На правах рекламы:

• Переоборудование микроавтобусов: переделка салона микроавтобуса master-bus.ru.

Вместо предисловия

Все большие художники при очевидной, подчас абсолютной несхожести путей, какими они идут в искусстве, сходствуют между собой в одном — в исторических судьбах своего творчества. Дело, разумеется, не в признании, которое приходит к ним раньше или позже, — совсем нет. Дело в другом: творчество каждого из них, будучи связанным прежде всего со своей эпохой, вырастая из условий ее духовной жизни, заключает в себе и с течением времени все более проявляет способность быть фактом духовной жизни новых эпох, новых поколений, способность ответить на вопросы, которые волнуют и будут волновать многие и многие поколения. В изучении их творчества это обстоятельство и создает определенные трудности и в то же время во многом облегчает задачу исследователя.

Трудности понятны: у каждой новой эпохи свой духовный опыт, свой кругозор, наконец, своя система оценок, и порой бывает не так-то просто отвлечься от них и посмотреть на писателя глазами его времени, осмыслить его произведения в их конкретных связях с современной ему действительностью.

Но, как я уже сказал, есть здесь и свои преимущества. Они в том, что многие из проблем, которые в свое время лишь угадывались писателем, лишь намечались им к рассмотрению, сегодня либо уже решены, либо близки к решению, и это дает нам отличную возможность лучше понять характер тех путей, какими шел в осмыслении этих проблем данный писатель.

И эти трудности, и эти преимущества мы получаем возможность в полной мере оценить, когда речь идет о творчестве такого своеобразного и такого сложного писателя, как Василий Шукшин.

Время, на которое приходится расцвет его творчества, отошло от нас еще не слишком далеко, и мы с полным правом можем считать себя современниками автора «Калины красной» и «Сельских жителей». Мы были свидетелями тех же самых событий, что и Шукшин, нас волновали те же проблемы, что волновали и его. И сам он для нас был одним из тех высоких авторитетов, от которых люди ждут ответа на свои насущнейшие жизненные вопросы.

Но вот уже почти десять лет, как его нет среди нас. Мы помним Шукшина, помним время, в котором были его современниками, помним свои вопросы. И это наше счастье — помнить. Однако сегодня мы уже не только современники Шукшина, которым выпала радость быть первыми его читателями, но и люди, вступившие в девятое десятилетие XX века, а это означает многое, очень многое. Изменилось время, изменилась жизнь. Изменились мы сами. И, конечно же, не могло не измениться наше отношение к Василию Шукшину, точнее, наше восприятие его творчества. Ибо важным для нас сегодня оказывается не только и, быть может, не столько то, что мы были его современниками, сколько то, что он сам стал нашим современником в нашем настоящем!

Годы, прошедшие с времени смерти Шукшина, стали поистине периодом «шукшинского взрыва» в критике и литературной науке. Четыре монографии, десятки и десятки статей, несколько литературоведческих и искусствоведческих диссертаций у нас и за рубежом — такова «шукшиниана» этих лет.

Вероятно, все, кому приходилось в эти годы писать о Шукшине или хотя бы просто перечитывать его произведения, испытывали (особенно в первое время) чувство некоторой озадаченности и, больше того, растерянности. И не только потому, что путь писателя оборвался столь внезапно и утрата эта была воспринята всеми как-то по-особому болезненно. Характернее другое: тот привычный взгляд на Шукшина, та эмоциональная атмосфера, которой окружено было в нашем сознании его имя, — все это неожиданно повернулось какой-то новой стороной, наполнилось новым смыслом. И трудно было найти слова, которыми можно было бы обозначить суть происшедшей перемены, суть этого нового, лишь постепенно проясняющегося смысла.

Литературный путь Шукшина продолжался около полутора десятилетий. Как мера писательской жизни срок этот, конечно же, мал, до обидного ничтожен. Подумать только, как много мог бы еще написать Шукшин! Но есть у этого срока и некая другая сторона, а именно та, что полтора десятилетия — это все же полтора десятилетия, то есть срок более чем достаточный, чтобы писатель не только вполне сложился, но и получил возможность подвести уже определенные творческие итоги.

