В столице

Французская пословица «Поэты рождаются в провинции, а умирают в столице» очень точно характеризует путь Есенина и Шукшина. Подобно Есенину, навсегда покинувшему в 1912 году Константиново и уехавшему в Москву «за славой», Шукшин весной 1954 года тоже навсегда покинул Сростки, поехал учиться в Москву. Цель у того и другого была одна — найти свой путь, воплотить свои честолюбивые мечты о славе в жизнь.

Путь к славе чаще всего не усеян розами... Но есть некоторые общие закономерности этого нелёгкого пути у Есенина и Шукшина: это и встреча с людьми, которых можно назвать «покровителями», это и «поиски души родной», и поиск своего неповторимого почерка, своего героя...

Уезжая в Москву, Шукшин предпочитает молчать о своих высоких намерениях и планах. И даже спустя годы он скажет в интервью так: «Меня спрашивают, как это случилось, что я, деревенский парень, вдруг все бросил и уехал в Москву в Литературный институт (правда, туда меня, понятное дело, не приняли — за душой не было ни одной написанной строки: поступил на режиссерский факультет в мастерскую М.И. Ромма).

Сама потребность взяться за перо лежит, думается, в душе растревоженной. Трудно найти другую побудительную причину, чем ту, что заставляет человека, знающего что—то, поделиться своими знаниями с другими людьми».

Итак, летом 1954 года Шукшин оказался в Москве. Одет он был в полувоенный костюм, гимнастерку, из-под которой виднелась тельняшка, на ногах были брюки-клеши и сапоги.

Первые шаги по Москве — и сразу две легендарные встречи. По первой легенде, в сквере Литинститута к нему подошел молодой Евгений Евтушенко, разговорился с «простым парнем», внимательно оглядел нелепый — полусолдатский—полуматросский — наряд Шукшина и полусерьезно—полушутя изрек: «Иди—ка ты, паря, во ВГИК, на режиссерский. Там сейчас борются с формалистами и космополитами, там такие, как ты, «рабочекрестьяне», нужны...». А Шукшин, как он рассказывал потом Ю. Скопу, прикинулся сермягой — не знаю—де и не ведаю, что это и за институт—то такой, что за профессия такая — режиссер, — и расспросил у «земели» некоторые подробности, а потом тут же поехал поступать.

Вторая легендарная встреча состоялась с известным режиссёром Иваном Пырьевым. Об этой встрече в своей книге «Почти серьёзно» рассказал Юрий Никулин. Во время вступительных экзаменов во ВГИК из-за отсутствия мест в общежитии Шукшин решил ночевать на бульваре недалеко от Котельнической набережной. «Только задремал на скамейке, как его разбудил высокий худощавый мужчина с палкой в руках. Шукшин, приняв его за сторожа, испугался.

— Чего спишь здесь? — спросил мужчина.

— Ночевать негде, — ответил Шукшин.

— Пойдем ко мне, переночуешь, — сказал незнакомец.

Привел к себе домой, напоил чаем и всю ночь вел с ним разговоры.

Когда Шукшин уже начал учиться, ему кто-то издали показал на режиссера Ивана Пырьева. И Василий Шукшин узнал в нем человека, у которого провел ночь. Только много лет спустя Василий в беседе с Пырьевым спросил:

— А вы помните, Иван Александрович, как я у вас ночевал однажды?

— Не помню, — ответил Пырьев. — У меня много кто ночевал» [21].

Но главным человеком, благодаря которому Шукшин стал студентом режиссёрского факультета ВГИК, задержался в Москве и в последствие воплотил честолюбивую мечту о славе, стал М.И. Ромм. Шукшин понравился Ромму самостоятельностью, независимостью и зрелостью суждений и тем, что был он человеком, уже немало повидавшим и испытавшим в жизни.

Начинался совершенно новый, совершенно особый и весьма важный период в жизни Василия Макаровича Шукшина — период ученичества будущего художника. Это ученичество окажется куда шире, глубже и ответственнее, нежели просто учеба в институте; нередко она будет протекать не только без всякой связи с учебными планами, но и вопреки им.

На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба — красивая. Силу он в себе чувствовал большую. «Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, — думал он, — измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни — вот тогда поглядим». И это были не просто слова.

