ни на что не жаловались.

Следующий, то есть 1971, год рассчитывали они посвятить съемкам первой части литературного триптиха «Я пришел дать вам волю» (первая — «Вольные казаки», затем упоминавшаяся мною глава «Метитесь, братья!» и, наконец, «Казнь»¹⁸. Минувшие месяцы Шукшин и Заболоцкий провели, намечая места будущих натурных съемок. Объездили они, повидали немало: Вологду, Белозерск, Ферапонтов монастырь, Кострому, Псков, Печоры, Волгоград, Астрахань, Ростов-на-Дону. В Новочеркасске и станице Старочеркасской (была она главным городком донских казаков при Разине) заинтересовали их экспозиции музеев истории донского казачества, войсковой Воскресенский собор, увидели они цепи, в которые закован был мятежный атаман.

Шукшин, когда я видел его той памятной, еще теплой, дождливой зимой в Болшеве, не остыл от постоянных дум о Разине. Я спросил его об актере на главную роль.

— Пока не вижу такого, кто мог бы Степана моего «вытянуть». В московских театрах со всеми, кажется, знаком, люблю многих, а не вижу. Очевидно, сам буду играть. Хочу очень, много думал. Или так: погляжу по провинции, ведь мы провинциальную-то сцену нашу как следует и не знаем. А там, может, актерище какой играет. А не найду — так сам.

Играл бы Разина в своем фильме, конечно же, сам Шукшин. Иначе не могло быть, ни у кого не получилось бы лучше, выстраданнее. Дело не только в актерской технике, виртуозной у Шукшина, не в его молниеносной реакции на любой, тончайший поворот драматургического действия, — слава богу, талантливых актеров в нашем кинематографе немало. Дело в особом отношении к образу Разина, личном, выстраданном. А уж тут кому из посторонних-то (посторонних относительно замысла автора) дано было проникнуть в эту бездну души человеческой, какой была душа Степана? Душа, разгаданная Шукшиным.

Ведь не доверил сценарист и режиссер Шукшин никому роли Прокудина, опять-таки из-за своего, личного, выстраданного отношения к этому заблудшему, талантливому, широкому человеку, неудачливому вору, неудачливому крестьянину.

Итак, схема работы Шукшина выстраивалась так: сценарий — кинороман — новый сценарий — фильм (осуществились, как помним, два первых замысла). Поскольку художник с самого начала задумывал все-таки кинокартину, собранный и систематизированный им исторический материал был претворен в сценарий «Я пришел дать вам волю», но заметим: даже отдав сценарий этот в печать, Шукшин не счел литературную работу завершенной. Автор остро чувствовал: не весь он выговорился в сценарии, новые думы овладевали, хотелось зачерпнуть глубже. Так закономерно пришла мысль о романе.

Сравнение заключает: кинороман «Я пришел дать вам волю» (последнее, что досталось нам от многолетнего труда художника) практически целиком включил в конструкцию свою тот первый (эскизный? как трудно в это поверить, настолько прописан каждый характер) сценарий, который автором был напечатан в периодике как самостоятельное произведение. Исключение составили разве что сцены допроса Разина царем Алексеем Михайловичем — в кинороман они не попали. Да по совести сказать: допрос был сущей выдумкой автора, его произволом, ибо «тишайший» (так традиционно, только иронически, зло называл царя Шукшин) самолично пленного атамана не допрашивал. Внимательнейше следил за пытками, дознанием Степана, однако до очной ставки не снисходил, ибо сидел слишком высоко для «вора» — на московском престоле. Автор бесконечно любит Разина, любуется им: отсюда (в сценарии) чуть балаганный характер письма в эпизодах допроса. «Белый царь» был Степаном, его язычком, глубоко посрамлен. Вероятно, то была как бы месть автора «тишайшему», запоздалая месть за своего любимца.

У Шукшина-романиста достало трезвости, здравого смысла сцены эти решительно вычеркнуть.

С годами Шукшин, как помним, автор первого самостоятельного фильма «Из Лебяжьего сообщают», добрый рассказчик, деревенский бытописец, делался круче, пронзительнее, прозорливее. Я не только о профессиональных качествах, мастерстве (оно возмужало необычайно). Я говорю об остроте восприятия Шукшиным многообразия, многоликости жизни, социально-нравственной природы человека — будь то современный мастеру соотечественник (сураз ли, танцующий ли Шива или хозяин бани и огорода — это к примеру) или подгулявший казак XVII века. Даже изначальная любовь художника к людям, внушенная ему впечатлениями, уроками раннего детства, сладкими минутами в ладном сибирском доме работящего деда, даже эта любовь не оправдывала для Шукшина любой формы идеализацию как метод художественного исследования.

