На правах рекламы:

• Отель «1880» в центре Санкт-Петербурга – это уникальный бутик-отель.. . ГДЕ ВСЁ ПРОДУМАНО ДО МЕЛОЧЕЙ И НЕТ НИЧЕГО ЛИШНЕГО. ГДЕ ЦИФРА 8 — ЭТО БЕСКОНЕЧНОСТЬ. БЕСКОНЕЧНОСТЬ СМЕЛЫХ, ТВОРЧЕСКИХ ИДЕЙ И ЭНЕРГИЯ СЕРДЦА ГОРОДА.

Записи по случаю

Проходил международный кинофестиваль (не записал сразу, в какой вольной стране он состоялся), и Шукшин с Федосеевой отбыли за рубеж. Среди других мероприятий там случилось и посещение квартиры слависта, преподающего русскую литературу. Во время традиционного застолья хозяин пригласил Макарыча в свою библиотеку и любезно предложил осмотреть, а если что заинтересует, отложить. Макарыч пробыл там остаток вечера, глаза разбегались от одних названий. Отобрал стопку. Никаких денег, конечно, с него не взяли, так что с десяток книг он унес с собой. «Возвращались, как и приехали, поездом. Несколько границ пересекли, в купе заглядывали стражи границ, а когда въехали в Польшу, меня охватила тревога, — рассказывал Макарыч. — Покрутился, покрутился в тамбуре (ночь была), собрал эмигрантскую пачку да и выбросил. А там были: "Красный террор" Мельгунова, Краснов, Ильин, Авторханов, конечно, Бунин. Вырвал только коротенький бунинский рассказ "Гимн" и спрятал в карман рубашки. В Бресте появились пограничники, а вслед за ними таможенники, весь вагон прошли махом, а в наше купе зашли и как начали шерстить, все исподнее белье переворошили тщательнейшим образом. Явно ищут, зная, что есть. Я побелел, — вспоминал Макарыч, — и тут же возрадовался. Недовольные, покинули купе».

А не выброси он книги, стал бы навсегда невыездной. И попробуй догадайся, кто заложил: хозяин дома или кто из кинематографистов-попутчиков?

Рассказ Бунина Макарыч от греха подальше отвез в Сибирь, куда потихоньку спроваживал подборки бумаг.

Больше жемчуга бунинской прозы любил Шукшин его боль за Россию; две книжки были у него в ходу — 9-й том Бунина, издания 1967-го и еще «Выбранные места...» Гоголя.

Увидев у меня коробку с фотокопиями кадров из фильмов Эйзенштейна, спросил: «Безоговорочно принимаешь фильмы классика? "Броненосец"? "Иван Грозный" или "Старое и новое"? "Божий луг"»?

Я вылетел на защиту «Ивана Грозного»: «Первая-то серия — художество завидное». «Рассудочная пропаганда разрушения, дорого осуществленная», — утверждал он. Начинал перекладывать фотокадры «Старого и нового»: «Смотри, типажи отобраны. Одни мордовороты, один хлеще другого. И это все россияне?! Как же надо нас не любить, чтобы такие лица отбирать... А кулаки из "Бежина луга" — да разве кулаки такие были? Почитай Максимова, маклаки (перекупщики) только и были с такими рожищами, а кулаки имели лица христианские, они же труженики, у трудяг обычно лица добрые. Какое хозяйство без труда сколотишь? А Павлик Морозов — тоже типажик, отца продал, куда уж дальше... а ты смотри, похоже, как подрастет, на Олега Кошевого в "Молодую гвардию" Сергея Аполлинарьевича угодит».

Опять нелепая смерть: в дороге, за рулем умер Леня Быков, душа-человек, артист и режиссер, запомнившийся всем Максимом Перепелицей. После просмотра «Калины красной» на киностудии имени Довженко он подошел ко мне: «Передай Василию — на любой эпизод, только свистнет, приеду, все брошу. Хоть табуретку сыграть приеду. Как же он Егора Прокудина уценил!» — Леша говорил с волнением и радостью, ровно о собственной роли. Последнее время я не раз подумывал напроситься снять ему фильм.