В письмах матери и сестре писал: «...Столько дел, что приходишь домой, как после корчевки пней... Учиться, как там ни говори, а все—таки трудновато. Пробел—то у меня порядочный в учебе. Но от других не отстану. Вот скоро экзамены. Думаю, что будут только отличные оценки. Но учиться страшно интересно... Ну а дела мои идут замечательно. Только вот время не хватает».

Примечательно, что студенту не хватает именно времени, а не денег. Материально же он весьма доволен, хотя живет, как аскет: представьте себе, какова жизнь в течение пяти—шести месяцев на «довольствие» в шестьдесят рублей.

«Пробел—то у меня порядочный...» Он много раз говорил о том же — о недостаточности, о скудности своих знаний. И, кажется, успел убедить в этом не только себя, но и многих других. На самом же деле, и довольно скоро, наступил период, когда Шукшин не только сравнялся в своих «книжных» знаниях с самыми искушенными по этой части «китами», в чьем распоряжении были блестящие «фамильные» библиотеки, но и далеко обошел и превзошел их.

По воспоминаниям ассистентки М.И. Ромма Ирины Александровны Жигалко, Шукшин брал читать из ее библиотеки множество отнюдь не «распространенных» книг: «Историю цивилизации» Бокля, Коран, двухтомную «Крестьянскую войну под предводительством С.Т. Разина». Он не просто прочитал, а внимательно изучил в студенческие годы и Библию, и собрания сочинений Толстого, Достоевского, Чехова, Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Горбунова, Лескова, Горького и многих—многих других.

Ничто не ускользало от его взора, все вызывало пристальное внимание, изучалось, обдумывалось. Результат не заставил себя ждать. Известный кинорежиссер Сергей Федорович Бондарчук в одной из своих статей отмечал: «Не было среди работников кино начитаннее Василия Макаровича Шукшина. Шукшин имел знания почти энциклопедические... такое достижение — результат огромных усилий, желание не отстать от других, а кое-кого и опередить».

А по свидетельству редактора последнего авторского фильма Шукшина «Калина красная» И.А. Сергиевской, «нерасшифрованный Василий Макарович, ведущий окопную жизнь, в итоге оказался человеком чрезвычайно образованным, особенно в области отечественной литературы и истории. Ко всему прочему, позже собрал огромную библиотеку». Конечно, само по себе это еще ничего не значит — у многих большие библиотеки, да не все читано, а Василий Макарович «был известный пожиратель книг, он читал все...» «В 1973 году, — вспоминает Ирина Александровна, — когда мы с ним часто общались, под запретом были русские религиозные философы. Шукшин раздобывал их произведения из-под полы и вникал. Бердяева я первый раз получила от него с пометкой на полях. Это была ксерокопия, которую он где-то достал. Вообще философией увлекался. И не только русской...» [20]

В период студенчества нелегко приходилось Василию среди респектабельной московской молодежи — сыновей и дочерей знаменитостей или влиятельных людей из государственных, проправительственных кругов. Василий Белов, тесные дружеские отношения которого с Шукшиным завязались именно в студенчестве, в своих воспоминаниях о том времени пишет буквально следующее: «Осенью 1954 года насмешники тиражировали анекдоты про алтайского парня, вознамерившегося проникнуть в ту среду, где, по их мнению, никому, кроме них, быть не положено, взобраться на тот Олимп, где нечего делать вчерашним колхозникам. Отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым. Приходилось Макарычу туго среди полурусской, а то вовсе не русской публики. Часто, очень часто он рисковал, без оглядки ступал в непроходимые дебри. Вспоминалась иллюстрация в детской книге «Тысяча и одна ночь». Синдбад-мореход попадает в долину змей. Долина кишит разнообразными рептилиями, шипящими, свивающимися в клубки и кольца. Как уцелеть среди этого ужаса?» [14].

А выход из этой «долины змей» только один — доказать, что ты лучше, талантливее. И снова В. Белов: «Спасали его книги, спасали, но не спасли. Даже будучи признанным всею страной, он шел по долине и озирался каждую секунду, ожидая ядовитого укуса, змеиного броска».

Эти слова в полной мере можно отнести и к Есенину.