Искусство позднего Шукшина пронизано помимо иных отчетливо трагедийными нотами. Это сказалось и на строе киноромана «Я пришел дать вам волю».

Обретение человеком душевной свободы, приобщение к душевному празднику — заветный мотив литературных и кинопроизведений зрелого художника. Щемящее чувство воли — оно неотвязно преследует Разина. Именно о воле для тысяч и тысяч людей, обиженных и притесняемых имущими сословиями, страстно говорит атаман со своим осторожным и «дальновидным» есаулом Фролом Минаевым, убеждая бывшего боевого товарища поднять оружие за свободу простолюдинов и бедных казаков. О воле же — слова Разина на казачьем круге, общевойсковой сходке. Даже на праздниках после побед Степан думает о том же, о средствах и способах добыть эту самую волю...

Мотив духовной свободы настойчив у Шукшина, он повторяем. Ради него по-особому выстраивает автор свои вещи, избегая прорисовки многообразной материальности быта.

Прекрасно известно, чем закончилось восстание Разина. Известны, выявлены и социально-экономические причины, что побудили десятки тысяч людей к вооруженному выступлению: об этом читали мы в курсах русской истории, специальных трудах. Видимо, поэтому Шукшин — сценарист и автор романа — опускает непосредственную, конкретно-зрительную мотивацию, предысторию восстания, он без опаски доверяет читательской памяти, нашей интуиции, чтобы прямо перейти к заветной своей теме. Автору достаточно сказать: «Сыскался вожак, нашлись и охотники. Или уж так: охотников было много, нашелся и вожак». Таким внешне элементарным путем, избегая распыления материала, Шукшин добивается сгущенности, энергичной ритмики письма, уходит от общеизвестных истин, оголенной школярской иллюстративности. Причем данный принцип экономии, осуществляемый мастером прозы, был бы равносилен и для его исторического кинематографа. Принцип тем более оправданный, что для фильмов на материале истории буквальная иллюстрация на экране социально-экономических примет, закономерностей прошлого, как правило, неплодотворна, познание исторического бытия остается здесь на внешнем уровне, традиционно повторяет давно знакомое (примеры тому даже в недавней практике кино указать несложно: «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», «Под страхом меча» и ряд других лент).

Уходя от кабалы, от подневольного состояния холопа, человек вместе с радостью воли обретал бы свободу внутреннюю — вот, по Шукшину, потаенная дума Разина. За этот-то праздник человек мог поплатиться жизнью (на дворе стоял все-таки XVII век), но ведь успевал (успевал!), пусть на мгновение, отвести душу, посмаковать родниковой чистоты воздух. И Шукшин торопится с авторским комментарием: «Как всякий русский, вполне свободный духом, Разин ценил людей безоглядных, тоже достаточно свободных, чтобы без сожаления и упрека все потерять в этой жизни, а вдвойне ценил, кому и терять-то нечего. И такие шли к нему... И если на пути из Астрахани он мучился и гадал, то тут его гадания кончились: он решил. Он успокоился и знал, что делать: надо эту силу отладить и навострить. И потом двинуть».

Суть трагедии проигранной Крестьянской войны заключалась в объективной невозможности взять волю у надежно отлаженного феодально-помещичьего государства «тишайшего» Алексея Михайловича. Русский абсолютизм покачнулся, но устоял.

Трагедия Разина — исторической личности, вожака восстания — вдвойне, втройне мучительна. По Шукшину, разум атамана постиг, что без чувства воли человеку нельзя, праздник нужен исстрадавшимся людям. Дон, откуда «беглых выдачи нет» (такова была вековая нерушимая заповедь), голутву и пришлых крестьян не прокормит, их все новые и новые толпы. С другой стороны, искать «зипуны», шарпать за морем не каждый ведь раз, когда-то удача и отвернется, — значит, не тут искать выход. На Москву, на бояр-воевод? Да, на Москву! Еще понимал атаман (у Шукшина), что великую ответственность он берет на себя — за судьбы поверивших его жаркому слову, и понимание этого иногда, в минуты сосредоточенного одиночества, страшило Степана. Только вот без нее, воли-то, зачем жить человеку, так или эдак петля, а добыть свободу — в этом убеждал опыт — можно было лишь силой, ценой крови: своей и чужой.

