Уход

Накануне развода, в ночь с 4 на 5 октября 1925 года, Есенин диктует С.А. Толстой семь стихотворений о зиме, а лирических экспромтов на эту же тему было бессчетное количество. Мертвенный лунный свет, вызывающий приступы ужаса несколько лет назад, теперь заливает его «зимние» стихи: всё действие в каждой стихотворной миниатюре разыгрывается в лунную ночь, в мире холодного сияния и призрачных теней...

В первый раз я от месяца греюсь,
Первый раз от прохлады согрет,
И опять и живу и надеюсь
На любовь, которой уж нет.

Есть нечто объединяющее все есенинские экспромты последних месяцев его жизни — предчувствие близкой гибели. Временами ощущение близкого конца нагнетается и становится почти осязаемым:

Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И берёзы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

А ещё в последние годы жизни во время своих пьяных загулов Есенин начинает бить зеркала. В парижском отеле он разбил все зеркала, затем в мае 1923 года он метнул канделябр в зеркало, которое разлетелось на мелкие кусочки. Это не случайно: психоаналитики утверждают, что битье зеркал является проявлением стремления к самоуничтожению. Вначале человек уничтожает свое изображение в зеркале, а потом — и себя... Далеко не случаен и финал поэмы «Чёрный человек»:

Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

Среди трактовок финала поэмы нам кажется самой убедительной трактовка И.А. Есаулова, который считает, что в финале невозможно говорить о какой бы то ни было «победе» героя (как уже неоднократно отмечалось, разбитое зеркало, как и «смерть» месяца, могут предвещать только смерть и самого героя, а отнюдь не его «победу)» [23]. Почти со стопроцентной точностью повторяют эту же мысль и Куняевы: разбитое зеркало — «дурная примета, предвестие смерти» [17, с. 555].

И вообще мотив смерти становится доминирующим в лирике поэта последних двух лет.

Захочешь лечь,
Но видишь не постель,
А узкий гроб
И — что тебя хоронят.

1924

    * * *

Любимые! Ну что ж! Ну что ж!
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.

1925

Из 400 случаев упоминания о смерти в его стихах более трети приходится на последние два года, в половине этих стихов поэт говорит о своей смерти, не просто смерти, а самоубийстве. Больше того, часто речь идет об удушении, повешении.

Современник Владимир Кириллов вспоминает слова Есенина: «Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость... Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом рассеиваешься».

Это «чувство смерти» было не беспочвенным: он обладал острейшей интуицией и поистине звериным чутьём опасности и постоянно повторял: «...меня хотят убить! Я как зверь чувствую это!»

При этом есть свидетельства, что в это же время Есенин не раз признавался друзьям: «Я ищу гибели». «К концу 1925 года решение «уйти» стало у него маниакальным, — вспоминал позднее Анатолий Мариенгоф. — Он ложился под колёса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом» [24]. Впрочем, многие из этих попыток носили демонстративный, истерический характер и были рассчитаны больше на то, чтобы привлечь к себе сочувственное внимание окружающих.

Но всё не так просто: с одной стороны, «я ищу гибели», а с другой стороны, «Есенин всеми возможными способами стремится в последний год заклясть смерть, отвести её от себя, ускользнуть из-под её ледяного крыла.

Он сбросил с балкона свой бюст работы Коненкова. Дескать, если моё изображение разбилось на части, значит, смерть просвистит мимо.

В самых непотребных забегаловках он бесстрашно вступал в любые потасовки и два или три раза действительно находился на волосок от гибели. Что называется, искушал судьбу. Пронесло? Значит, ещё поживём...

А однажды так прямо и заявил Грузинову: «Напиши обо мне некролог» [17, с. 547—548]. Некролог о живом человеке — это ещё одно заклятие смерти...

И всё-таки спастись не удалось. 28 декабря 1925 года в Ленинграде в гостинице «Англитер», по официальной версии, С. Есенин покончил жизнь самоубийством. Ему исполнилось лишь тридцать лет. Почему? Версий много. Есть версия и об убийстве, что до сих пор не доказано, несмотря на огромное количество публикаций на эту тему.

Нельзя не согласиться с С.Ю. и С.С. Куняевыми в том, что «может быть, и настанет день, когда будут даны исчерпывающие и точные ответы на поставленные вопросы. Ведь речь идёт о Сергее Есенине, человеке и поэте, — жизнь, поэзия и смерть которого до сих пор хранят в себе некую тайну бытия, перед каковой в недоумении останавливались друзья, писавшие мемуары, литературоведы, разбиравшие его поэзию по строчкам, следователи и эксперты, восстанавливавшие детали его гибели.

И если даже и будут названы по именам те, кто присутствовал при последних минутах земной жизни Есенина, едва ли это знание целиком и полностью объяснит нам причину происшедшего...» [17, с. 586].

В.И. Белов в уже цитируемой статье «Тяжесть креста» утверждает, что «смерть Шукшина, на мой взгляд, подобна смерти Есенина», не давая никаких комментариев.

На первый взгляд, это утверждение вызывает некоторое недоумение: самоубийство и смерть от «сердечной недостаточности» — что здесь может быть общего? Но это только на первый взгляд...

