Майя Якутина

И вот Шукшин вернулся. Не то чтобы со щитом, не то чтобы на щите — какое-то странное возвращение, совсем не такое, как год назад, когда он фасонил по селу в морской форме. «Пришел он из армии к Новому году почти что», — вспоминала Мария Сергеевна [Слово о матери Шукшина: 25].

Мать начала лечить Василия народными средствами. Впрочем, впечатления больного он не производил. Мария Ефимовна Чернышева, учительница истории и завуч средней школы, незадолго до этого приехавшая в Сростки, вспоминала: «Впервые увидела его на улице: идет парень в матросской форме, крепкий, симпатичный. Спросила у кого-то: "Кто?" Ответили: "Шукшин"» [Гришаев 1987: 98].

В это время начинается следующая глава жизни Василия: Майя Якутина. Читателю может показаться, что это та самая Майя Якутина из рассказа «Страдания молодого Ваганова», но это не совсем так.

О том, что героиня одного из самых известных рассказов Шукшина — реальный человек, до последнего времени никто не знал. Майя Семеновна объявилась сама: в 2017 году написала в музей в Сростки, сообщила, что у нее есть три письма Шукшина к ней. Весной 2018 года их опубликовал журнал «Бийский вестник» (№ 2).

Мне удалось побеседовать с Майей Семеновной лично. На момент нашего разговора ей было 88 лет. В 1952 году она окончила юридический факультет Ташкентского университета и по распределению попала на Алтай, в Сростки, работать следователем прокуратуры. Как тогда было принято, разместили ее на квартире. Сначала у какой-то бабушки, но домик оказался маленький, квартирантка и хозяйка жили в одной комнате, и скоро девушке подыскали новое жилье. Волею судьбы Майя поселилась у стариков Куксиных, родителей отчима Василия. «У них был домик в две комнаты, и одну комнату они сдавали. Вот я у них сняла...» — рассказывала Майя Семеновна.

В университете она специализировалась по гражданскому праву, в следователи не собиралась. Признавалась: «Из меня следователь был никакой». Спасало то, что тогда и дел серьезных не было: «За все время два-три случая. Однажды на тракте машина человека сбила. Еще у пасечника пчелы погибли — он их неправильно кормил, и у них болезни начались. На Катуни был детский интернат, там пропала девочка, оказалось, она утонула, и ее течением принесло к нам, выбросило на остров. И я, как следователь, туда ездила. Вот и все дела».

Они увидели друг друга в первый же день его приезда. Майя с подружкой, попавшей в Сростки по распределению из Москвы, вечером отправилась в кино. «Когда шли из кино, за нами шел какой-то парень. Такая походка — вразвалочку, как на корабле. Куда мы, туда и он. Я думаю — чего за нами увязался? Я же не знала, что Куксины жили через плетень с Марией Сергеевной. Он видел, куда я зашла. И наутро пришел к деду с бабкой. На столе у меня стояла коробка с домино. Он говорит: "Сыграем?" Я сказала, что не особенно и умею. Но начали. И я его обыграла. Он говорит: "Вот так не умею!" Так мы познакомились...»

Василий к старикам Куксиным, как говорится, зачастил. «Он приходил часто. Говорил, что к деду с бабкой, на самом деле ко мне...» — вспоминала Майя Семеновна.

Под новый, 1953-й, год он явился к ней на санях. Поехали кататься. Романтика — зимняя ночь, мороз, звезды... Но он ничего не сказал Майе, а она по молодости (Якутиной было двадцать два) ничего не поняла. Зато все поняла мать Василия. «Его маме не нравилось, что он ко мне ходит. У него в то время уже была Шумская, и Мария Сергеевна уже считала ее будущей снохой. Я видела, что я ей не нравлюсь. Ей хотелось, чтобы он уже с Шумской узаконил отношения. Он придет ко мне, а она тут же появляется и посылает его то за водой, то дров нарубить, то еще чего...»