Костяк войска Разина составляли приученные к походам донские казаки. Но по мере продвижения на север, в земледельческие районы, к повстанцам, прослышав об их успехах, прельщенные призывными грамотами, примыкало более и более крестьян, посадских людей, плохо оружных, неумелых в битве. Присоединились поволжские татары, чуваши, марийцы, мордва; армия восставших выросла до двадцати тысяч, по другим источникам — даже больше. Дух борьбы был огромен, однако не хватало пушек, сабель, пищалей.

4 сентября 1670 года Разин на стругах подплыл к Симбирску, главной крепости средневолжской засечной линии. Тут встретил его сильный четырехтысячный гарнизон, подкрепленный полками рейтар (иностранных наемников) и несколькими сотнями дворян. Штурм города не удался: Разин захватил острог, расположенный по скатам симбирского «венца» (горы), но кремль остался за противником. Месяц безуспешно длилась осада. В октябре к блокированному симбирскому гарнизону подошла помощь. Разницы и царские войска схватились в открытом бою. К утру 4 октября — после многочасового сражения — восставшие были разбиты. Еще до завершения битвы Разин отплыл на Дон.

«Катастрофа под Симбирском предопределила окончание деятельности Разина, — заключает историк восстания Буганов. И следом добавляет: — В связи с поражением под Симбирском некоторые исследователи считают возможным писать о недостойном поведении Разина, чуть ли не эгоизме и предательстве, так как он бросил-де на произвол судьбы свое войско, спасая свою жизнь. Но при этом в должной степени не учитывается тяжелое положение атамана (он был ранен в бою. — Ю.Т.), та атмосфера отчаяния и паники, которая царила среди повстанцев. Подобное поведение отличало их отряды, плохо организованные и вооруженные, и во время многих других сражений и схваток с войсками Долгорукого, Барятинского и других царских воевод»¹⁹.

Вот здесь-то, в симбирском поражении, считает Шукшин, как на сломе, обнаружилась сердцевина личной трагедии атамана. Она заключается в том, что Разин, подняв крестьян на освободительную войну, не понял, при всем своем уме, что крестьяне и есть сила, способная укрепить его отряды. Он дрогнул, и дрогнула вера народа в него.

Горька эта картина беды, нарисованная в кинороманс:

«Начался штурм...

Разин сам дважды лазил на стену. Оба раза его сбивали оттуда. Он полез в третий раз... Ступил уже на стену, схватился с двумя стрельцами на саблях. Один изловчился и хватил его саблей по голове. Шапка заслонила удар, но удар все-таки достался сильный, атаман как будто обо что запнулся, поослабла на миг его неукротимая воля, ослаб порыв... Тоскливо стало, тошно, ничего не надо...

Рану наскоро перевязали. Степан очухался. Скоро он снова был на ногах и опять остервенело бросал на стены новых и новых бойцов.

Урон разницы несли огромный...

— Ларька, береги казаков! — кричал Разин. — Посылай вперед мужиков на стену...

В это время со спины разинцев, от Свияги-реки, послышался громкий шум и стрельба. И сразу со всех сторон закричали казаки, которые больше знали про военные подвохи и больше стереглись; мужики, те всецело были озабочены стеной.

— Обошли, батька! Долгорукий с Урусовым идут!.. А эти из городка счас выйдут. Окружут!.. Беда, батька!..

— Ларька! — закричал Степан.

— Здесь, батька! — Ларька (есаул Лазарь Тимофеев. — Ю.Т.) вмиг очутился рядом.

— Собери казаков... Не ори только. К Волге — в стружки. Без гама!.. Выходите не все сразу... И тихо. Тихо!

— Чую, батька! — сказал смекалистый Ларька.

Скоро казаков никого почти у стены не было.

Штурм продолжался. Он длился всю ночь... Когда рассвело, осажденные и стрельцы увидели, что перед ними — только мужики с оглоблями да с теплыми пушками, из которых нечем было стрелять».

Изменило ли Разину полководческое чутье в том несчастном бою? Ведь тревога оказалась ложной: Барятинский не решался атаковать открыто и послал полк своих ратников в обход повстанцев, чтобы сбить их с толку. Маневр воеводе удался — Степан подумал, что противник отрезал его от реки, захватит казачьи струги. Атаман отдал свой злополучный приказ отходить.