В Википедии о смерти Шукшина — лаконичная запись: «2 октября 1974 года Василий Макарович Шукшин скоропостижно скончался в период съёмок фильма «Они сражались за Родину» на теплоходе «Дунай». Мёртвым его обнаружил его близкий друг Георгий Бурков. Похоронен в понедельник, 7 октября, в Москве на Новодевичьем кладбище».

Но совсем по-другому описывает это скорбное событие В.И. Коробов, автор книги «Василий Шукшин: Вещее слово», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей»:

«1 октября 1974 года в киногруппе «Они сражались за Родину» был обычный и совсем нетрудный съемочный день, основная работа была уже позади. Шукшин — накануне много говорили о «Разине», разрешение на запуск которого было наконец получено, — чувствовал себя усталым и разбитым. Они решили с Бурковым после съемок съездить в станицу Клетскую, снять усталость в бане.

На съемках на Василия Макаровича как—то нервно подействовало «окровавленное» ухо Тихонова (как требовалось по роли), а до этого, в гримвагоне, он мрачно чертил спичкой, окуная ее в красный грим, на пачке «Шипки» какую—то странную картинку: дерево, холм... Потом стал ретушировать и одновременно размывать ее...

— Что ты делаешь, Вася?! — воскликнул Бурков.

— Да вот... «Смерть в тумане» называется...

— Брось, ты что?! — Бурков выхватил у него пачку «Шипки» и положил себе в карман.

...Поехали на «газике» в Клетскую. Молодой шофер Паша неудачно развернулся и нечаянно переехал неосторожную станичную кошку. Шукшина начали бить нервные судороги, он с трудом успокоился. Перед баней шофер рассказал старику—хозяину (отцу заведующего местной кинофикацией) о дорожном происшествии. «Не к добру, — сказал старик, — к большой беде примета... Ну, да это раньше в приметы верили, сейчас все не так...»

Мыться расхотелось, только погрелись слегка. Василий Макарович даже на полок не поднимался, посидел внизу. На обед у гостеприимного старого донского казака была лапша, мед, чай со зверобоем. Дважды — до обеда и после — Шукшин звонил в Москву. К телефону никто не подошел.

Вернулись на «Дунай». В каюте у Буркова стояли два стакана с холодным кофе. Шукшин подгорячил свой стакан маленьким кипятильником и выпил. Вроде бы оживился. Немного поговорили на разные темы. Бурков предложил лечь сегодня спать пораньше. Да, согласился Шукшин, хорошо выспаться бы не мешало, и вскоре ушел в свою каюту, которая располагалась рядом.

Буркову не спалось. Посреди ночи, примерно в два—три часа, он услышал стук двери и знакомый звук шагов. Он выскочил на палубу. Шукшин, в съемочном галифе и белой нательной рубашке, держался левой рукой за сердце

— Ты что, Вася?..

— Да вот, защемило что—то и не отпускает, а мне мать говорила: терпи любую боль, кроме сердечной... Надо таблетки какие—нибудь поискать, что ли... — Врача на теплоходе не оказалось, уехал в этот день на свадьбу в одну из станиц. Нашли с помощью боцмана аптечку. Валидол не помог. Бурков вспомнил, что мать у него пьет от сердца капли Зеленина. Шукшин принял это лекарство.

— Ну как, Вася, легче?

— А ты что думаешь, сразу, что ли, действует? Надо подождать...

Зашли в каюту Шукшина.

— Знаешь, — сказал Василий Макарович, — я сейчас в книге воспоминаний о Некрасове прочитал, как тот трудно и долго помирал, сам просил у Бога смерти... — Да брось ты об этом!..

— А знаешь, мне кажется, что я наконец—то понял, кто есть «герой» нашего времени.

— Кто?

— Демагог. Но не просто демагог, а демагог чувств... Я тебе завтра подробнее объясню...

— Вася, знаешь что, давай—ка я у тебя сегодня лягу...

Шукшин посмотрел на вторую кровать, заваленную книгами, купленными в Волгограде, Клетской и Ленинграде (всего их было — назовет потом опись — сто четыре названия), бумагами и вещами.

— Зачем это? Что я, девочка, что ли, охранять меня... Нужен будешь — зову. Иди спать...

Долго еще прислушивался Бурков к ночным звукам, но в соседней каюте было тихо. Он забылся сном под утро и проснулся поздно, часов в десять. Первая мысль была та же, с которой заснул: никакого кофе, пьем сегодня только чай. Заварка была в каюте у Шукшина. Он зашел туда. Вася лежал на левом боку, что—то в его позе показалось Георгию «не таким». Но он прогнал от себя и тень подобной мысли. Взял потихоньку заварку и пошел к себе. Скипятил, заварил два стакана, положил в них по два куска рафинада. Решил, что пора будить... Василий Макарович лежал в той же позе, на левом боку, руки под себя.