Москва, приютив честолюбивого провинциала, не спешила признать в нём оригинальный талант и упорно не выделяла среди начинающих «самоучек»: все попытки напечатать свои стихи в ежемесячных толстых журналах ничем не заканчивались, они глухо молчали, а ещё — теснота, бедность, неустроенность... Правда, отдушина была — Есенин активно занимается самообразованием: состоит в Суриковском литературно-музыкальном кружке, учится на историко-философском отделении народного университета имени А.Л. Шанявского, где поэт достаточно основательно знакомится с европейской и американской литературой, читая произведения Данте, Шекспира, Оскара Уайльда, Эдгара По, Лонгфелло, Уитмена.

Три года в Москве убедили Есенина в главном: его будущая жизнь — это жизнь поэта, жизнь свободного художника. «Он понимал, что поэзия окончательно взяла его душу в полон, что не его судьба, не его дело — семья, дети, жена, покой, уют. Ни сил, ни желания для этой столь необходимой каждому обычному человеку стороны жизни у него не будет, — пишут в своей книге отец и сын Куняевы. — Он поэт. А всё, что было с ним, — лишь временная лихорадка молодого незрелого ума... Он — Сергей Есенин, а они — все остальные» [17].

Кроме этого, к концу 1913 года Есенин твёрдо решил: он будет писать только о деревенской Руси. Но, оглядевшись, сообразил: в Москве, бездушном, буржуазном городе, «где люди большей частью волки из корысти», ему не найти ни истинных ценителей деревенских, резедой и мятой вскормленных стихов, ни просвещённых меценатов-ценителей. И к концу 1914 года он всё чаще повторяет: «Поеду в Петербург, пойду к Блоку. Он меня поймёт!».

Блок понял, но не совсем: он встретил московского гостя вежливо, но сухо-официально, переправив с соответствующей рекомендацией автора «голосистых» стихов к Сергею Городецкому, а через месяц на просьбу «рязанского парня» о новой встрече ответил отказом. Холодную отчуждённость Блока Есенин истолковал как «снисходительность дворянства», которая по отношению к поэту проявлялась не раз. Да, его баловали, ему льстили, им любовались, но не как с равным, а как с чем-то экзотическим, чем-то вроде расписной дымковской игрушки...

Именно об этом ещё до личного знакомства предупреждал Есенина Н. Клюев: «Мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нём... Им не важен дух твой, бессмертное в тебе. А интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».

Литературный быт Петербурга той эпохи был странен и удивителен для Есенина. Он сразу почувствовал, что интерес к нему в этом обществе не всегда чист и бескорыстен. В литературных салонах его окружали молодые поэты, равнодушные к женщинам, остроумные сплетники, представители не столько золотой, сколько «голубой» молодёжи. В этой среде особой популярностью пользовались не стихи, а деревенские «похабные» частушки, которые просили исполнять Есенина.

В богатых буржуазных салонах за Еcениным ухаживали, ему удивлялись, ахали, oхали, угощали с тарелок коллекционного набора. Дамы изнывали от восторга: «Ну конечно же он истинный поэт! И кудри, крупные какие, поглядите! Пастушок, истинный пастушок!» Молодой Есенин улыбался, но иногда в глазах загорался недобрый огонёк и чувствовалось, что долго такое добродушие длиться не может.

На всю жизнь запомнилась Есенину встреча в салоне Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, где хозяйка навела на него лорнет и с издёвкой спросила: «Что это у вас за гетры?» Есенин, опешив, ответил: «Это валенки» Поэтесса не успокоилась: «Вы вообще кривляетесь!» Несмотря на ставший для него уже привычным успех во время чтения стихов в её салоне, Есенин всю жизнь не мог простить Зинаиде Гиппиус унижения и растерянности, которые он испытал.

После встречи с Ахматовой и Гумилёвым у Есенина тоже остался неприятный осадок: подаренные ему книги с дежурной надписью «Память встречи» для него стали ещё одним доказательством снисходительно-небрежного отношения.

Но в целом даже в 1917 году отношение к столичной элите у Есенина отнюдь не негативное, и это понятно, ведь, несмотря на разность взглядов, эти чужаки не только приветили, но и «раскрутили» его. С лёгкой руки Александра Блока, давшего Сергею Есенину рекомендательные письма для поэта Сергея Городецкого и влиятельного журналиста из «Биржевых ведомостей» Михаила Мурашова, начинается взлёт есенинской известности в северной столице.