С показами белорусского фильма «Альпийская баллада» нам с артистом Станиславом Любшиным пришлось много ездить по просторам Советского Союза (режиссер Борис Степанов тогда болел). Так мы угодили на праздник дружбы Белоруссии с Россией. В Минске сформировали поезд из 17 вагонов и заполнили его ансамблями, оркестрами, солистами, писателями, кинематографистами и руководством в особом вагоне. Первые выступления на Урале. Встречали хлебосольно, с лозунгами (запомнился плакат в городе Сухой Лог: «Сухоложане приветствуют посланцев Белоруссии».) В день у нас бывало по 5 встреч со зрителями и по 5 же банкетов. Выдержать такое не всем удавалось. Я, слава Богу, сидел всегда на окраине застолья и имел возможность избегать большинства тостов, видя, как наседали на известных артистов начальство и подвыпившие соотечественники. И везде была одна и та же комедия с автографами, с той поры я люто противился получать или оставлять их, считая эту странную традицию сродни писанию имен на стенах и камнях.

В 1965 году мы с художником Евгением Игнатьевым жарко и с верой трудились у режиссера Виктора Турова над фильмом по повести Павла Нилина «Через кладбище». Ругались с режиссером больше всего потому, что он рьяно старался на главную женскую роль утвердить свою жену, а она объективно не обладала должными актерскими данными, хотя внешне была привлекательна. Туров ссылался: «Александров, Ромм, Герасимов снимают своих жен, потому что лучше знают их возможности». Примеры обезоруживающие. Однако мы победили, хотя, как мне тогда казалось, картина не состоялась именно из-за того конфликта (в 1995 году фильм «Через кладбище» включен ЮНЕСКО в сотню лучших фильмов века о Второй мировой войне).

Позже я и Шукшину задавал вопрос: «Жену снимать будешь во всех фильмах?». Он отвечал: «Эх, милый, раз уж беда случилась — на актрисе женился. Не стану ее сам снимать, вон пригласит Ростоцкий, а там пошло — уехала в командировку на полгода и семья кувырком».

Тогда, к завершению съемок к нам в город Новогрудок — родина Адама Мицкевича — приехал автор сценария Павел Филиппович Нилин. Посмотрев съемки возле Мирского замка с участием Владимира Вячеславовича Белокурова, он оживился. Видно было, доволен и надеется, что получится интересный фильм. Перед отъездом пригласил меня зайти к нему. В конце теплой беседы подарил мне добротное издание повести «Через кладбище», а когда склонился, чтобы написать автограф, я петухом налетел и громко прокричал: «Не надо автографа, я их не собираю!». Павел Филиппович помолчал, не поднимая головы от книги. Я, помню, испугался, видя, как краснела его щека. «Ну, держи без автографа», — безучастно сгладил он мое хамство. Павел Филиппович, как же я теперь винюсь перед вами! Понял же я свою вину много лет спустя. Тогда вы иронически улыбнулись мне вслед, а я надолго еще так и остался противником авторских надписей и потому нет их у меня от Володи Короткевича.

Когда стал работать с Шукшиным и увидел, как он часто и с видимым удовольствием подписывает свои книги, я посмеивался, пробовал его отговаривать. Он серьезно не воспринимал, отнекивался. Вскоре познакомил он меня с самым близким ему из живых писателей — Василием Ивановичем Беловым. И случилось — при нас в поезде Шукшин подписывал книгу за книгой встретившимся гуманитариям.

Мы с Беловым не преминули вслух вышучивать его, сбивая с толку. Он вышел в тамбур и там продолжал демонстративно подписывать книги и раздавать их. Впоследствии, зная мое неприятие автографов, порою подчеркнуто напоминал: «А я тебе все же подписал свежую книжицу». Через годы после его смерти я заново просмотрел все книги, подписанные им, и слова в автографах оказались провидческими. Теперь горько сожалею о былом неоправданном своем упрямстве и прошу Белова написать что-нибудь на его новой книге. Он посмеивается, как когда-то в поезде, и не торопится, но на подарочном издании «Бухтин вологодских» написал: «Не унывай, Толя! Оводы, как ни стараются, в болото не унесут. 1 ноября 1988 год — Москва».

Великий Устюг, 1972 год. Ходим по набережной Северной Двины, краевед рассказывает: «Две реки, Сухона и Юг, слились в одну, "сдвинулись", произошла новая река — Двина Северная». Город произвел впечатление такое же, как и Соловецкий остров, на который вскоре пришлось высадиться, — покинутая зона лагерей. В городе существует промысел, чернь по серебру, предметы которого пользуются большим спросом за рубежом. Раньше были еще и перегородчатая эмаль, и мороз по жести, секреты которых напрочь утеряны. Шукшин тогда пошутил: «Мороз по коже секрета не теряет».