— Вася, — легонько дотронулся до него Бурков, — Вася... Но тут его рука ощутила неестественный холодок. Он уже всё понял, но не хотел и не мог понимать. И столь же тихо, как вошел, вышел на цыпочках из каюты. Зашел в свою. «С ума схожу, не иначе...» Положил в один из стаканов еще два куска сахара, помешал ложечкой, отпил. «Вот же, пью чай, чувствую — сладко...» Вышел на палубу, подошел к группе киношников, услышал какой—то анекдот...

«Вот же, слушаю анекдот, понимаю...» Навстречу шел Николай Губенко. Бурков взял его за руку и сказал:

— Пошли к Васе... — Что—то такое, видимо, было в его лице, потому что Губенко тут же передался нервный шок, и он закричал, отшатываясь:

— Что?! Что—о-о?! Нет—нет, не хочу, не могу... — А перед Бурковым стояло лицо Васи, какой—то новый его лик: желваки разгладились, проступило что—то мягкое, бесконечно доброе, незащищенное, детское...

А на столе в каюте лежала раскрытая тетрадь с почти готовой новой повестью для театра: «А поутру они проснулись»...

А на родину, немного обгоняя скорбную весть, шло жизнерадостное последнее письмо от Васи, написанное красными чернилами:

«Мама, родненькая моя! Я жив—здоров, все в порядке. Здоровье у меня — нормально...» [25].

Несколько иначе реакцию Г. Буркова на смерть своего друга описывает Тамара Пономарёва в своей книге «Потаённая любовь Шукшина»: «Под утро, проходя мимо каюты Шукшина, Георгий (Бурков) заметил свет за дверью, поэтому, не постучав, чуть приоткрыл ее. Увидел, что Василий Макарович лежит на постели в какой-то неестественной позе, отвернув лицо к переборке. А поскольку волосы его были выкрашены в белый цвет, чтоб Шукшин выглядел моложе (по роли ему было отнюдь не сорок пять), то в первый момент Буркова пронзила мысль: «Есенин!» Ему показалось, что это спит Сергей Есенин. Взгляд наткнулся на скрюченную руку, лежавшую на груди, на смятые рубашку и ворот, будто их рвали, задыхаясь. И вдруг Георгий похолодел от страшной мысли. Захлопнул в ужасе дверь и некоторое время ходил по теплоходу, не решаясь довести до всех черную весть» [20].

Сам Г. Бурков рассказывал об этом так: «Я постучался к Шукшину. Дверь была не заперта. Но я не вошел, а от двери увидел... рука, мне показалось, как-то... Я чего-то испугался. Окликнул его. Ему же на съемку было пора вставать. Он не отозвался. Ну, думаю, пусть поспит. Опять всю ночь писал.

Я пошел по коридору и столкнулся с Губенко. «Николай, — попросил я, — загляни к Васе, ему скоро на съемку, а он чего-то не встает...»

Он к нему вошел. Стал трясти за плечо, рука как неживая... потрогал пульс, а его нет. Шукшин умер во сне. «От сердечной недостаточности», — сказали врачи. Я думаю, они его убили. Кто они? Люди — людишки нашей системы, про кого он нередко писал. Ну, не крестьяне же, а городские прохиндеи... сволочи-чинуши...»

Тело Шукшина в тот же день доставили в Волгоград, где врач сделал вскрытие в присутствии студентов. На вскрытие Шукшина специально из Москвы прилетел главный патологоанатом страны профессор Георгий Автандилов и все материалы экспертизы забрал с собой в столицу.

В справке-заключении о смерти было от руки написано «сердечная недостаточность», хотя всю жизнь Василия Макаровича лечили от язвы желудка.

После смерти Шукшина в народе внезапно поползли слухи о том, что умер он не естественной смертью — мол, ему помогли это сделать. Эти слухи циркулировали даже в кинематографической среде: сам Бондарчук однажды признался, что какое-то время считал, что Шукшина отравили. Но эти слухи никакого реального подтверждения так и не нашли, хотя...

По утверждению Т. Пономарёвой, «из волгоградских врачей, кто непосредственно при этом присутствовал, вскоре в живых не осталось никого! Да и с актерами, что-то знавшими, происходило то же самое, начиная с Буркова и кончая «генералом от кино» С.Ф. Бондарчуком!Загадочно, но факт. Как будто бежал огонь вслед за шагающим по терниям земным Шукшиным и заметал его следы, оставив нам лишь духовное наследие...» [20].

То же самое происходило с непосредственными свидетелями последних четырёх есенинских дней: проживавший в гостинице в момент гибели Есенина его близкий друг писатель Георгий Устинов повесился при невыясненных обстоятельствах в 1932 году, оставив записку, написанную кровью, содержание которой неизвестно по сей день; Вольф Эрлих был расстрелян в 1937 году; милиционер Николай Горбов, производивший осмотр места происшествия и составивший «Акт о самоубийстве Есенина», был арестован в начале 30-х годов и бесследно исчез; управляющий гостиницей «Англитер» чекист Назаров был арестован в 1929 году и отправлен на Соловки, откуда вернулся через несколько лет морально и физически сломленным; один из понятых — Медведев — репрессирован в 30-е годы; судмедэксперт Гиляревский, осуществлявший вскрытие тела Есенина, бесследно исчез, его жена погибла в застенках ГПУ; репрессирован поэт В. Князев, видевший труп поэта в морге и написавший: «В маленькой мертвецкой, у окна Золотая голова на плахе: Полоса на шее не видна — Только кровь чернеет на рубахе». Этот трагический список можно продолжить. В него войдут зверски убитая бывшая жена Есенина Зинаида Райх, объявившая себя хранительницей наследия поэта; расстрелянные сын Есенина от Н. Изрядновой Георгий, друзья поэта Алексей Ганин и Николай Клюев.