Но всё-таки самым главным покровителем для поэта стал Николай Клюев, который в «Плаче о Сергее Есенине» написал буквально следующее: «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка». По воспоминаниям С. Городецкого, Клюев «впился» в Есенина, увидев в нём то, что не увидели ни Гиппиус, ни Ивнев с компанией, ни сам Александр Блок, — перед ним не «молодое многообещающее дарование» и не «сказочный херувим», а зрелый яркий поэт со своим уникальным зрением и неповторимым поэтическим миром.

Два года Есенин и Клюев неразлучны: вместе живут и выступают, вдвоём ходят в гости, позируют художникам, печатаются на одних полосах петербургских газет. Клюев вводит Есенина в мир петербургской литературной элиты, даёт мудрые советы начинающему поэту, не без помощи Клюева, у которого надёжные связи в придворных кругах, Есенину удаётся избежать отправки в действующую армию: покровители «смиренного Миколая» пристроили Есенина санитаром в Царскосельский лазарет, который патронировала императрица.

Сам Есенин именовал Клюева «учителем», в одном чине с Блоком: «Блок и Клюев научили меня лиричности», а в стихах создал следующий облик «народного златоуста»:

Тогда в весёлом шуме
Игривых дум и сил
Апостол нежный Клюев
Нас на руках носил.

ЖЕНЩИНЫ

А далее появилось огромное количество настоящих и мнимых друзей, как и Шукшина, а ещё, как и полагается знаменитостям, — женщин. Есенинское «каждый день я у других колен», «я похож на Дон-Жуана» в полной мере относится и к Шукшину.

Конечно, до дон-жуанского списка Пушкина им далеко, и всё же...

В начале 60-х годов у Шукшина был кратковременный роман с поэтессой Беллой Ахмадулиной, которая играла роль журналистки в его фильме «Живет такой парень». В его дон-жуанском списке Виктория Софронова, редактор журнала «Москва», дочь известного писателя Анатолия Софронова, мать дочери Шукшина Кати; актриса Лидия Александрова (Чащина); актриса Лидия Федосеева, которая стала самой большой любовью Шукшина и матерью двух его дочерей, впоследствии ставших актрисами — Марии (1967) и Ольги (1968).

Отношения с любимыми женщинами складывались очень непросто. Из-за проблем в личной жизни Шукшин, как и прежде, прятался в пьяном угаре и в родной деревне. Его друзья уверяли: актер и режиссер даже подумывал о суициде. Бывало, что Василий Макарович пил две-три недели подряд, был буйным и задиристым.

Ни уговоры родных, ни советы друзей, ни слезы любимых женщин, ни рождения дочек от алкоголя Шукшина не спасали. Макарыч пил...

А однажды он повел маленькую дочку Машу на прогулку. Встретив приятеля, он спокойно зашел с ним в забегаловку. Друзья выпили, начали разговор. А спустя некоторое время Шукшин увидел: дочки рядом нет. Василий Макарович очень испугался и стал искать малышку. Ее нигде не было. С отчаянием и горькой злобой на себя он бегал по подъездам и дворам, спрашивал у прохожих. Девочки нигде не было. В панике он обратился к Богу, что перестанет пить, если найдет Машеньку живой и невредимой. Небеса услышали его молитву: малышка нашлась. Василий сдержал данную клятву и не пил до конца жизни.

Постоянные попытка утопить проблемы на дне стакана были и у Сергея Есенина. Пагубная страсть началась вместе с порой имажинизма, с порой путешествий по России. Первопричины называют разные, одна из них — «зреть, что сотворено с Россией, трезвыми глазами было невозможно», другая — перипетии на личном фронте, третья — тоска, а иногда — обыкновенный кураж...

Но в то время когда друзья и знакомые сплетничали о вечном беспробудном пьянстве поэта, он работал как одержимый. Около сотни первоклассных стихов, не считая крупных поэм, за последние два года! Работал, как священнодействовал: мыл голову, приводил себя в порядок, ставил на стол цветы, поддерживал силы крепким чаем... А после работы — весёлая компания, в которой в лицо льстят, а за спиной говорят гадости. Он выпивал один-два стакана, после чего развязывался язык и пропадала всякая напускная вежливость... Современники утверждают: почти во всех случаях это был больше театр, чем натуральные выходки пьяного человека.