Василий начал ее учить кататься на лыжах. «Я выросла в Ташкенте. И он решил научить меня кататься на лыжах. Не научил. Я шаг шагну — упаду, шагну — упаду. Так и забросила я...» — смеется она. Летом они плавали на лодке по Катуни.

Они встречались едва ли не каждый день, но отношения оставались на все той же нулевой точке. «Что делали? Разговаривали. Сейчас думаю: о чем мы говорили? Но говорили почти каждый день. Вел себя очень скромно, уважительно, мы с ним полтора года почти каждый день виделись и были все время на вы...» Якутина удивляется сама себе: «Я даже не задумывалась — чего он каждый день ходит? Может, друзей нет?»

У Майи имелся другой поклонник, оказывавший ей очевидные знаки внимания: «Напротив жила Аня Гилева, учительница литературы, я с ней подружилась. У нас была вроде как компания: Аня, ее брат Николай, Василий, я. Но Николай явно ухаживал. За руку старался взять».

При этом Василий умел общаться с женщинами. Вениамин Зяблицкий, его друг, вспоминал показательный случай из их юности. Зяблицкий был влюблен в Аню Ковалевскую, но не решался открыться: «Когда девчонка нравится, робость какая-то берет». И вот сростинская молодежь собралась «на тырло» — попеть, поплясать, поговорить. Веня увидел Аню, не знает, что же сказать. И пока думал, подошел Василий и говорит девушке: «Ну чо, Нюра, пойдем...» «Она вроде колеблется, молчит. Он взял ее под руку и увел...» [Ащеулов, Егоров: 62].

Что мешало Василию вот так же взять за руку и увести Майю? Возможно, влияла и ситуация с Шумской — ведь заневестил, что люди скажут. А еще важнее, Майя для него была человеком с другого социального этажа. Как Руфь для Мартина Идена. Городская, после университета, при должности, и какой — следователь прокуратуры! Да еще в 1952 году. Власть! Возможно, он смотрел на нее и думал: молодая девчонка, а ей судьбы вершить доверено. «Я университет закончила, а он вообще ничего. Это на него, думаю, давило», — признавалась Майя Семеновна. Ее круг общения — зоотехник, главный бухгалтер — люди молодые, но с положением.

Василий наверняка понял, а после убедился, что сердце Майи несвободно. В Государственном архиве Алтайского края я отыскал удивительный для нашей истории документ, персональное дело Майи Якутиной, разбиравшееся на бюро Сростинского райкома ВЛКСМ 29 мая 1953 года. Якутина «нарушила государственную и трудовую дисциплину — уехала без разрешения прокурора в Новосибирск к знакомому». Это было на майские праздники. 1 мая тогда пришлось на пятницу, она решила воспользоваться этим и отправилась к бывшему однокурснику Юрию Краснобаеву, распределенному после университета в Новосибирск. Можно предположить, что трех дней молодым людям оказалось мало. Поездка эта обошлась Якутиной недешево: на бюро объявили выговор с занесением в учетную карточку, что было довольно серьезно по тем временам (правда, вскоре, в сентябре 1953-го, взыскание сняли).

Шукшин, бывавший у Якутиной почти ежедневно, не мог не знать эту историю. Более того, однажды, скорее всего, летом 1953 года, Василий зашел в избу и увидел у Майи гостя, молодого парня. «Однажды я пришел к деду..., а в горнице был молодой человек в синей рубахе», — вспоминал он. Это приехал Юрий Краснобаев. «Он его посчитал женихом. У нас, конечно, были отношения, мы могли и пожениться, но потом у нас все расстроилось», — рассказывала Майя Семеновна. Шукшин сделал вид, что зашел по делу, попросил у деда Куксина пилу, отправился на берег Катуни и долго там сидел. «Тяжело в такие минуты, но и учат они многому. Вдруг начинаешь чувствовать в себе силу — большой мир не пугает, больше того, возникает неодолимое желание идти в него и бороться», — писал он [Чуднова: 32]. То есть в душе у него рождалась мысль: «Я стану великим, и она еще пожалеет!»