«В медицинских кругах случай с Шукшиным не афишировался, — пишет Т. Пономарёва. — От разговоров о том, что Василия Макаровича насильственно убрали, врачи благоразумно уходили. Это были люди «старой гвардии». Они давали тогда подписки о неразглашении служебных тайн и умели держать язык за зубами, прекрасно зная, чем это кончается...

С Шукшиным опять произошло нечто, чему до сих пор объяснения нет. Он в свое время не вошел, а «вломился» в мир искусства, и так же стремительно оборвался его полет в человеческом мироздании, опять же загадочным образом» [20].

И главную загадку — причину смерти великого писателя пытаются разгадать до сих пор, как и загадку смерти Есенина.

Л. Федосеева-Шукшина утверждает: «Я уверена: в ту ночь произошло убийство. Чего Вася и боялся последнее время. Он показывал мне список своих родственников, которые умерли насильственной смертью. Боялся, что разделит их участь. Предчувствие было. (Согласно этому списку, в разное время погибли: отец, семь дядьев и два двоюродных брата Шукшина). «Господи, дай скорее вернуться со съемок! Дай бог, чтоб ничего не случилось!» Случилось. Когда на разных уровнях заявляют, что не выдержало больное сердце Шукшина, мне становится больно. Вася никогда не жаловался на сердце... Он чувствовал себя прекрасно, несмотря на безумные съемки, ужасную войну, которую снимал Бондарчук. Как раз перед съемками «Они сражались за Родину» Бондарчук устроил его на обследование в самую лучшую цековскую больницу. Врачи не нашли никаких проблем с сердцем. У меня до сих пор хранятся кардиограммы. Там все слава богу. Говорят, что умер оттого, что много пил. Ерунда! Вася не брал в рот ни капли почти восемь лет».

А ещё Лидия Николаевна позже говорила, что видела человека, который буквально «пас» Василия Макаровича последнее время в Москве. Он вдруг появился за несколько дней до смерти Шукшина на теплоходе «Дунай», а потом исчез внезапно и таинственно, как и появился. Журналистка Светлана Хрусталева пишет, что Николай Иванович Дранников, основатель Дней памяти В.М. Шукшина на Дону, уверен: сердце Шукшина остановилось... от испуга. Мол, могло быть такое, он неожиданно увидел в ночи человека, припавшего к стеклу — лицо своего преследователя.

По словам Евгении Яковлевны Платоновой, которая была понятой на теплоходе «Дунай», все в каюте было разбросано. Будто кто-то что-то искал. А сам Шукшин лежал скорчившись. Это никак не вяжется с фотографией криминалистов, где Василий Макарович лежит в ухоженной каюте, прикрытый одеялом, словно спит.

Георгий Буркова, главный свидетель смерти Шукшина, по воспоминаниям современников, никогда не верил в то, что Шукшин умер своей смертью: он тоже был удивлён, что рукописи Василия Макаровича были разбросаны по полу каюты, что было не в привычках Шукшина-аккуратиста, из чего можно было сделать вывод — кто-то копался, что-то искали.

Неопровержимый факт, что и в номере, где нашли тело Есенина, был «полнейший разгром. Вещи были вынуты из чемодана, на полу были разбросаны окурки и клочки разорванных рукописей». «Там на полу лежала скатерть, битая посуда. Всё было перевёрнуто... В номере Есенина были следы борьбы и явного обыска», — известно со слов санитара К.М. Дубровского, который побывал в пятом номере первым.

В разговорах с близкими людьми Г. Бурков, постоянно чего-то опасаясь, упоминал ещё о том, что в каюте Шукшина чувствовался запах корицы — запах, который бывает, когда пускают «инфарктный» газ, а ещё однажды в разговоре с Т. Пономарёвой «молвил вдруг неожиданное: «Не в тромбе там дело было и не в сердечном приступе, а в чашечке кофе...»

«Оказывается, — рассказывает Т. Пономарёва, — когда Георгий Бурков вместе с Шукшиным завернул в его каюту, случилось следующее.

Войдя, Шукшин вдруг остановился у двери, глядя напряженно и внимательно на столик, где одиноко стояла чашка с дымящимся кофе.

— Надо же, кто-то позаботился.

— Заказывал, что ли?

— Да нет, вроде.

— Ну так и что? — Я пока что не понимала, к чему клонит Бурков. Принесли кофе. Это говорит скорее о доброхотстве, а не...

— Ошибаешься! Когда под утро, проходя мимо каюты и увидев свет в ней, я заглянул туда, то увидел Шукшина в смертельной позе. Первое, что я сделал, — глянул на столик. Чашки с кофе там не было. Кто-то предусмотрительно ее убрал! Унес — и дело с концом. Ничего не докажешь. А в ней-то и мог быть ответ на то, что случилось» [20].

