Маша и Оля

27 мая 1967 года Лидия Федосеева родила дочь. Неизвестно, передавал ли Шукшин ей портвейн. Своему другу-писателю Глебу Горышину он писал: «А у меня родилась дочка Мария. А я рад, как дурак. Глебушка, пьян» [Шукшин 2009: 8, 236]. Назвали в честь Марии Сергеевны. Он сообщает матери: «Машенька — твоя копия».

В декабре Василий написал Василию Белову: «Маню видел? Славная девка, русская! Я ее зову по-иностранному — Мэри Шук».

Мария Шукшина говорит, что именно из-за нее отец бросил пить: «Мама рассказала, что, когда мне было несколько месяцев, папа пошел со мной гулять. Зашел с какими-то "друзьями" в пивную. Меня в коляске оставил на улице. Вернулся домой один. Первое, что спросила мама, открыв дверь: "Где Маша?" Папа стукнул себя по лбу, развернулся и побежал. Мама — за ним, причем она не бежала, а, шокированная, сползала по лестнице: с тех пор как Шукшин ушел со мной гулять, прошло немало времени... Слава богу, они нашли меня на том самом месте, где папа меня оставил. Я спала, уписанная до шеи. Благо, никто не позарился на коляску. Может быть, именно после этого случая папа многое переосмыслил. Больше он ни грамма не пил, даже на праздник...»

То, что он за стаканом забыл о ребенке, и вправду сильно ударило Шукшина. «Из тех десяти лет, что мы жили, восемь он не пил вовсе», — говорила Лидия Николаевна.

Анатолий Заболоцкий рассказывал, что за время совместной работы, с 1969 года, ни разу не видел Шукшина выпивающим. Когда Василий вернулся из Чехословакии, и выяснилось, что он там даже пива не попробовал, Заболоцкий поразился: «Ты себе пружину какую вшил?» Шукшин в ответ рассказал, что его по знакомству отвели к старичку, который еще Есенина лечил, и тот объяснил, что никакие пружины и торпеды не помогают: «Только сам я, без лекарств, кузнец своего счастья».

«Все искушения гашу работой», — сказал Шукшин Заболоцкому. Он признавался, что собирается жить до семидесяти пяти, и в семьдесят три развязать: «Под занавес жизни буду и водку пить, и самогонку, но не шампанское».

Алкоголь он и правда не пил, но начал без меры глушить растворимый кофе, иногда по банке в сутки.

Вскоре Лидия поняла, что снова беременна. В мае 1968 года Шукшин сообщил Ивану Попову: «Лида беременна еще одним» и добавил: «Трое Шукшиных, одна — Федосеева».

29 июля 1968 родилась девочка. Ее назвали Ольгой в честь Ольги Михайловны Румянцевой, благодетельницы Шукшина, которую он звал второй мамой.

Девчонки вызывали у него ранее неведомое умиление. «Маша растет большой разбойницей. Дома шумит, без конца играй с ней, куда пойдешь, она за тобой — второй хвостик в моей жизни. Третий хвостик лежит пока в кровати, агукает, но оставлять тоже уже нельзя: тут же перевернется на животик. Лежит, хмурит брови. Маша ее очень любит, гладит по голове и говорит: "пай-пай". Уезжал отсюда — они на кровати: одна на пузе, другая гладит ее по голове, и обе смотрят на меня. А я уж с чемоданом в дверях — половину дороги комок в горле стоял», — написал он в Сростки, матери и сестре [Шукшин 2009: 8, 242]. Дочери для него — вечный комок в горле.

В июле 1969-го Шукшин сообщил родным: «Ольга уже бегает. На них без смеха нельзя смотреть. Ольга такая же толстая, шлепает за Маней, как хвостик: куда она, туда и эта. Маня закроется на кухне, эта лупит по двери ручкой своей и зовет: "Няня!" А то возьмутся возиться — пыль до потолка!

Скоро вышлю (в следующем письме) фотографии — Оле 1 год ровно. Щеки на плечах...» [Шукшин 2009: 8, 244].

В августе он написал Ольге из Байкальска, со съемок «У озера». Ей, правда, всего год, так что это письмо, как и Екатерине, тоже «на вырост»: «Дорогая доченька Оля-ля! Я живу на древней земле наших отцов, дедов и прадедов, преображенной великой созидательной силой. Здесь очень красиво, всюду вышки. Жизнь здесь бьет ключом. На душе, как поется в песне: "И тревожно, и радостно". Но больше, конечно, радостно. И ты тоже, доченька, радуйся. И мама пусть радуется, и Маша — мы все будем радоваться» [Шукшин 2009: 8, 244].

Он видел, что дочки разные: «Маня становится хитренькой, а эта простодушная, как теленок». Жизнь Шукшина наполнилась тем, что составляет сладчайшие воспоминания любого родителя: вот они с Лидией стыдят Ольгу за то, что она никак не засыпает. Стыдят, стыдят, и тут утомленный ребенок говорит им строго: «Тихо!».

Ночь. Родители включили телевизор, убавив звук. Маня попросилась на горшок и заявила: «Оле спать надо, а она передачу слушает!»

Мария Шукшина вспоминала: «Мы с Олей могли вить из него веревки. Он в нас души не чаял. Я была болезненным ребенком. Папа просиживал у моей кровати часами. Когда у меня болели уши, он молился, чтобы я быстрее выздоровела.

В редкие дни, когда папа бывал дома, он просил маму, чтобы детей укладывал спать только он. Папа — единственный, кто нам с сестрой на ночь рассказывал сказки, сюжеты придумывал на ходу. Отец был стопроцентной нянькой. Мама рассказывает, что, когда отец закуривал у себя в кабинете, я прибегала к ней: "Сюксин кулит?" Дальше бежала к отцу, выхватывала сигареты и прятала их. Мне нравилось, когда папа за мной ходил и упрашивал: "Машенька, ну дай сигаретку!" Я упивалась его вниманием ко мне, тем, что он от меня зависел. Мне папы всегда очень не хватало, он постоянно был в разъездах...»

Маше было полтора года, когда отец снял ее в фильме «Странные люди», а в «Печки-лавочки» в 1972-м попали уже обе девочки, сыграли дочерей главного героя Ивана Расторгуева. Лидия Федосеева-Шукшина позднее говорила, что Шукшин присматривался, может, и правда, артистки вырастут?