Если Шукшин и собирался объясниться, то, узнав о поездке в Новосибирск, а тем более увидев этого молодого человека в синей рубашке, наверняка решил, что опоздал.

В рассказе «Степкина любовь» главный герой, влюбившись в целинницу Эллочку, приходит к ней и видит соперника.

«Прямо перед ними за столом сидел Васька Семенов, а рядом с ним, близко — Эллочка.

Чай попивают. Васька без пиджака, в шелковой желтой рубахе, выбритый до легкого сияния. Сидит, как у себя дома, даже развалился немного».

Почему-то кажется, что эту картину Шукшин писал с натуры, только рубашку «перекрасил». Особенно вот это остро-неприязненное «сидит, как у себя дома»: он не придумал эту иголку во влюбленное сердце, он ее помнил. Степка посрамил соперника, Васька ушел, «зло и весело» хлопнув дверью. Шукшин взял реванш сквозь время и пространство...

В конце 1953 года Якутина уезжала из Сросток — переводилась в Барнаул. Василий помогал ей собирать вещи. «У меня валенки на полатях были, я туда забралась, и он туда полез. И там меня поцеловал. Залез туда в темноту и там решился. Вот и все. Больше ничего не было».

Провожать ее он не пришел. Видимо, предстоящая разлука, отчаянный поцелуй-объяснение, тоска-любовь, которую носил в себе многие месяцы, выбили его из равновесия так, что он потерял ощущение времени. «Я очухался только к середине дня, когда было поздно. Но как же было потом совестно и тяжко», — признавался он ей спустя годы. Майя Семеновна о его страданиях не знала и обиделась. Она уехала, он остался.

Летом 1954 года Якутина получила письмо. Обратный адрес — Москва, ВГИК, отправитель — Шукшин. «В письме был только рисунок: девушка стоит, а парень на коленях тянет к ней руки. И все. Я так поняла, что это было объяснение. Поступил, немного расхрабрился и какое-то объяснение прислал... Но я в это время уже собиралась замуж выходить и ему не ответила...»

Василия это ранило. Он ее не забыл. Скорее всего, любовь со временем перегорела, перекалилась, но он помнил саму историю: он деревенский, она городская, безответное чувство и эта особая немота любви, когда ты переполнен ею так, что кажется, это невозможно не заметить, не понять — но не заметили, не поняли.

В 1972 году в октябрьском номере журнала «Наш современник» вышел рассказ Шукшина «Страдания молодого Ваганова». Георгий Ваганов работает в районной прокуратуре. Ему приходит письмо от девушки, с которой они учились на юрфаке и в которую он был влюблен. Тогда она вроде бы не замечала этой любви, но вот, написала! (Выходит, и правда невозможно не заметить!) Рассказала, что была замужем, но развелась, и теперь хотела бы «повидать страну — поездить». И собиралась в деревню к Ваганову. Эту «гордую девушку с точеным лицом» Шукшин назвал Майей Якутиной. На фотографиях она именно такая.

«Ваганова не оставляло навязчивое какое-то, досадное сравнение: Майя похожа на деревянную куклу, сделанную большим мастером. Но именно это, что она похожа на куколку, на изящную куколку, необъяснимым образом влекло и подсказывало, что она же — женщина, способная сварить борщ и способная подарить радость, которую больше никто не в состоянии подарить — то есть она женщина как все женщины, но к тому же изящная как куколка».

Куколка — что-то искусственное, бездушное. Сравнение это по устоявшейся традиции героине скорее не плюс, а минус. У Ваганова оно явно не от сердца, а от ума. Потеряв надежду на взаимность, он уговаривает себя: «Да что там любить, она же кукла бесчувственная!» Судя по переживаниям, Ваганову не удается себя убедить. А как же Шукшин? Наверняка и он твердил себе: «Она же кукла!», стараясь сделать шаг от любви до ненависти, но так и не осилив его. «Ваганов всегда знал: Майя ему не чета», — это он написал явно о себе. «Жалко, конечно, но... А может, и не жалко, может, это и к лучшему: получи он Майю, как дар судьбы, он скоро пошел бы с этим даром на дно. Он бы моментально стал приспособленцем: любой ценой захотел бы остаться в городе, согласился бы на роль какого-нибудь мелкого чиновника... Не привязанный, а повизгивал бы около этой Майи», — это, с некоторыми поправками на сюжет рассказа, внутренний монолог Шукшина. Он ведь тогда, в Сростках, и правда был на перепутье — или остаться (не в городе, а в деревне, в Сростках), работать директором школы, или, как ему потом предлагали, в райкоме ВЛКСМ («роль какого-нибудь мелкого чиновника»), или, как с обрыва — в Москву!