Кстати, в Институте Склифосовского, куда привезли тело Шукшина из Волгограда, отказались делать повторное вскрытие, мотивируя это тем, что одно вскрытие уже было произведено

Всё это нельзя было замолчать. Общественность требовала провести экспертизу на предмет отравления. Но Шукшин уже был предан земле. В одной газете появилось сообщение, что создана независимая комиссия по расследованию смерти Василия Макаровича, но в экспертизе этой комиссии «компетентными органами» было отказано.

Подобная специальная комиссия по настоянию председателя Есенинского комитета профессора Юрия Прокушева была создана и по факту смерти Есенина. В нее вошли литературоведы, криминалисты, следователи, почерковеды, потомки поэта и, конечно же, авторы версий. Из архивов и музеев страны были извлечены подлинные негативы посмертных фотографий, а из Пушкинского дома в Санкт-Петербурге была доставлена посмертная маска, сделанная знаменитым скульптором Золоторевским. Восстановлены протокол о смерти и судебно-медицинский акт, записи допросов свидетелей, дневники очевидцев. Во избежание неточности каждый предмет и документ изучали сразу несколько ведущих в своей области специалистов. Исследования продолжались шесть лет. Результаты этого титанического труда, собранные в сборнике «Смерть Сергея Есенина. Документы, факты, версии», были опубликованы в 1996 году. Вердикт экспертов: произошло самоубийство. А вот что или кто подтолкнул его к петле? Однозначного ответа на этот вопрос так и не получено...

Обречённость поэта предрекал ещё при его жизни знаменитый психиатр П.Б. Ганнушкин, земляк Есенина, трогательно любивший Сергея и с риском для своей жизни оберегавший его жизнь.

В преддверье векового есенинского юбилея 95-летняя Надежда Давыдовна Вольпин в беседе с журналистом радио «Свобода» сказала, что по поведению Есенина, по поступкам, по разговорам его она знала, что он покончит жизнь самоубийством, только не знала, когда это произойдёт.

В июне 1925 года Есенин сказал Софье Толстой — ещё невесте: «А умереть я всё-таки умру. И очень скоро!»

Во время последней встречи с Анной Изрядновой осенью 1925 года поэт заявил: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру...» и сжёг свёрток с какими-то бумагами.

Тогда же, как бы прощаясь и готовясь к смерти, навестил Мариенгофа, забрёл к Миклашевской, побывал у Зинаиды Райх, повидал своих детей...

Он, по мнению современников, в 1925 году «потерял нить жизни», а самоубийцей может стать именно тот человек, по оценке Николая Бердяева, который ни во что не верит, ни на что не надеется и ничего не любит.

Анна Ахматова на другой день после смерти Сергея Есенина сказала: «Он страшно жил и страшно умер», а Галина Серебрякова утверждала, что «он нёс в себе трагедию».

Каждый гениальный художник несёт в себе трагедию, словно крест, и никакими лекарствами тут не поможешь.

Подобную трагедию нёс в себе и В. Шукшин. Версия о его отравлении появилась далеко не случайно.

«Художник, разогнувший хребет перед сильными мира сего, всегда представляет опасность, — такое объяснение даёт Т. Пономарёва. — Опасны его непредсказуемые Стенька Разин и Егор Прокудин, по прозвищу Горе, опасна реакция опамятовавшегося народа, который грузовиком сшибает с мостков в реку правительственную «Чайку» (во времена Шукшина на «Чайках» ездили только представители власти), которую после просмотра фильма «Калина красная» попросили заменить на «Волгу»: мол, ненужные ассоциации может вызвать. Вызрел художник, имеющий свою точку зрения на обстоятельства, его окружающие» [20].

Станислав Любшин вспоминает: «...в тех наших встречах я видел очень нервного, издерганного человека, потому что такая травля на него шла! Казалось бы, как национальный писатель, выражающий русскую душу, умеющий понять судьбу любого человека, он начальникам Госкино должен был бы быть нужнее всего. Но они наглую отговорку на все случаи жизни придумали: «Очень много Шукшина на экране будет». Его «Степана Разина» закрыли на киностудии Горького, потому что несколько кинематографистов написали разгромные закрытые рецензии. Картину угробили, и, по-моему, здоровье Василия Макаровича» [26].

То же самое произошло и с другой идеей Шукшина — желанием экранизировать собственную сатирическую сказку «Точка зрения». Во время обсуждения этой заявки на студии имени Горького коллеги Шукшина внезапно приняли его идею в штыки. Известный режиссер С. Юткевич, к примеру, заявил: «Картина в целом предстает настолько неутешительной, что вряд ли она принесет много радости зрителям, даже желающим надсмеяться над своими недостатками и трудностями в наступающем юбилейном году» (приближалось 50-летие советской власти). Убийственные выводы коллег произвели на Шукшина тягостное впечатление: он впервые задумался о самоубийстве.