Недоумевает часть исследователей Крестьянской войны и относительно затяжного «сидения» Разина под Симбирским кремлем, зачем было целый месяц держать большую армию у стен осажденного «крома», упуская инициативу в общем ходе гигантского по масштабам восстания?

Точный ответ мог дать лишь сам атаман. Однако никакими письменными свидетельствами на этот счет мы не располагаем. Следственное дело Разина, которое велось после его привоза в Москву, не сохранилось. Так что художники обладают определенным моральным правом решать загадку поведения Разина по своему усмотрению.

Когда-то Тынянов оправдывал собственный метод исторического повествования: начинать там, где кончается документ. «Я чувствую угрызения совести, — признавался он, — когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него, за его неимением»²⁰.

Вот и Шукшин предложил свое понимание двойной трагедии Разина. Но Шукшин-историк не был бы равен самому себе, если отступился бы от поверженного Степана. Автор киноромана до конца со своим героем, до смертного часа. Пожалуй, он так и не решился осудить Степана: жаль было. Как-никак, этот великий человек, подчеркивал писатель, нес «великую ношу», а потом просто устал. История знает немало примеров, подобных этому.

По кинороману, Степан, бежав на Дон, надеялся на подмогу казаков, мечтал возвратить воеводам удар, тешил себя новой верой в победу. Станицы не поднялись. А ведь казаки были воины профессиональные...

«Но смерти еще нет, — пишет Шукшин. — Смерть щадит слабого — приходит сразу; сильный в этом мире узнает все: позор, и муки, и суд над собой, и радость врагов».

Искупление «симбирского греха» принесла Степану казнь. Только пойдя навстречу гибели (в киноромане это очевидно, это как бы блажь Разина, абсурд), попав в руки палачей, окованный цепями, сбросил он с измаявшейся души своей камень.

«Больше у него ничего не оставалось в последней, смертельной схватке с врагами — стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и к смерти. То и другое он вполне презирал. Он был спокоен и хотел, чтобы все это видели. Его глубоко и больно заботило — как он примет смерть».

Достойно принял.

Сам взошел на помост, трижды поклонился народу и трижды просил у него прощения за кровь и недобытую волюшку.

Рядом был брат Фрол, тот дрогнул: он был много моложе Степана, не пожил еще, не догулял, и запросил было пощады молодой казак.

Степан жестко оборвал мольбу брата.

Палач отрубил Разину правую руку по локоть — ни стона. Отрубил левую ногу — ни звука не издал Степан, терпел.

Палач рубил еще трижды: сначала голову, а затем, надругаясь над мертвым, довершил положенное четвертование...

Возможно, фильм завершился бы иначе, нежели кинороман.

Примем во внимание любопытное свидетельство Георгия Буркова, он рассказал о неожиданном решении Шукшина. Заканчивались натурные съемки картины «Они сражались за Родину». Шукшин и Бурков, оба занятые в этом фильме, жили рядом в каютах донского теплохода, арендованного под «гостиницу» для участников съемочной группы. В один из дней Шукшин рассказал Буркову, как он думает закончить «Степана Разина» (Бурков намечался режиссером на роль Матвея Иванова).

Казни Степана я не перенесу физически, признался Шукшин (он все-таки твердо решил сам сниматься, Разин — это было его). Будет так. Бредет по Руси странник, направляясь в монастырь Соловецкий, на беломорские острова, поклониться угодникам. А святой Зосима Соловецкий был покровителем казаков, так считали. Ведь сам Разин дважды ходил с Дона на богомолье в Соловки. Степан этого неведомого странника встречает как-то и дает ему в дорогу мешок с чем-то тяжелым, круглым. Наконец добирается паломник до Соловков. Говорит братии: просил меня помолиться за него, душу его, Степан Тимофеевич Разин. Ему отвечают: долго же шел, мил человек, коли атамана нет уже, казнен царем. А вот от него подарок монастырю, отвечает гость и достает из мешка золотое блюдо. Ярко блеснуло оно среди серых каменных стен монастырской трапезной. Оно блестело подобно солнцу. И свет этот золотистый был весел и праздничен...

Примечания

1. Шукшин В. Я пришел дать вам волю (киносценарий). — «Искусство кино», 1968, № 5—6; Шукшин В. Я пришел дать вам волю (роман). — «Сибирские огни», 1971, № 1—2; Шукшин В. Я пришел дать вам волю. М., «Сов. писатель», 1974.