Как писатель Шукшин сложился необыкновенно быстро — практически с самых первых своих произведений. Причем настолько прочно и определенно, что уже первая его книга дала основание критике говорить об особом, «шукшинском» герое, об особой сфере действительности, введенной в литературу именно им, Шукшиным, — надо ли напоминать, что такое обычно выпадает на долю лишь очень самобытных и сильных талантов. И, что совсем уж удивительно, споры эти (с чем пришел Шукшин в литературу? какова она, «шукшинская жизнь»?) шли вокруг Шукшина на всем протяжении его творчества, в связи с каждой его книгой или фильмом, и это постепенно утвердило читательское восприятие в том, что диапазон шукшинского творчества еще только-только начал определяться и что писатель вот-вот по-настоящему и в полный голос ответит на те вопросы, которые с таким поистине взыскующим интересом ему задает нетерпеливая критика.

Шукшин не дал на них ответа, — во всяком случае, такого, какого от него ожидали. И вот присутствие в нашем сознании этих-то вопросов, на которые мы еще вчера надеялись получить ответ от Шукшина и на которые сегодня принуждены отвечать сами, скорее всего и создает в нас то ощущение растерянности, о котором я говорил.

Но ощущение это уже проходит, если не прошло совсем. Да и вообще, оно, если разобраться как следует, кажется сейчас не слишком оправданным. Ибо те вопросы, которые оставил нам Шукшин, не были решены в свое время не потому, что были действительно трудными и требовали дополнительных материалов, а потому, что мы сами предпочитали дожидаться этих материалов, полагая — и не без оснований, — что и Шукшин связывает свои главные надежды (и, следовательно, возможность по-настоящему ответить на затронутые им вопросы) все-таки с будущим.

Ныне мы самим положением вещей принуждены рассматривать творчество Шукшина как некую завершенную данность, завершенную хотя и чисто внешним образом, но предполагающую свои узловые моменты, свою логику развития, свой, если можно так выразиться, сюжет. И выясняется, быть может, самое главное: вопросы, возможность ответа на которые мы постоянно откладывали на будущее, Василий Шукшин, оказывается, не только поставил в своем творчестве, но и определенным образом разрешил. И нужно лишь повнимательнее присмотреться к его произведениям, к характерным особенностям его художественного взгляда, чтобы признать меру их разрешения вполне достаточной.

Этот процесс как раз и идет в современной критике: творчество Шукшина как бы заново сопоставляется, «сверяется» с условиями, в каких оно развивалось, уточняются принципы его систематизации, пересматриваются отдельные оценки и т. д. Опыт учит, и в целом можно считать, что сегодняшнее представление о Шукшине гораздо глубже и разностороннее, чем оно было, скажем, лет десять назад.

И все же приходится признать, что отнюдь не все трудности, связанные с изучением творчества Шукшина, для нас уже позади. Шукшин не только не изучен в должной мере, но и во многом еще не «прочитан». В истолковании отдельных его произведений, как и в понимании общего характера его творческой эволюции, мы нередко исходим из представлений, сложившихся в прошлом, представлений, часто подсказанных единственно потребностями литературной борьбы тех времен и потому односторонних. К этому надо еще прибавить, что и в новых своих построениях мы подчас идем теми же самыми путями, что и прежде, используем те же приемы анализа, что и тогда, достигая лишь того, что одна односторонность уступает место другой, и только.

Литературной критике в той мере, в какой она является наукой, присуща одна характерная для всякой науки черта — стремление выделить в изучаемом явлении главную, наиболее существенную особенность, по отношению к которой все остальные стороны данного явления имеют подчиненное значение. Этой главной особенности, вообще говоря, на самом деле может и не быть (или же их может быть несколько), но мы тем не менее ищем непременно ее, причем ищем не столько ради нее самой, сколько для того, чтобы представить творчество писателя в виде определенной системы, в которой все так или иначе взаимосвязано и взаимообусловлено.

Законный ли это путь? Несомненно. Однако лишь в тех случаях, когда он действительно законен, то есть когда мы проводим именно систематизацию, а не пытаемся свести все творчество писателя к какой-либо одной из его сторон, игнорируя все остальные, быть может, не менее существенные стороны и, больше того, насильственно приводя их к одному знаменателю.