Да и вообще, ни одного фильма не вышло, чтобы, как он задумал, так и снял. В этих картинах не было ничего «антисовесткого», просто выражалась своя точка зрения. Но понимали «инстанции», что искусство способно воздействовать на человека, может даже совсем изменить...

«Шукшин всегда был неким перпендикуляром к столичной кинематографической жизни, что вызывало очень серьёзный конфликт, — рассказывает Валерий Фомин, историк кино, сотрудник НИИ киноискусства. — Московская кинотусовка уже тогда была очень прозападной, а Шукшин был ярким патриотом, человеком от земли, от народа. Ещё до поступления во ВГИК он прошёл такие университеты — работал в колхозе, на стройке, служил на флоте, был учителем, стал секретарём райкома комсомола, ездил по сёлам. Шукшин чувствовал себя здесь, в столице, изгоем. Он и говорил, и писал, и думал, и переживал происходящее по-другому. Эта шукшинская особость, инакость вызывала, с одной стороны, восхищение, но одновременно — и страшную зависть, ревность коллег.

Во ВГИКе дисциплину по редактированию фильма я проходил у Шукшина на картине «Живёт такой парень». Был вместе с ним и на «Печках-лавочках», и на «Калине красной». Вся его жизнь прошла у меня перед глазами. Поэтому могу утверждать: от цензуры Шукшин страдал, как никто другой. Мало кто знает, что после первого успешного фильма «Живёт такой парень» следующей постановкой Шукшина должна была стать «Точка зрения. Сказка о пессимисте и оптимисте». В этом ярком сатирическом произведении он бичевал штампованную мёртвую мысль, которая уродовала и деформировала жизнь. Это был хоть и глубоко зашифрованный, но всё же серьёзный выпад против советской идеологии. Сценарий зарубили самым беспощадным образом. Причём зарубила не какая-то сидящая высоко таинственная цензура, а коллеги-кинематографисты. Их рецензии в одночасье похоронили будущий фильм».

«Фильм «Странные люди» мы смотрели в редакции журнала «Искусство кино», — вспоминает Армен Медведев. — После просмотра послышались реплики: «Эх, Макарыч! Тут недотянул, здесь не так сказал». И совсем молодой тогда журналист Юрий Богомолов сказал в ответ: «Когда у человека заткнут рот кляпом, что вы от него хотите?» На Шукшина можно перенести замечательную реплику Солженицына — «безмолвный бунт». Оставалось в его рассказах и фильмах что-то невысказанное, что потом он прокричал в одном из своих предсмертных рассказах: «Братцы, да что же с нами происходит!» И это горькое недоумение не оставляло зрителя ещё долго после просмотренных шукшинских фильмов».

«А как переживал эти подножки, что коллеги ему ставили? — говорит Валерий Фомин. — Лидия Федосеева вспоминала, что он даже спал, не разжимая кулаков. Представляете, какие страсти кипели внутри него и — разрушали! Иначе отчего его настигла такая ранняя смерть?»

А ещё, подобно Есенину в последний год жизни, Шукшин сильно болел и начал говорить о смерти: «Я — сын, я — брат, я — отец... Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно — уходить». А задуматься было о чём? Современники вспоминают, что заключительная часть работы над картиной «Калина красная» совпала у Шукшина с обострением язвенной болезни. В. Фомин в своих воспоминаниях пишет: «Я сам своими глазами видел, как буквально умирал, таял на глазах Шукшин, сбежавший из больницы, чтобы исполнить навязанные «исправления» и тем самым спасти картину от худшего. «Калина красная» была уже вся порезана, а самому автору надо было немедленно возвращаться в больницу. Но он боялся оставить фильм в «разобранном» виде, чтобы как-то «зализать», компенсировать нанесенные раны, хотел сам осуществить чистовую перезапись. Смены в тон-студии казались нескончаемыми — по двенадцать и более часов в сутки. Но буквально через каждые два-три часа у Василия Макаровича начинался очередной приступ терзавшей его болезни. Он становился бледным, а потом и белым как полотно, сжимался в комок и ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал неподвижно и страшно, пока боль не отступала» [27].

После «Калины...» была больница. Каждая больница — это, кроме всего прочего, еще и предупреждение, «совет»: необходимо быть осторожным, в чем—то изменить ритм жизни. Он же не только не изменил, а еще и усугубил. «Вечно недовольный Яковлев», «Ночью в бойлерной», «Рыжий», «Кляуза», «Други игрищ и забав», «Мужик Дерябин», «Жил человек...», «Чужие», «Привет Сивому», «Энергичные люди» (был на репетициях в БДТ, одна запись авторских звуковых ремарок продолжалась подряд девять часов) — всё это создано после «Калины красной». Он пообещал Глебу Панфилову сняться в роли драматурга Феди в фильме «Прошу слова» и вот, воспользовавшись небольшой паузой в съемках «Они сражались за Родину», летит в сентябре в Ленинград.