Вернулся с Енисея — ошеломила телеграмма: умер Владимир Короткевич. Кляну себя — прособирался свидеться живьем. Вот его последнее письмо без купюр: 24 апреля 74 г.

«Дорогой Телятина, дорогой мой Мухоед III! Пишу тебе всего несколько слов: ты ведь знаешь, мы с годами все меньше склонны писать друг другу, хотя думаем друг о друге, пожалуй, чаще, чем прежде.

Но теперь просто невозможно не черкнуть тебе пары слов. Смотрел недавно "Калину красную". Ну и молодцы, ну и сукины же вы сыны с Василием Макаровичем! Несмотря на то, что я человек совсем другого типа, я, может быть, как никто другой, понимаю, что вот именно это и есть то, что нужно: простота — и ой какая непростота, и любовь, и злоба, и, что главнее всего, это здорово ткнет людей на очень важное и многих, наверное, заставит оглянуться. И покраснеть от стыда, что самое главное — в дерьме и позорном пренебрежении.

Трудно вам, небось, досталось. Видать, кусками летело, это кое-где заметно. Но и того, что осталось, хватит за глаза.

Василий обмолвился там фразой, которая для меня прозвучала, как имеющая второе, более глубокое дно.

"Мужиков в России много". Когда это произнесено, то звучит не только как хамское презрение подонка, но и как большая надежда.

Действительно, пока мужиков в России (да и не только в России, а в Белоруссии и везде) много — не все еще потеряно, и все совсем еще не так плохо. Таких, как он (хотя с ним, наверное, и трудно работать), таких, как ты, дорогой друг.

Вот так. Ходят слухи, что вам разрешили снимать "Волю". Если это так, если я не сдохну и если никто не будет против — я бы с удовольствием приехал к вам на пару дней и даже мог бы, если появится в этом такая нужда, сыграть какую-нибудь бессловесную роль из окружения атамана с надрывным и слезным пением над ковшом вина какого-либо "горемышного ежа" или "Коси". Ты знаешь, я это умею. Суть, впрочем, не в этом, а в том, что люблю видеть тебя на работе, люблю атмосферу, которая при этом складывается и хочу тебя видеть, а ты, черт лозатый, не приезжаешь в Минск, а если и приезжаешь, то околачиваешься дьявол его знает где, а ко мне ни черта не заходишь. Я был недавно в Москве (выходят по-русски "Колосья под серпом твоим"), даже выпивши гонял к тебе на такси, да разве тебя застанешь?

У меня дела неважные. Зарезали новый сценарий "Рассказы из каталажки". Но зато выходит книга. И еще Витебский театр взял к тысячелетию города пьесу "Колокола Витебска" (ст), и репетиции идут полным ходом.

Когда найдешь время — черкни мне пару слов о себе. Обнимаю.

Твой Владимир.

Мой новый адрес (я обменял большую квартиру возле Купаловского театра, так что останавливайся у меня): Минск, 220030, ул. К. Маркса, 36, кв. 24, мне».

Десять лет я работал на «Беларусьфильме», много дальних углов Белоруссии повидал, благодаря Короткевичу. С ним сработали два фильма, а сколько замышляли — и не перечесть. Короткевич был из того ряда одаренных личностей, которые не успевают при жизни реализовать все свои творческие возможности; он выше оставшихся после него трудов.

Специализировался он после окончания Киевского университета по славянским языкам, имел редкую памятливость, в поездках поражал познаниями в любой сфере людского бытия; всякую траву мог назвать и по-латыни, и по-народному, и о пользе, и местах произрастания поведать. Какой же он был патриот своей земли и языка!

Как весело было с ним бражничать, сколько же в тех застольях погибло оброненных шуток, поведано случаев — никто не записывал. Вот только те, что осели в памяти. Как-то мы допоздна засиделись в моем обиталище с балконом. Володя в любом состоянии собирался домой: «Мама беспокоится». Долго мы ждали транспорт. Вдруг подъехал «Икарус», сдвоенный, с «гармошкой» — в два салона. Володя стоял, опустив голову, а увидев автобус, промолвил со вздохом: «Ой, одинокая гармонь приехала, слава Богу», — и впрыгнул внутрь.