К Шукшину таких «обобщающе-усредняющих» мерок прикладывалось особенно много. Предлагалось считать его адептом «нравственного превосходства деревни над городом», певцом и «отрыва», и «вечного нравственного поиска». А один из видных наших критиков даже усмотрел в шукшинских героях то общее, что «они все так или иначе погружены в беспощадную материальность интересов».

Сегодня эти определения забыты. Однако на их месте возникли новые, право же, ничуть не более основательные («герой в кирзовых сапогах», например), и сохранилось в неприкосновенности стремление искать и искать в Шукшине какую-то одну универсальную особенность, которая бы объясняла в нем все и вся.

Несколько лет назад Сергей Залыгин высказал весьма оригинальную и весьма ответственную мысль. «Если кто-то из литературоведов, — не без иронии заметил он, — однажды предавшись излюбленному занятию своего цеха, станет делить творчество Шукшина на периоды... надо будет иметь при этом в виду, что Шукшин никогда и ничего не заключал, он всегда начинал, все его творчество — это сегодняшнее угадывание своего собственного творческого завтра»¹.

Не будем сейчас задерживаться на том, что «сегодняшнее угадывание своего собственного творческого завтра» есть, строго говоря, нормальное состояние всякого настоящего художника, которое ни в какой степени не предрешает и даже не затрагивает вопроса о том, что он начинал и что заключал. Незавершенными в его творчестве могут оставаться темы, сюжеты и т. п., но наше представление о творческом развитии писателя основывается не на фактах этого рода, а на факте объективного расширения его творческого кругозора, его неуклонного идейно-эстетического созревания, которое как раз и предполагает определенную последовательность в смене «завершений» «начинаниями». Скажем, многие из вопросов, затронутых Шукшиным, оставались для него открытыми на всем протяжении его творческого пути. Но это отнюдь не значит, что, обращаясь к ним вновь и вновь, он продолжал оставаться на одной и той же точке зрения. Он мог повторять некоторые мысли, ситуации, по повторялись они у него всякий раз на новом уровне, отвечая новым творческим целям, новому, в чем-то уточненному и углубленному его взгляду на мир. Кроме того, можно указать ряд сюжетов, ряд типов подхода к изображению действительности, которые раз и навсегда оказались для него пройденными и которых в дальнейшем он не повторил бы ни при каких обстоятельствах (рассказы «Правда», «Экзамен», «Коленчатые валы», роман «Любавины» и др.). А потому даже если признать, что он ничего не заключал, а лишь начинал, то и эта самая цепь «начинаний» все равно должна рассматриваться как некий процесс, в котором, как во всяком процессе, есть свое движение, своя логика развития и, следовательно, свои периоды.

Мысль Сергея Залыгина, в силу своей выразительной парадоксальности, вскоре сделалась чем-то вроде крылатой фразы и отозвалась в критике рядом весьма примечательных следствий. Примечательных прежде всего в том отношении, что в неожиданном созвучии с нею оказались самые разные, подчас прямо противоположные взгляды на творчество Шукшина, причем такие, с которыми вряд ли согласился бы и сам С. Залыгин.

Вот, к примеру, трактовка творчества Шукшина, предложенная критиком Львом Аннинским. Формулируя основные трудности, которые, по его мнению, стоят перед исследователями шукшинского творчества, он, в частности, пишет: «Ощущение такое, словно он (Шукшин. — Л.Е.), явившись, сразу же выложил все свое богатство, и более уже не прибавлял. В ранних его рассказах вы находите сюжетные положения, детали, целые сцены, которые пятнадцать лет спустя, почти без изменений, он переносит в свои последние повести... Ни под одним рассказом он не ставит даты: это не важно. И впрямь, важно ли, в каком порядке ему рассказывать: и так и эдак можно, все уже добыто, все имеется... Какая там эволюция!» И еще: «Чью, собственно, эволюцию мы исследуем? Героев Шукшина? Но попробуйте-ка уловить их, когда Пашка Колокольников заимствует поступки то у Пашки Холманского, то у Гриньки Малюгина, а этот Гринька — в одноименном рассказе подвиг совершает, а в романе "Любавины" изуверствует; попробуйте запомнить героев, когда по поводу "Странных людей" Шукшин сетует, что надо бы героя рассказа "Думы" объединить с героем рассказа "Миль пардон, мадам", когда "Владимир Семенович из мягкой секции" отчасти совмещен с бухгалтером из повести "Позови меня в даль светлую", а веселый герой "Печек-лавочек" носит фамилию мрачного самоубийцы из "Сураза"...»