«Мы должны были, — вспоминает Глеб Панфилов, — снимать сцену у художницы — первую встречу драматурга Феди с Елизаветой Уваровой. Когда он вошел в павильон, у меня было физическое ощущение, что он не идет, а парит, почти не касаясь пола. Потом я узнал, что примерно то же самое почувствовали и все остальные — такой он был высохший, худой. Не человек, а его тень. Джинсы на нем болтались, вязаная кофточка, прикрытая модным кожаным пиджаком, висела как на вешалке, а на ногах — босоножки в пластмассовых ремешках. Глаза красные, с неестественным блеском, — верный признак бессонных ночей; за сутки он выпивал банку растворимого кофе...

На следующий день он был и вовсе измученный — ездил к дочке в Зеленогорск, не спал всю ночь, но на съемки пришел подтянутый, собранный и строгий... стоило мне сказать «мотор», как снова перед нами сидел молодой, переполненный энергией человек, вот такой, каким мы его увидели на экране. Это был дух необычайной силы, нерв, который включался властью его воли, его характера, и казалось, ничто не может его сломить, казалось, что вот такая его усталость и есть гарантия его жизни».

...Думал ли он, чувствовал ли, что эти напряженнейшие, до предела насыщенные творчеством дни и ночи — последние? Нет, наверное, не думал он умереть так скоро, но и на долгую жизнь уже не рассчитывал. Отсюда — неуемная рабочая жажда, никакой пощады себе. Он снова загонял себя. Самосжигал.

Валентин Курбатов в предисловии к книге В.И. Коробова «Василий Шукшин: Вещее слово» метафорически определил возможную причину раннего ухода Шукшина из жизни: «Нам всем полегче, и мы подольше живем, потому что «свидетелями» умеем быть, не везде в участники суемся, кое—что и мимо пропускаем. Посетуем про себя — вот сволочи, что делают! — но обойдем за версту. А он так и не научился этому житейскому искусству и, кажется, даже попытки не сделал выучиться, а сразу летел в самый клубок ситуации и уже махал кулаками, кричал, срывал голос и изнашивал сердце, так что в 45 лет, когда он ушел, оно, по свидетельству врачей, было как у

80-летнего. Он пустил жизнь «в себя», и она взялась в нем за жаркое самоосмысление, пока не разорвала его. Незадолго до смерти он говорил в интервью «Сибирским огням»: «Теперь, я думаю, надо обострять, обострять как можно активнее, безжалостнее. Доводить разговоры до предела...» — и дальше настаивал, что особенно высоко надо ставить «вопрос совести». Можно только предполагать, до какой степени «безжалостности» и «обострения» он мог возвысить свое творчество. Сердце указало этот предел: разорвалось ночью так стремительно, что не успела рассосаться таблетка валидола под языком. Как всегда, до предела он довел прежде всего себя» [25].

Опять стекло туманное в дожде,
Опять туманом тянет и ознобом...
Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто—то скажет: «Он сгорел... в труде», —

это строчки из стихотворения Н. Рубцова «В гостях», написанного в 1962 году, но они обо всех мастерах, ушедших безвременно в мир иной, в том числе об Есенине и Шукшине, двух братьях по духу, по корню, по Божьему дару и таланту, по великому почитанию в народе... Оба — самородки...

Проводы в последний путь Есенина, а затем и Шукшина — это было по-настоящему всенародное горе, охватившее страну. Так народ оплакивает только народных заступников, народных гениев, праведников...

Несметное число людей шло за гробом Есенина. Со дня похорон Некрасова в Петербурге — почти полвека — Россия не видела такого величественного прощания народа с поэтом! Под плач и крики «Прощай, Сережа» гроб опустили в могилу. На насыпном холме воздвигли простой деревянный крест.

Прощаться с Шукшиным народ начал ещё в Волгограде: самолет с гробом решено было отправить рано утром, но волгоградцы запрудили аэропорт и до полудня самолет не мог взлететь: толпы шли и шли мимо самолета, прощаясь с Василием Макаровичем, как с национальным героем.

В Москве 6 октября 1974 года провожали, прощались тысячи и тысячи. Сергей Герасимов сказал на одном из первых вечеров памяти Шукшина, что подобных похорон деятеля культуры Россия не помнит со времени прощания с Львом Толстым... Попрощаться с любимым актером, режиссером, писателем хотела вся Москва. И каждый пришедший проститься с Шукшиным приносил веточку калины. К концу панихиды весь гроб был покрыт красными ягодами горькой калины.

Смерть Шукшина, как и в своё время Есенина, народом была воспринята как величайшая утрата, оплакана как самое большое и общее горе. С пронзительной силой эти общие чувства, которые владели тогда всеми, кто провожал в последний путь В.М. Шукшина, были переданы в стихотворении Ольги Фокиной (всего же стихотворных откликов — опубликованных и неопубликованных — на смерть Шукшина было не менее ста. В. Высоцкий, Е. Евтушенко, А. Вознесенский, И. Драч, А. Марков... — всех не перечислить):

Сибирь в осеннем золоте,
В Москве — шум шин.
В Москве, в Сибири, в Вологде
Дрожит и рвется в проводе:
— Шукшин... Шукшин...
Под всхлипы трубки брошенной
Теряю твердь...
Да что ж она, да что ж она
Ослепла, смерть?!
Что долго вкруг да около
Бродила — врет!
Взяла такого сокола,
Сразила влет.
Он был готов к сражениям,
Но не под нож.
Он жил не на снижении,
На взлете сплошь!
Ему ничто, припавшему
К теплу земли.
Но что же мы... но как же мы
Не сберегли,
Свидетели и зрители,
Нас — сотни сот!
Не думали, не видели,
На что идет
Взваливший наши тяжести
На свой хребет...
Поклажистый?
Поклажистей
Другого нет...

