Сны матери

Нравился Василию Макаровичу писатель Шолохов, и памятной была его фраза:

— На Дону людей не выдают!

Но Стеньку Разина выдали. Не народ, конечно. И это было самым страшным для Шукшина! Эту сцену, мне кажется, Василий Макарович физически пережил. Он-то знал, что Иудам — цена 30 сребреников да в награду осина-виселица, а у праведников — вечная память в народной, неподкупной душе.

И народ сочиняет о Шукшине песни, легенды, байки, как сочинял их о Степане Разине и многих других героях, которых забывали правители, а людская молва и память передавали их имена из поколения в поколение, из уст в уста.

И запинаться нам о ноги Шукшина, как только мы начнем терять связь с землей родной, со всем тем, что определяется понятием «народное искусство».

Сегодня мы могли бы сказать Марии Сергеевне, матери Василия Макаровича, что Шукшин стал все-таки доктором — доктором наших душ.

В завершение своих записок предлагаю еще одно стихотворение о Шукшине:

С пахарем Микулою сравнили:
На все поле — он, соха, земля.
Сами бы его поборонили!
Сами бы, как этот сибиряк.
Сами бы! Но у сохи той пусто,
Поле недопаханным стоит.
Но, где он прошел, хлебами густо
Пашня золотистая звенит.
И встает Россия из тумана,
Кутается в пышные снега.
И «Шукшин» под шелесты бурана
Повторяет про себя тайга.
Та тайга, где в крепи своенравной
Русский дух восходит из глубин,
Где Шукшин — по-прежнему как рана
И по-прежнему — любимый сын.

Незадолго до смерти Василий Макарович придумал финал для своей повести «А поутру они проснулись» — финал, исполненный шукшинской простоты и мудрости.

Женщина-судья стыдит подсудимых-пьяниц, а в этот момент в зал входит чья-то старуха мать. Судья спрашивает:

— Вы кто?

— Я — совесть.

— Чья совесть? Их совесть? — И судья показывает на пьяниц.

— Почему их? И ваша тоже, — отвечает мать.

Сгорая в каждом созданном образе, ранимый и болеющий, Шукшин был и остается нашей совестью.

Но для него самого совестью была мать, образ которой, незамутненный и милосердный, Шукшин пронес через всю свою жизнь, чувствуя с ней кровную и нерасторжимую связь, да еще вину, что волею обстоятельств, от него не зависящих, не до конца выполнил сыновний долг. Где б ни находился, издали окликал ее письмом ли, телеграммой, а в фильме «Калина красная» есенинской строкой:

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я...

Только пел ее преступник из исправительно-трудовой колонии.

Нельзя не сказать и о «второй матери» Василия Макаровича, Ольге Михайловне Румянцевой, которая в московское житье-бытье Шукшина многое для него сделала. Именно ее дом стал временным пристанищем для Шукшина, когда он остался в Москве после института.

— У Васи ничего не было. Был один талант. Он у нас жил как родной. Сюда к нам и его мама, Мария Сергеевна, приезжала. Переписывались мы с ней, — вспоминала позже Ольга Михайловна, уже почти не вставая с постели из-за недуга и возраста.

Эта женщина знакома была со многими известными людьми революционной эпохи России. В том числе и с Лениным, Крупской. Возможно, желание рассказать о вожде революции кинематографическим языком было навеяно Шукшину в какой-то мере Румянцевой, которую Василий Макарович вспоминал всегда самым теплым, сердечным образом.

Воспоминания Румянцевой о Василии Шукшине неоднократно публиковались.

Все правильно, мы должны помнить и говорить о тех, кто был с художником в самое трудное время, помогал ему выстоять в жизненных бурях, но и молчать о самом дорогом человеке тоже нехорошо — я опять о матери, Марии Сергеевне.