Рассказывают, что Исаак Бабель, хладнокровный, трезвый, прагматичный человек, отнюдь не богемного склада, — и тот попал под влияние Есенина, когда во время одной из встреч с поэтом принял участие в весёлой пьянке, после чего не мог вспомнить, как попал домой без шляпы и бумажника. Потом только и вспоминал песню, которую пел Есенин на свою собственную мелодию и от которой женщины и мужчины плакали, не стыдясь и не утирая слёз:

Эх, любовь-калинушка, кровь — заря вишнёвая,
Как гитара старая и как песня новая.
. . . . . . . . . .
Пейте, пейте в юности, бейте в жизнь без промаха
Всё равно любимая отцветёт черёмухой.

Я отцвёл, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили...

Но в жизни не так, как в песне... Говорить о том, что поэт «отцвёл» к концу жизни, вряд ли представляется возможным. В 1925 году за три дня пребывания в психиатрической клинике написал шесть лирических шедевров, вошедших в цикл «Стихи о которой»: «Клён ты мой опавший...», «Какая ночь! Я не могу...», «Не гляди на меня с упрёком», «Ты меня не любишь, не жалеешь...», «Может поздно, может слишком рано...», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...».

Доподлинно неизвестно, кому из женщин Есенин посвятил последний свой поэтический цикл, но известно точно, что всю свою жизнь Есенин, по утверждению друга поэта В.С. Чернявского, «надеялся жениться на хорошей, верной девушке, которую не удаётся встретить». Огромный успех у женщин чаще всего затмевал его собственные чувства. Может быть, именно это даёт основание литературоведу А.М. Марченко утверждать, что «женщины в драме его судьбы никогда не играли главных ролей, как это было у Блока или Тютчева. У него и стихов, описывающих конкретную любовную ситуацию, практически нет. За исключением разве что цикла «Любовь хулигана», посвящённого актрисе Августе Миклашевской... Но все они — «кого любил и бросил» — хотя бы тенью промелькнули в его лирике...» [22, с. 11].

А.М. Марченко вторит и сам поэт: «Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя, — все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это — искусство...»

Что случилось? Что со мною сталось?
Каждый день я у других колен.
Каждый день к себе теряю жалость,
Не смиряясь с горечью измен.
Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
Вилось в чувствах нежных и простых,
Что ж ищу в очах я этих женщин —
Легкодумных, лживых и пустых?
На душе — лимонный свет заката,
И все то же слышно сквозь туман,
— За свободу в чувствах есть расплата,
Принимай же вызов, Дон-Жуан!

«У меня было три тысячи женщин!» — похвастался как-то Сергей Есенин приятелю. На недоверчивое «Вятка, не бреши!» заулыбался: «Ну, триста. Ну, тридцать». Его нельзя было не любить...

Кто же они — «кого любил и бросил» Есенин?

Первая в этом списке Анна Изряднова, которая стала первой, гражданской супругой поэта и матерью его первого сына Юрия, который в 1937 году был расстрелян.

В июле 1917 года Сергей познакомился с красавицей Зинаидой Райх, бурный роман закончился официальным браком, в котором родилось двое детей — Татьяна и Константин. В дальнейшем Зинаида вышла замуж за известного режиссера — В.Э. Мейерхольда, который усыновил ее детей от брака с Есениным.

Еще будучи в браке с Зинаидой Райх, Сергей Есенин познакомился с переводчицей и поэтессой Надеждой Давыдовной Вольпин, которая также как поэт входила в кружок имажинистов. От этого романа у Есенина в 1924 году родился внебрачный сын.

Известнейшей связью любвеобильного Есенина по праву считается его роман с Айседорой Дункан, которая была старше поэта на 22 года, что не помешало ей влюбиться в «красивого русского» с первого взгляда. Перед поездкой в США, в 1922 году, пара официально оформила отношения, однако совместная жизнь была омрачена скандалами и постоянными ссорами. Чета Есениных — Дункан вернулась обратно, в СССР. Айседора чувствовала, что брак разваливается, безумно ревновала и мучилась. Отправившись на гастроли в Крым, Айседора ждала там Сергея, который обещал вскоре приехать. Но вместо него пришла телеграмма: «Я люблю другую, женат, счастлив. Есенин»

Этой другой стала его поклонница Галина Бениславская.