Вывод отсюда Л. Аннинский делает вот какой: «По первому впечатлению книги Шукшина — это пестрый мир самобытнейших, несхожих, самодействующих характеров, но, вдумавшись, видишь, что мир этот зыблется, словно силясь вместить что-то всеобщее, какую-то единую душу, противоречивую и непоследовательную, и вовсе не множество разных типов писал Василий Шукшин, а один психологический тип, вернее, одну судьбу, ту самую, о которой критики говорили неопределенно, по настойчиво: "шукшинская жизнь"»².

К сходным выводам, хотя и несколько иным путем, приходит и Владимир Коробов. Нет, он не сваливает в одну кучу «ранних» и «поздних» героев Шукшина, не стремится на этом основании вывести некий «средний» шукшинский тип. Не пытается он и ограничить диапазон шукшинских характеров тем, что «дано» уже в его первой книге. Об эволюции Шукшина (хотя, быть может, и несколько прямолинейно им трактуемой), о направлении его творческих поисков он помнит. Но вот что примечательно: возражая критикам, утверждавшим в свое время, что «настоящий» Шукшин появился в литературе значительно позже первых своих произведений, и возражая во многом справедливо, Вл. Коробов не находит, однако, других аргументов, кроме простого указания на самую что ни на есть поверхностную сюжетно-тематическую общность, существующую между некоторыми «ранними» и «поздними» произведениями Шукшина. Того факта, что резкого «контраста между "ранним" и "поздним" Шукшиным нет», для него достаточно, чтобы утверждать, что «многие дорогие Шукшину мысли и образы, вплоть до отдельных стилистических особенностей и словесных оборотов, как и перспектива усиления сатирического направления в его творчестве, — все это уже есть, и не только, так сказать, в эмбриональном состоянии — в первой его книге»³.

Заслуживают внимания примеры, которые в подтверждение этой мысли Коробов приводит. Так, сравнивая два ряда шукшинских произведений, «ранних» и «поздних», он пишет: «Легко, в сущности, переживаемая несчастная любовь деревенского парня Леньки к городской омещанившейся девушке ("Ленька") обернется нешуточной драмой Петра Ивлева (повесть "Там, вдали") и приведет к трагедии в молодой семье Паратовых ("Жена мужа в Париж провожала"). "Страдания молодого Ваганова", начинающего юриста, мало будут походить на страдания Лели Селезневой с факультета журналистики, но жизнь одинаково посмеется над их благими, но не сообразующимися с реальной действительностью порывами. Иван Петин, шофер первого класса ("Раскас"), будет не менее любить свою работу, чем другой, похожий на него шофер Михайло Беспалов из "Светлых душ", но семейная жизнь Петина будет совсем не такой безоблачной, как у Беспалова...

Сколько будут рассуждать, плакаться и скорбеть о своей душе, прислушиваться запоздало к ее голосу герои будущих рассказов Шукшина... Но о душе говорили и герои первой книги Шукшина, хотя и не столь мучительно»⁴.

Как видим, речь идет не о частностях. Речь о методе, о критериях, из которых мы исходим в изучении творчества писателя, о тех конкретных признаках, по каким мы судим о его творческой эволюции. Л. Аннинский и Вл. Коробов явно формализуют эти признаки, сводя все дело к самым общим сюжетно-тематическим совпадениям, ни о чем, собственно, не говорящим, причем формализация эта основывается на глубоко произвольном, подчас прямо-таки необъяснимо искаженном толковании шукшинских мыслей и образов. В самом деле, ну что, например, общего, кроме имени, между Гринькой Малюгиным из одноименного рассказа и одним из персонажей романа «Любавины», носящим то же имя? Или между Беспаловым и Петиным, кроме того, что оба — шоферы? Стоит ли какое-либо сознательное авторское намерение за тем фактом, что герои «Сураза» и «Печек-лавочек» носят одну и ту же фамилию? И если уж говорить о героях шукшинской прозы и героях его фильмов, то можно ли столь прямолинейно «поверять» одних другими, не учитывая конкретных в каждом данном случае художественных целей, каким они служат?