Сегодня утвердительно можно сказать, что в эволюции многогранного духовного развития Шукшина огромную роль сыграла его мать Мария Сергеевна, благословившая его на этот тернистый путь и помогавшая из последних сил всем, что могла только иметь по тем временам крестьянская семья, потерявшая кормильца. Каким теплым сыновним чувством благодарности пронизаны письма Василия Макаровича к этой простой и святой для него женщине!

Сплю и вижу, мама, как мы с тобой вместе живем...

Мамочка, как твое здоровье, родная? Милая, душа томит об вас!

Василий Макарович никогда не забывал, чем жертвовала мать, чтоб сын ее стал человеком. Об этом сказано Сергеем Залыгиным достаточно объемно и впечатляюще:

И в характере, и в поступках, и во взглядах на мир этих двух людей — матери и сына — была та ничем не пререкаемая преемственность и близость, которая, наверное, лучше всего выражена в русской примете о том, что сын должен быть похожим на мать, а дочь — на отца.

Много хорошего досталось по наследству Василию Макаровичу от своей мудрой и дальновидной матери — человечность, совестливость, душевность, щедрость, природный ум и смекалка, жизнестойкость, мужество.

Материнская участливость и чувство Родины — два светлых родника, которые питали внутренний мир Шукшина и держали его на этой земле. Если следовать многоликому христианскому пониманию слова «любовь», то все вышесказанное тоже является частью потаенной любви Шукшина. И образ матери нерасторжим у Василия Макаровича с родными местами, откуда он шагнул в огромный мир.

«И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор крови», — напишет он однажды.

А позже сделает извиняющийся жест, разъяснение:

А просто дорого мне все это, дороже потом ничего не было. Ну и делюсь. У тебя будет другое дорогое, у меня — это. А земля-то у нас одна.

«Случаи», «истории», которые поведает Мария Сергеевна сыну в минуты сокровенные, Василий Макарович положит потом в основу рассказа «Сны матери». Насколько самобытна, фольклорна, образна речь матери Шукшина, можно оценить по одному только отрывку из этого рассказа:

— А вот сон тоже. Лежала я в больнице, а со мной вместе девушка одна лежала, сиротка. Я приголубила ее, она меня и полюбила. Да так привыкла! Ночевать потом ко мне ходила, когда мы из больницы-то выписались. А работала она на складе весовщицей. Каждый вечер, бывало, идет: «Мария Сергеевна, я опять к вам». Давай, милая, все веселей двоим-то.

— Ей что, жить, что ли, негде было?

— Да пошто же! Вот — привыкла. И я уж тоже к ей привыкла. Так мы дружно с ей жили! А потом она померла: плеврит, а от плеврита печень занялась. Померла, бедная. Я и схоронила ее. А потом вижу сон. Вышла я будто бы на речку, а на той стороне, где Гилев-остров, — город будто бы. Большой-большой город! Да красивый, дома высокие... и весь вроде бы он в садах, весь-то он в зелени. Цветы — я даже с этой стороны вижу — так и колышутся, так и колышутся. Ах ты господи! Села я в речку-то да и поплыла туда — сижмя так-то, сижу и плыву, только руками маленько подгребаюсь. И так меня к тому городу и вынесло. Вышла я на берег — никого нету. Я стою, не знаю, куда идти. А смотрю — выходит моя Ниночка, девушка-то, сиротка-то. Матушка ты моя-то! Увидела меня да так обрадовалась, обняла, да та-ак крепко прилюбила, я ишо подумала: «Сильная какая — не выхвораласъ». А она, правда, мало похворала-то, скоро убралась.

«Куда же мне идти-то? — спрашиваю ее. — Пошто тут никого нет-то?» — «Есть, — говорит, — как нету. А тебе во-он туда, — показывает мне. — Во-он, видишь?» Я смотрю туда, а там место-то похужее, победней и дома пониже. «А ты где же?» — спрашиваю Ниночку-то. А не спрашиваю же: «Ты где живешь?» — знаю, што она мертвая, а вишь, спрашиваю просто: «А ты где?» — «А я, — говорит, — вот — в центре». Конечно, сколько она и пожила-то. Она и нагрешить-то не успела, безгрешная душенька. А мне-то, вишь, на окраинке только место... Да хоть бы и на окраинке, а только там... Господи, как же там красиво! Все время у меня в глазах тот город стоит.