Так беззаветно, как любила Галина, редко любят. Есенин считал ее самым близким другом, но не видел в ней женщину. Ну чего ему не хватало?! Стройная, зеленоглазая, косы чуть не до полу, а он не замечал этого, о своих чувствах к другим рассказывал.

Галина оторвала его от Дункан, старалась отвадить и от друзей-собутыльников, ждала ночами у двери, как верная собака. Помогала, чем могла, бегала по редакциям, выбивая гонорары. И телеграмму в Крым Айседоре дала она же. Галина считала его своим мужем, он же говорил ей: «Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий друг, но вас я не люблю...» Есенин приводил в ее дом женщин и тут же ее утешал: «Я сам боюсь, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил — Зинаиду и Изадору — и не мог иначе. Для меня любовь — это страшное мучение, это так мучительно».

Галина все ждала, когда же он увидит в ней не только друга. Но так и не дождалась. Она покончила жизнь самоубийством, застрелившись на его могиле 3 декабря 1926 года, практически через год после смерти самого поэта.

Но первой соперницей Дункан была, на самом деле, не Галина Бениславская, а Августа Леонидовна Миклашевская, актриса Московского Камерного театра. Именно ей посвящены несколько стихотворений из знаменитого цикла «Любовь хулигана», однако страстный роман оказался весьма быстротечным и скоро закончился полным разрывом.

В 1925 году Есенин женился... на Сонечке Толстой, внучке знаменитого писателя Л.Н. Толстого.

Сонечка была готова, как и ее знаменитая бабушка, посвятить всю жизнь мужу и его творчеству.

Все было на удивление хорошо. У поэта появился дом, любящая жена, друг и помощник. Софья занималась его здоровьем, готовила его стихи для собрания сочинений. И была абсолютно счастлива.

А Есенин, встретив приятеля, отвечал на вопрос: «Как жизнь?» — «Готовлю собрание сочинений в трех томах и живу с нелюбимой женщиной».

Софья Толстая — еще одна не сбывшаяся надежда Есенина создать семью. Вышедшая из аристократической семьи, по воспоминаниям друзей Есенина, очень высокомерная, гордая, она требовала соблюдения этикета и беспрекословного повиновения. Эти ее качества никак не сочетались с простотой, великодушием, веселостью, озорным характером Сергея. Кроме этого, Есенин тогда много пил. Бывало, бил её. А она его любила. Несмотря ни на что.

Кузина Софьи Андреевны, Ольга Константиновна Толстая, в одном из писем пишет: «Вся эта осень, со времени возвращения их из Баку, это был сплошной кошмар. И как Соня могла это выносить, как она могла продолжать его любить — это просто непонятно и, вероятно, объясняется лишь тайной любви. А любила она его, по-видимому, безмерно... Его поступки... безумную, оскорбительную ревность — она все объясняла болезнью и переносила безропотно, молчаливо, никогда никому не жалуясь... В конце ноября или начале декабря он сам решил начать лечиться и поместился в клинику, но скоро заскучал... Явился домой 21-го декабря уже совершенно пьяный с бутылкой в руках... 23-го вечером мне звонит Соня и говорит: «Он уехал...» И в первый раз в голосе Сони я почувствовала усталость, досаду, оскорбление. Тогда я решилась сказать: «Надеюсь, что он больше не вернется».

Супруги вскоре разошлись.

После развода в письме к матери Софья Андреевна напишет: «Потом я встретила Сергея. И поняла, что это большое и роковое. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Остальное пришло потом. Я знала, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. Я себя всю отдала ему. Я совсем оглохла и ослепла, и есть только он один.

Если вы любите меня... то я прошу вас ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чем не винить. Что из того, что он пил и пьяным мучил меня. Он любил меня, и его любовь все покрывала. И я была счастлива, безумно счастлива... Благодарю его за все, и все ему прощаю. И он дал мне счастье любить его. А носить в себе такую любовь, какую он, душа его родили во мне, — это бесконечное счастье».