«Нет, что ни делается, все к лучшему, это верно сказано. Так Ваганов успокоил себя, когда понял окончательно, что не видать ему Майи как своих ушей. Тем и успокоился», — признается Шукшин. И тут же поправляет: «То есть ему казалось, что успокоился. Оказывается, в таких делах не успокаиваются».

И вот — письмо. То самое, которого когда-то не дождался Шукшин. И что же делает его герой? Поначалу хочет ответить: приезжай, жду! Но по работе разбирает «бестолковую историю неумелой жизни» деревенского работяги Павла Попова: он избил загулявшую жену, попал на пятнадцать суток, теперь жена хочет законопатить его поосновательнее, чтобы «пожить с Мишкой», а Попов готов ее простить, лишь бы не разводиться, потому что и жить тогда негде, и детей жаль, и «не сдюжить мне на стороне, сопьюсь».

Ваганов вдруг примеряет эту историю на себя. Это странно — все же он не деревенский пьяница, и Майя не продавщица сельпо, что уж тут примерять. Майя — любовь, ты ждал ее — она пришла. Любить надо, а Ваганову не хочется. Он ищет спасительные отговорки, говорит себе, что Майя «такая же, в сущности, профессиональная потребительница, эгоистка, только одна действует тупо, просто, а другая умеет и имеет к тому неизмеримо больше». Откуда Ваганов все это взял? Он ведь, в сущности, не знает Майю и ее историю. Объяснение простое: Ваганов боится. Он понимает, что трусит, ругает себя, но не может пересилить свой страх. Снова встречается с Поповым, рассказывает ему про Майю и признается: «Люблю эту женщину, а связываться с ней боюсь». Павел говорит на это: «С той стороны, с женской, ждать нечего. Баба она и есть баба». «Но есть же нормальные семьи», — вроде бы спорит Ваганов, но, к его облегчению, Попов отвечает: «Да где?! Притворяются. Сор не выносят».

Эта первобытная простота в объяснении целого космоса взаимоотношений устраивает Ваганова, с ней он получается не трус, а разумный человек, принявший взвешенное решение. По инерции он идет на почту, пишет телеграмму: «Приезжай», но не отправляет. Страница закрыта. Ваганов сдал любовь в архив.

Шукшин на историю и героев смотрит немного насмешливо. Это видно уже из названия: тут, с одной стороны Гете с его «Страданиями юного Вертера», с другой — русские народные страдания-частушки. История Павла Попова и его жены вполне частушечная. А вот несбывшаяся любовь Ваганова и Майи — это трагедия. Вертер выстрелил себе в голову над правым глазом. «И ведь как врать научился! Глазом не моргнул», — думает о себе Ваганов, сказав телеграфистке, что забыл адрес. Вертеру любовная история стоила жизни. Ваганову она тоже будет стоить жизни — ведь какая жизнь с дыркой вместо сердца? Если он побоялся любить сейчас, осмелится ли в следующий раз?