Короткевич никогда не трогал салфетки накрахмаленные, холмиками стоящие в ресторанах, особенно картинно — в «Беловежской пуще». На вопрос «почему» отвечал: «Не начальство же их стирает, а старухи за копейки. Обойдемся», — и за много лет ни разу не отступил от своего правила.

В последнюю поездку в подземном переходе Минска я увидел плакат, извещавший о подписке на 8-томное собрание сочинений Короткевича. Как же все переворачивается, а ведь сколько он в родной столице терпел неприятия!

Сколько же каламбуров, былей, им поведанных, не попало в его сочинения, лишь однажды повеселив сотрапезников! Память удержала вот эту пародию простенькую:

Ледоход, ледоход,
Побежал к реке народ,
И плывут по речке льдинки —
Четвертинки, половинки,
Битые и целые,
Пустые и полные.
А на самой большой (льдинке)
Литр стоит по серединке.

Наделенный природой артистизмом, он доигрывал слова жестами своих долгих рук и ужимками. «Это же сценарий короткометражного фильма», — говорили ему. «Кто знает, что есть сценарий. Вот принес я на студию "Христос приземлился в Гродно", прочли и говорят мне: "Вам нужен доработчик — профессионал-сценарист". "Как он должен меня дорабатывать?" — спросил я студийных. Долго меня вразумляли — словоблудили. Тогда я поставил редакторам условие: если ваш доработчик определит с какой стороны корова наелась, а с какой напилась — сельским делом руководить пригоден, и пусть пишет свой сценарий, а моему — валяться».

Ершистый, неудобный человек, Короткевич гонителей имел не мало, был прямодушен, ни в чем не дипломатничал. В бывшем архиерейском подворье открыли дом искусств. Володя один из первых окрестил его — «Мутное веко»; распорядитель не пускал его в зал, а название в те годы так и закрепилось за заведением.

Появившись в Минске, я зашел к нему с вокзала. Он сидит дома один, мрачный.

— Ты с чего горюешь? — спрашиваю.

— Ну, братец, смотри, как тут не загоревать! — на столе лежат две квитанции из ВААП: одна — на 8 инвалютных рублей за книгу, изданную в Чехословакии, другая — на 11 рублей за «Христа, приземлившегося в Гродно», из Испании.

— Ну, Телятина, разве ж так можно? Что они себе думают? Лучше бы уж совсем не платили.

Не знавал я в жизни человека, любившего свой народ искреннее Владимира Короткевича. В его устах батьковщина (родина, по-белорусски) звучала как-то особенно напевно. Мураши по спине, бывало, забегают, когда начнет он о прошлом Белой Руси говорить. От него я услышал впервые и белорусскую пословицу — «Бала (беда, по-белорусски) только рака красит», которую ставил он эпиграфом к истории белорусского народа.

Шукшин, прочитав сценарий Короткевича «Христос приземлился в Гродно», ругал всех и меня, что по такому материалу фильм заморочили. А после писем Короткевича ждал непраздного знакомства. Но из-за мирской суеты не встретились Владимир с Василием. «Целый день кружишься в делах, а вечером оглянешься, — сокрушался Макарыч, — вроде бы ничего не случилось, можно было и не бегать. Пишу, в основном, в командировках. Нигде нет столько суеты, как в Москве. Сколько людей, с которыми надо бы общаться, — не удается».

В разговоре, случившемся в Большеве, иронизируя над судьбой Разина в России, оппонент Шукшина ссылался на маркиза де Кюстина. На Кюстина ссылались и в другом споре. Шукшин не защищался, слушал. Разговор, однако, запал, и как-то он вернулся к нему: «Почему Кюстин, Олеарий, кто там еще, Русь, с дороги взглянувши, мерзавил? И никто не вспомнит немецкого профессора Шубарта, написавшего, между прочим, в начале века: "Англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз — как салон, немец — как казарму, русский — как церковь. Англичанин хочет заработать на людях, француз хочет им импонировать, немец — ими командовать, и только русский — не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего средством. Это есть ядро русской мысли о братстве и это есть Евангелие Будущего!". И вот основное ядро жадных на работу тружеников назвали кулаками и истребили в первые годы советской власти. Уцелевшие затаились, быдло верховодит, и по нему судят русский народ».