— Тогда телевизоры-то были уже?

— Какие телевизоры! Это когда было-то! Когда ты на действительной ишо служил. А Наташа в институте училась. Вон когда было-то. А што, думаешь, насмотрелась в телевизоре и поэтому такой город приснился?

— Но.

— Нет. Я сроду таких городов ни в телевизоре потом, ни в кино не видела. Што ты!..

Образ сердобольной, милосердной матери будет увековечен им в произведениях «Материнское сердце», «На кладбище», «В профиль и анфас» и многих других — вплоть до общеизвестного фильма «Калина красная». Никто так пронзительно и правдиво не увековечивал подвига матери — хранительницы очага и жизни на земле, как Василий Макарович.

Оставшись одна после ареста мужа Макара с двумя детьми на руках, Мария Сергеевна поставила обоих на ноги, обоих выучила. Всегда разумно и искренне вела себя с ними. Никогда не ставила препон их начинаниям. Например, когда сын уходил из деревни. С пониманием отнеслась и к тому, когда сын покинул техникум.

Только, помнится, сказала без всяких суесловий:

— Что ж, раз это не твое...

Угадав потаенную мечту сына учиться в Москве, сама предложила продать единственное богатство семьи — корову Райку, чтоб Василий уехал в столицу получать образование. И потом, выбиваясь из сил, отправляла ему деньги, посылки. Мог ли сын после такого к себе отношения матери подвести ее?

И тут самое время привести еще одно воспоминание редактора фильма «Калина красная» Ирины Александровны Сергиевской:

Я видела Марию Сергеевну один раз, уже после смерти Василия Макаровича, когда ему присудили Ленинскую премию, которую она приехала получать в Кремль вместе с Лидией Николаевной. Я помню ее такую маленькую, в черном платке. Василий Макарович был лицом похож на нее.

Потом Мария Сергеевна захотела повидаться с Сизовым. Мы встретили ее на «Мосфильме» у входа, вручили цветы, которые она взяла под самые головки, — наверное, никто никогда не дарил ей гвоздик. Потом мы вошли в концертный зал. Наше объединение с одной стороны, а с другой стороны со своей свитой — Николай Трофимович Сизов, который тогда возглавлял «Мосфильм».

Как только мы сели, она сразу его ошарашила.

— Николай Трофимович, — говорит, — что же это такое? Памятника-то нет.

Чего то еще там нет. Я не помню, чего именно. Какие-то пункты постановления об увековечении памяти Шукшина были к тому времени не выполнены. «Этого нет, того нет».

Сизов заверил:

— Все будет, все будет.

И только после того как Мария Сергеевна перечислила все, чего надо было добиться, она сказала:

— Я чего к тебе пришла-то? Вася говорил, что очень ты хороший мужик...

Конечно, Сизов был человеком существующей системы, но он отличался и человечностью, и справедливостью, и в трудной ситуации не бросал человека, попавшего в экстремальное положение.

Когда в высших эшелонах власти расправлялись с шукшинской «Калиной красной», Сизов решительно встал на сторону Василия Макаровича, который сказал тогда в минуту сокровенную Сергиевской:

— Я чувствовал, что был не один.

Видно, делился Василий Макарович с матерью своими добрыми впечатлениями о Сизове, если она пришла к нему со своими просьбами...

Пережила Мария Сергеевна любимого сына всего на пять лет, а потом ее прибрал сросткинский погост, где покоились многие из родовой Шукшиных и ближайших родственников Куксиных. Только сына там нет — он ушел далеко от этих мест. Ведь столицы всех стран мира, забрав талант из глубинки, никогда его назад не возвращают.