Если разглядывать историю под лупой, то становится видно: Ваганов смотрит на Майю чужими глазами. Вот она вышла замуж за перспективного физика: «Все решили: ну да, хорошенькая, да еще и с расчетом». Кто эти все? Почему с расчетом? Или перспективных физиков любить не положено? Ваганов не задавал эти вопросы ни тогда, в университете, не задает и сейчас, когда Попов, симпатичный, но изверившийся человек, как туберкулезную кровь переливает в душу Ваганова свой беспросвет. Сам того не понимая, Ваганов наполняет образ Майи набором обычных в любое время банальностей. Но если Майя и правда расчетливая кукла, она бы поменяла перспективного физика на перспективного лирика. Она же пишет ему: прокурор в деревне в советское время — работа хлопотная и не денежная. Он явно ее последняя надежда. Промолчать в ответ — нанести удар. Ваганов понимает это, но молчит. Письмо Майи упало в пустоту, как когда-то упало в пустоту письмо Шукшина. Жизнь зарифмовалась. Может, таким образом Шукшин сводит счеты со своим прошлым?

Спустя время после выхода в свет, рассказ прочитал кто-то из окружения Якутиной. «Моей сестре звонит ее знакомая и говорит: "Твоя сестра Шукшина не знала?" Та говорит: "Знала. А что?" Вот так я узнала о рассказе. Прочитала сама. Майя Якутина, еще и юрист. У меня были приятели, которые говорили: "Чего это он о тебе так написал? Да я бы..." Они меня подзадорили. И я ему написала письмо. Написала, что не поняла, почему этот рассказ так написан. Если это обо мне, то это неправда. А если не обо мне, просто литературный образ, то зачем было использовать мою фамилию? Отправила на "Мосфильм". А он был на съемках, и со студии письмо переправили на съемки. И уже оттуда он мне прислал ответ...»

«Вы задержались с ответом... на 20 лет... — написал ей Шукшин. То есть он помнил свой листок с рисунком, объяснение, оставшееся без ответа. — Ради бога, выбросьте из головы этот рассказ — это не Вы (я, кстати, думал, что Вы давно — лет 20 уже — не Якутина)». Извинился за невольную (или вольную?) шутку с ее судьбой: «Если уж это проступок, то вовсе безобидный. Даже не мелкое хулиганство, правда. Уж чего-чего, а обидеть Вас я никак не хотел» [Чуднова: 30]. Он расспросил о ее жизни, она ответила, что вышла замуж, родила сына и дочь, овдовела. Сходство ее судьбы с судьбой Тали поразило его: «Я почему-то думал, что Ваша жизнь сложится удачно. Не знаю, на чем я строил свои убеждения, но был убежден, что у Вас все хорошо. На том, наверное, строил, что тогда, в Сростках, заметил у Вас одну черту: чрезмерную серьезность. Я думал, что с этим-то всегда живут хорошо» [Чуднова: 31].

Он в это время находился на съемках картины «Они сражались за Родину». Майя Семеновна написала ему одно письмо, другое. И тут пронеслось: Шукшин умер. Она была уверена, что ответа не будет, и вдруг — письмо. Он написал его 27 сентября: «Зря Вы не соглашаетесь с тем, что мы пробежали только половину дистанции. Вы как хотите, а я буду считать, что нам еще жить да жить. Словом, я не сдаюсь» [Чуднова: 32].

Потом пришла еще книга рассказов «Беседы при ясной луне», в том числе со «Страданиями молодого Ваганова», на которой Шукшин написал: «Еще раз подтверждаю, что Майя Якутина никакого отношения к этому рассказу не имеет». Тут он, конечно, схитрил — имеет. Юношеская любовь плавит душу при высочайших температуре и давлении. Чувства кристаллизуются. И «Страдания молодого Ваганова» — один из таких кристаллов.

У Шукшина в «Калине красной» есть женщина-следователь (ее играет Жанна Прохоренко). Майя Семеновна согласилась с моим предположением, что какие-то ее черты в этом образе есть. Егор Прокудин все никак не может найти верный тон в общении с ней, как и Василий с Майей. Тут, конечно, не о любви речь — о простом понимании. Люди вроде и рядом, а между ними словно стена.

Летом 1974-го едва не замкнулся круг еще одного сюжета: в милиции Волгограда тогда служил подполковник Юрий Краснобаев, тот самый «молодой человек в синей рубахе», которого Шукшин когда-то посчитал женихом Майи. Краснобаев с сослуживцами собирались пригласить Шукшина выступить, но не успели.