Среди тех, о которых слова профессора Шубарта, Василий Макарович числил Алексея Ванина и Василия Ермилова. Первое время, когда мы приступили к работе, меня удивляло, а порой озадачивало многое во взаимоотношениях Шукшина с Ваниным и Ермиловым.

Василий Ермилов — с ним Макарыч служил на флоте — остался на сверхсрочную; он часто навещал Шукшина в ростокинском общежитии. Детдомовец. Слесарь высшей квалификации; впоследствии и жилье себе добыл в Москве, в Мазутном проезде, рядом с улицей Бочкова, где жил Шукшин. Он появлялся в доме Шукшина, когда вздумается, и никогда не получал окорота. Макарыч терпел его пьяным и трезвым, чувствовалось — уважал. Ермилов по праву старшего поучал Шукшина, житейски советовал, о чем писать, как член партии со стажем. Выговорившись, утомившись от жестикуляции и правды-матки, Ермилов исчезал. «Вот судьба! — защищал приятеля Макарыч. — Беспризорник, никого из роду-племени не знает. Откуда он? А посмотри, какой темперамент, как памятлив, а руки какие — умелец, смотри, какой ножище сделал, а как скопировал портрет Лопухиной!..

Явно родители были крепкой кости! Кто они? Да попробуй он учиться, живописец случился бы не середняк». Чтобы его поддержать, Макарыч заказал написать с выгоревших фотографий деда и бабушку. «Мама считает, похожи, а это вернее, чем критики похвалят. Так душу щемит, когда вгляжусь в него!» — говорил Шукшин.

Алексей Ванин, успевший получить ранение в Отечественной войне, близкий земляк из Ребрихинского района Алтайского края. Был некогда чемпионом по вольной борьбе. Отыграл главную роль в фильме «Чемпион», когда они опознались в коридорах Студии им. Горького. Шукшин занял Ванина в эпизоде своего фильма, одного, потом другого. Не терялись в житейских буднях. Когда я спрашивал: «Почему ты снимаешь Лешу Ванина?» — он даже сердился. Потом, когда наши взаимоотношения стали короче, при отборе исполнителей по «Калине красной» он без проб брал Ванина на роль брата Любы. Макарыч рассуждал: «Леша никогда не продаст и не подведет. Чего же больше?». На возражение: «Роль сложная. Ванин не обучался в театральном вузе», — Шукшин едва сдерживался: «Он искренний, а остальное мое дело». Вот случай. Алексей Захарович в ту пору выглядел богатырски и молодо и всего более желал быть на крупном плане. Ко мне обращался не однажды: «Снимай меня крупнее». Макарыч чувствует, о чем речь, посмеивается. Снимаем Ванина крупно, прошли репетиции. И вот команда: «Мотор!». Пока снимается доска с номером кадра, Алексей успевает причесаться, наблюдая себя в стекле объектива. И начинает говорить текст. Шукшин останавливает съемку и мне на ухо говорит: «Если он снова причешется, я его взлохмачу в кадре, а ты не выключай камеру, пусть сразу играет». Торопливо проговаривает: «Мотор!». Леша снова успел причесаться, а Макарыч пятерней взъерошил ему шевелюру и ревет: «Играй, пленки мало!» Леша произносит текст... Снято.

Ванина Шукшин опекал, как брата родного, ценил его прямодушие и конкретность. Сидим у телевизора, показывают съемки эпопеи «Освобождение». По заснеженному полю движутся танки, за каждым бегут кучки солдат. Леша в тишине убедительно заговорил: «Да разве на фронте за танком бегал кто, кроме салаг? Да мы от них подальше убегали. В танк идет прицельный огонь; попади снаряд, да свой боевой запас — так все разом взорвется! Сам видел, как летали по небу гусеницы и ствол с башней вертелись. А грохот — в землю вгрызаешься! Ладно, если воронка попадется, а — на голой земле застанет?! За танком много не набегаешь!»