За пять с небольшим месяцев до смерти Шукшин говорил о себе: «Продолжаю заниматься темой, которой отдал уже не один год жизни: Степаном Разиным. Это будет и книга и, надеюсь, кинокартина» (Рассказывает Василий Шукшин. — «Правда», 1974, 22 мая).

2. В ходе написания сценария и киноромана появились новые исторические труды о Крестьянской войне, которые, вероятно, внимательнейшим образом изучал Шукшин: в частности, Е. Чистяковой «Василий Ус — сподвижник Степана Разина» (М., 1963); И. Степан нова «Крестьянская война в России в 1670—1671 гг. Восстание Степана Разина» (т. 1, Л., 1966); А. Манькова «Записки иностранцев о восстании Степана Разина» (Л„ 1968) и др.

Вообще уровень развития исторической науки во многом оказался решающим для направленности интересов некоторых мастеров искусства.

3. Гальперин Ю. У микрофона Василий Шукшин. — «Лит. Россия», 1975, 1 авг.

4. Бурсов Б. Судьба Пушкина. Ч. 2. — «Звезда», 1975, № 11, с. 124.

5. Буганов В. Крестьянские войны в России XVII—XVIII вв. М., «Наука», 1976, с. 69—70.

6. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 345—346.

7. Антология мировой философии, т. 4. М., «Мысль», 1972, с. 97.

8. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 345.

9. Шукшин, чувствуя приближение желанного мига — начала кинематографической работы, был охвачен нетерпением, буквально горел ожиданием.

Об исторической реке, где с победой на Куликовом поле началась эра национального возрождения Руси, Шукшин говорил своим собеседникам:

— Много чего здесь прошумело за историю... И сарматы, и печенеги, и половцы...

Весной 75-го, в ста километрах выше донского хутора Мелологовского, режиссер планировал приступить к съемкам «Степана Разина».

И еще говорил Шукшин:

«Вспоминая прошлое Волги и Дона — героическое, большое, широкое, — лучше понимаешь стойкость народа...» (Степан Разни — легенда и быль, — «Лит. газ.», 1970, 4 ноября).

10. Следует помнить и о великолепной батальной картине «Ватерлоо», поставленной Сергеем Бондарчуком в традициях толстовской военной прозы. Постановка «Ватерлоо» финансировалась итальянским продюсером Дино Де Лаурентисом, натурные съемки происходили в Закарпатье, картина снималась при участии студни «Мосфильм», играли С. Закариадзе, Е. Самойлов, В. Дружников.

11. Василий Шукшин. Нравственность есть. Правда..., с. 240—241.

12. Нестеров Ф. Связь времен. М., «Мол. гвардия», 1984, с. 140.

13. Комиссаржевский В. Неистовое сердце Степана Разина. — «Лит. газ.», 1979, 14 марта.

14. Золотусский И. История, исповедь, легенда. — «Лит. обозрение», 1979, № 3, с. 57.

15. Слова эти: «Я пришел дать всем вам свободу...» — Разин произнес, согласно свидетельству иностранца современника, много позднее — в июне 1670 г. (по кинороману — осенью 1669 г.), обращаясь к пленным под Черным Яром стрельцам (Стрейс Я. Три путешествии. М., 1935, с. 204).

В фильме И. Правова и О. Преображенской «Степан Разин» атаман призывает к воле и того раньше — весной 1667 г. Степан захватил на Волге караван с царским хлебом, патриаршим добром, купеческим товаром и арестантами-колодниками. Он обращается к пленным: «Вот что, стрельцы, против меня пойдете — повешу. Со мной — волю дам!»

Как художник Шукшин имел право на собственное толкование документа. Готовясь к фильму о Разине, он настойчиво подчеркивал преимущество художественного постижения истории перед педантичным следованием мелким фактам (см.: «Моск. комсомолец», 1971, 11 марта).

16. Панфилов Г. На высоких кострах горели. — «Лит. газ.», 1971, 15 сент.

17. Шукшин В. Избр. произв., т. 1, с. 5.

18. На базе Киностудии имени Горького. Когда же Шукшин перешел на «Мосфильм», картина его, рассчитанная производством на несколько лет, планировалась студней как двухсерийная.

19. Буганов В. Крестьянские войны, с. 108—109.

20. Тынянов Ю., М., «Мол. гвардия», 1966, с. 197.