Но даже во время похорон того и другого столкнулись две силы: народная и официальная.

Есенинские похороны были грандиозными. Чиновники постарались. Кто распорядился? Чья была идея? Неизвестно. Так до него не хоронили ни одного русского поэта. У гроба с телом Есенина играл военный оркестр, читала стихи погибшего отца маленькая Танечка. Гроб трижды обнесли вокруг памятника Пушкина, где читал стихи Василий Качалов...

«Мы знали, что делали — это был достойный преемник пушкинской славы», — горделиво вещал через тридцать лет Юрий Либединский.

Трезво и безжалостно смотрел на всё происходящее в эти дни Евгений Сокол: «...Гроб Есенина несли и похоронили «ближайшие друзья поэта». Так было написано в газетах... И это звучало дико для тех, кто близко знал Есенина и его друзей».

Официальная Москва не была готова к трауру по Шукшину. И после смерти этому человеку завидовали тайной завистью. А из боязни, что народное признание и проявление любви к умершему примет большие масштабы, похороны назначили в будний день.

«На панихиду выделили всего два часа, — вспоминает Т. Пономарёва. — Но уже в первые минуты у Дома кино стояло примерно два квартала приезжих и москвичей. Несли гроздья багряной калины, цветы и слезы свои, будто прощаясь с родным человеком.

Московские шоферы, сговорившись, проезжая или провозя грузы и пассажиров мимо Дома кино, нажимали на клаксон, и площадь возле здания, запруженная народом, невольно оглядывалась, слыша долгий, истошный вой сирен, которым поклонники В.М. Шукшина... отдавали должное памяти ушедшего от нас кинорежиссера, воспевшего их нелегкий и благородный труд» [20].

В тот день таксисты Москвы решили, как один, колонной проехать мимо Дома кино, где проходила панихида, и клаксонами подать сигнал печали. Однако сделать это им не позволили. В Союзе кинематографистов узнали об их инициативе и тут же связались с КГБ. Сразу после этого по всем таксомоторным паркам последовало распоряжение задержать выезд машин в город.

Мало того, отдано было негласное указание ничего не снимать во время похорон Василия Макаровича, поэтому ни Мосфильм, ни Детская киностудия им. Горького, ни ЦСДФ, ни телевидение не увековечили потрясающие кадры народной скорби и любви. Кроме одного человека, который рискнул нарушить железный запрет и одним этим поступком встал в ряды настоящих друзей Шукшина, понимая всю значимость этой фигуры для российского искусства!.. Это был оператор Валерий Головченко, который, затерявшись в толпе, снял поразительные кадры всенародного горя и любви.

По свидетельству супругов Бальяновых, в беседе с известным поэтом Робертом Рождественским услышали сразившую их фразу, врезавшуюся навсегда в память, — «Шукшина хоронили те, кто при жизни его убивал». Возможно, поэтому настоящие друзья и не хотели себя видеть в этом ряду и держались несколько поодаль от официальных лиц.

Жене Василия Макаровича предложили похоронить супруга... на Немецком кладбище! Это после фильма «Они сражались за Родину» воспринималось как оскорбление. И, конечно, Федосеева-Шукшина категорически отказалась подобное совершить, объявив, что в этом случае она увезет гроб мужа на Алтай. Самое коробящее в этих баталиях, развернувшихся вокруг мертвого Василия Макаровича Шукшина, было то, что русскому человеку отказывали похороны на русском кладбище в столице, заложенной русскими людьми! Дело тогда дошло до самого Председателя Совета Министров СССР А. Косыгина, который взял ответственность за решение этой проблемы на себя. Хоронить Шукшина было благосклонно разрешено на Новодевичьем кладбище.

«Всю жизнь свою рассматриваю как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл», — записал когда-то Шукшин. А третьего — старости — ему было не дано. Шукшин прожил всего 45 лет...

И хотя могилы Есенина и Шукшина оказались далеко друг от друга — на Ваганьковском и Новодевичьем кладбищах — их посмертная судьба снова сближает их: вокруг их имён и после смерти не смолкает шум.

Древние говорили: главное не то, как ты жил, а каким тебя запомнили люди. И сколько бы ни «шипели змеи», для народа это были люди, которым был неравнодушен человек и Россия, которые пропускали увиденную и самими прожитую жизнь через собственное сердце, через страстную, ранимую, мятущуюся и нежную душу. Каждый из них ощущал себя именно русским, национальным художником, возведя «в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту...». Разве не русский национальный характер или отдельные его черты стремились передать Есенин и Шукшин во многих своих произведениях! Разве не о современной им России, ее проблемах и ее людях страстно говорит каждая страница их творчества!