Критикам до всего этого словно нет дела. Для них важно только одно: доказать, что Шукшин стал Шукшиным уже в первой своей книге. Доказать во что бы то ни стало. Кого же могут убедить такие доказательства!

Итак, первое и главное, в чем нуждается сегодня Шукшин, — в правильном его прочтении. В прочтении непредвзятом, спокойном, не стесненном заранее установленным углом зрения. Что для этого нужно?

Я далек от мысли, что правильному прочтению Шукшина мешает недостаток у критиков проницательности, эстетического чутья, вкуса (хотя бывает подчас и такое). Мешает другое — резкая исключительность творческой судьбы самого Василия Шукшина. Это может показаться странным, но это так. Именно она, эта исключительность, многие годы являвшаяся предметом всеобщего восторженного удивления и породившая в свое время такие многозначительные термины, как «феномен Шукшина», «шукшинская жизнь» и т. п., создала возможность думать, что все у Шукшина было не так, как у других писателей, что творчество его развивалось по каким-то особым законам. Эти-то особые законы и пытались определить, стремясь усмотреть их проявление в какой-либо особо наглядно выраженной тематической, идейной или же характерологической «доминанте».

Между тем Василий Шукшин был во всех смыслах «нормальным» писателем. Исключительной была лишь мера его дарования. Во всем же остальном он шел теми же самыми путями, что и все действительно талантливые и действительно самобытные художники. Испытал он и трудности «вхождения» в литературу, и трудности творческого становления. Были у него и поиски, и сомнения, и прямые неудачи. Самое же главное, была эволюция, движение, развитие, глубоко и сложно связанное с общим развитием советской литературы. Эти-то вопросы и подлежат прежде всего выяснению. Легенда о Шукшине должна уступить место конкретному знанию.

Круг вопросов, затрагиваемых в данной книге, определяется реальным состоянием «шукшиноведения» на сегодняшний день. Я не буду касаться вопросов, в достаточной степени изученных, ограничиваясь в необходимых случаях ссылками на соответствующие источники. Так, на мой взгляд, нет никакой надобности задерживаться на биографических моментах, поскольку существует уже упоминавшаяся мною книга Вл. Коробова и обширные фрагменты новой его книги, напечатанные в 1981 году в журнале «Волга»; опубликованы также многочисленные воспоминания людей, близко знавших Василия Макаровича, его письма к родным и друзьям. Материалы эти хорошо известны, и биография писателя освещена в них со всею возможной на сегодня полнотой.

Вынужден я ограничить свое внимание и к наследию Шукшина в области кино, хотя, как известно, в теснейшей связи с ним находятся многие важные стороны литературного творчества Шукшина. Однако Шукшин-кинематографист — это все же особая тема, а потому я буду обращаться к ней лишь в той мере, в какой это необходимо для лучшего уяснения своеобразия Шукшина-писателя.

Вполне возможно, что некоторые высказанные здесь суждения в чем-то — допустим, даже во многом — разойдутся с уже отстоявшимися в критике оценками и взглядами. Что ж, это естественно. О Шукшине спорили, спорят и, вероятно, долго еще будут спорить — такой уж он писатель. Да ведь и сам он говорит: «Настоящая литература рассчитана на неодноразовое прочтение»...

Примечания

1. Наш современник, 1975, № 6.

2. Аннинский Л. Тридцатые — семидесятые. М., 1977, с. 229—230.

3. Коробов Вл. Василий Шукшин. Творчество. Личность. М., 1976, с. 74.

4. Коробов Вл. Василий Шукшин. Творчество. Личность, с. 75.