Или еще случай. Стоим с Лешей Ваниным под часами на улице Горького (Тверской). Машин на проезжей части почти нет, а людей на тротуаре густо. Неожиданно проезжает сверкающий ЗИЛ и мы видим рядом с шофером Л.И. Брежнева. Леша взревел и даже присел: «Брежнев проехал! Брежнев проехал!». Прохожие стали останавливаться, и тут же к Леше подступил малый, в темной гражданской одежде, с лицом публициста Щекочихина, и твердо осадил: «Перестаньте людей беспокоить!». Леша же весело убеждал блюстителя: «Разве вы не видели, Брежнев проехал!». Тот показал красное удостоверение, но Леша не унимался: «Разве вы не видели Леонида Ильича?». Вокруг копился народ. Парень рычащим шепотом просил Лешу замолчать. Я утянул Ванина в переулок. Охранитель наблюдал за нами. Потом Леша сожалел: «Будь у меня красная книжечка, заманил бы его в переулок, а там взял головку под мышку и вырубил. Пусть бы полежал. Я же "языка" брал покрепче этого бездельника».

Нет, Леша, жизнь течет по-старому. Посмотрел я днями, с какой ненавистью передернулось лицо «министра телевидения», Егора Яковлева, устроившего конкурс программе «Время», когда журналистка сказала: «Чтобы передача ожила, необходимо помнить о задушевности русских». Нам или не жить, или уходить в леса.

Говорили с Шукшиным о снах. Мне издавна запомнились лесистые долины с кучами соломенных крыш, места глухие, их я никогда не видел наяву, но помню, уже проснувшись, — владетельную радость от пребывания в тех местах. Макарычу тоже во сне являлись жилища и лица, которых он в жизни не видывал. Некоторые сны он записал.

В первый год после смерти Макарыча я часто видел его во сне: то в белой рубахе он пытается выпрыгнуть из гостиницы, то в гриме Степана Разина идет по ГУМу. И радовался снам, но больше мучился ими.

А в то время на «Мосфильме» в съемочной группе «Слово для защиты» работала помощница режиссера Лена Судакова. Несколько раз подойдя к камере, она молитвенно говорила мне одно и то же: «У вас все будет хорошо. Зайдите в церковь, поставьте свечку». Мы были мало знакомы, я думал себе: «Ну по какому праву она направляет меня?». Вслух помалкивал. Шло время, но Лена, встречаясь мне в коридорах студии или на улице, все спрашивала, был ли я в церкви. Я уклонялся и свирепел. Неожиданно Лена умерла. Увидев в очередной раз мучительный лик Макарыча во сне, я зашел в Филипповскую церковь в Аксаковском переулке и поставил свечку за упокой души своего отца, Макарыча и Константина Степановича Мельникова, и сны прекратились. Верь, не верь, а так было. К чему я о снах?

Когда отданная на перепечатку моя писанина вернулась ко мне, то в папке с рукописью обнаружил я вот это письмо машинистки (привожу его без изменения):

«Уважаемый Анатолий (простите, не знаю Вашего отчества), еще прошу прощения за качество выполненной работы: машинка моя на ладан дышит, да и спешки я не люблю, так что уж не обессудьте, но когда я поставила последнюю точку в Вашей рукописи, я решила: расскажу свой сон. Было это в 1975 году.

Я, молодая мама трех детишек-погодков, Шукшина видела только в "Калине красной", ничего из его рассказов не читала, и о нём тоже. Знала только, что он умер.

Приснилось мне, что еду я в длинном составе, каком-то скучном, с вагонами казенно-зелёного цвета... Я как будто и в вагоне, и смотрю на состав со стороны... Так часто бывает в снах. Едем по тайге. Сначала, вроде настоящие деревья, высокие мрачные ели, а потом вижу: они просто выпилены из фанеры и раскрашены — декорация.

Потом — утро. Я в избе. Чистый пол позолочен лучами солнца, льющимися из окна. Ощущение покоя и радости после такой мрачной поездки.

Вижу, Василий Макарович стоит, одну ногу поставил на табуретку, сапог чистит. Посмотрел на меня, улыбнулся. Лицо доброе такое, просветленное. Я удивилась и говорю:

— Василий Макарович, как же так, говорят, вы умерли?

Он хитро подмигнул и отвечает:

— Это я сам такой слух распустил, а то пристают все, работать мешают. Вот сюда приехал. Здесь не найдут. Только ты никому не рассказывай. Тогда я спрашиваю:

— А почему, скажите, вся тайга на фанере нарисована, как декорация?

— Так оно и есть, — говорит. — Вы все, и я раньше, в декорациях жили. Вся эта жизнь — декорация. Только, упаси тебя Бог, по другую сторону этой декорации заглянуть — сердце лопнет. Вот такой сон».

А может, еще пересекутся наши судьбы и продолжим, если не работу с Василием Макаровичем, то хотя бы общение...