Игорь Хуциев. Рассказы

На левой руке у него была татуировка — финский нож клинком к запястью. Простенькая, традиционная наколка на сильной жилистой руке, видная только, когда рукав рубашки завернут. И еще он говорил, что у него есть кортик и что, когда я буду большой, он мне этот кортик подарит.

— Честное матросское слово.

Я верил — дядя Вася моряк, а моряки всегда держат свое слово.

— Считай, что кортик твой, — говорил он.

Так получилось, что, когда отец снимал свою картину «Два Федора», мы примерно около года прожили в Одессе. Сейчас мне кажется, что я все время тогда болел, переболел всеми детскими болезнями одна за другой, и постоянно сидел дома. А жили мы в маленькой комнате студийной гостиницы, где всегда толпились разные люди, кричали, разговаривали, о чем-то спорили, до бесконечности произносили одни и те же слова — репетировали. Было это не всегда понятно, скучно, и помню, как я обрадовался, когда к нам стали приходить вдруг какие-то мужики с собаками. Для картины искали собаку и приводили к нам их показывать. Собаки были разные, а мужики все как на подбор, в сапогах и полувоенной одежде.

Его я тоже некоторое время считал хозяином какой-то собаки, но потом мне сказали, что это артист, зовут его дядя Вася, что он моряк. Фамилию его, Шукшин, я узнал чуть позже, и как-то она мне очень понравилась — звучная такая, решительная.

Он заходил к нам часто, несколько раз на дню. То он появлялся смуглый, красивый, с усами, позвякивая медалями, — в гриме. То приходил уже без усов, но тоже в солдатской гимнастерке, в сапогах. Ему шла эта одежда, и был он какой-то уж очень ни на кого не похожий.

Я считал, что он ходит ко мне, и все приставал к нему, чтобы он рассказал про море, про моряков. Он улыбался и иногда рассказывал.

Помню один его рассказ.

Однажды стало ему плохо на палубе. То ли приступ аппендицита, то ли язвы. Было это в шторм. И врач велел везти его срочно на берег. Он показывал рукой, как поднимали волны шлюпку, как прыгал вдалеке берег:

— Вот так раз — и вверх, а потом вниз проваливаешься. А боль — прямо накрик кричал: «Ребята, ребята, довезите!» Стыдно, плачу, а не могу, кричу. А они гребут. Не смотрят на меня, гребут. Довезли.

С писателем В. Беловым

Тогда в Одессе я первый раз посмотрел «Мы из Кронштадта». Смотрел, и мне казалось, что именно такие моряки были товарищами дяди Васи и везли его на шлюпке, а такие не могли не довезти. Мы вместе смотрели эту картину, и когда вышли из зала, уже на улице, я спросил его, откуда там у матроса взялся вдруг нож, которым он разрезал веревки. Он подумал и ответил:

— Наверное, это был его любимый нож, ну такой... он всегда его с собой носил...

Однажды во время моей очередной болезни он спел мне песню. Не спел, рассказал, скорее. Грустная история, о тюрьме. О том, как мать-старушка принесла сыну передачку. Не передачу, передачку.

Я спросил, что она принесла.

— Ну колобушу, знаешь, что это такое? Хлеб такой круглый. Молока бутылку принесла, наверное. Завернула в полотенце.

И, рассказывая, что ответил старушке сторож, как он усмехнулся ей в ответ, он сам тоже усмехнулся зло, прищурился, глядя в сторону, проговорил: «Вчера ночью был расстрел!» — и махнул рукой.

Потом, много лет спустя, я прочел рассказ, его рассказ «В воскресенье мать-старушка». Весь рассказ об этой песне. Но в этом рассказе она жалостная, жалостливая, и поют ее так, чтобы растрогать. А сам он ее по-другому пел-рассказывал. Пел и сам удивлялся, как же это могло так случиться, откуда же столько в людях жестокости? И эта спокойная жестокость, усмешка сторожа и его веселый, как о самом обычном деле, ответ: «Вчера ночью был расстрел!» — больше всего потрясали в этом рассказе. Помню, я плакал тогда.

Как-то мне сказали, чтобы я вел себя тихо, дядя Вася будет читать сказку. Но это была не сказка, а рассказ. Не помню, в чем там было дело, вспоминаю только, что какие-то люди в сельсовете спорили друг с другом, долго пили чай, долго прикуривали и все время говорили друг другу, что кто-то не прав. Он читал по тетрадке, школьной, в клеточку, в желтой обложке, тихим голосом, аккуратно выговаривая слова. И было это неожиданно скучно, рассказывал он намного лучше. Дочитав, он сразу же ушел.

А чуть ли не на следующий день он читал другой рассказ — получитал, полурассказывал.

Рассказ был про хулигана. О том, как в маленьком русском городке, на берегу реки, живет парень, местный хулиган. Отца у него нет, мать не знает, что с ним делать, он ее не слушается, школу хочет бросить. Курит, пьет пиво, и вообще справиться с ним невозможно, никакие уговоры на него не действуют. И еще он принципиально не моет ноги. Мать снимает с его кровати простыни, и он гордо спит на голом матраце, а потом вообще уходит спать на чердак. Но в то же время по мере своих возможностей он защищает слабых и по своему усмотрению восстанавливает справедливость.

Что-то там в рассказе было про любовь, какой-то намек, но не это главное.

Однажды в воскресенье происходит у этого хулигана ссора с сыном директора магазина. Тот хвастается перед ребятами, что у него много денег, достает из кармана и показывает десятку, потом пятерку (это были еще старые деньги). Ребята, конечно, смотрят с завистью. И когда он вынимает еще трешку — мятую, старую, — хулиган не выдерживает и дает ему по шее, выбивает деньги из рук. Деньги падают на землю, а сын директора убегает.

Помню, кто-то спросил:

— Вася, а чего он его ударил-то?

— Ну так доконала его эта трешка! — Он показал, как вытаскивал деньги сын директора магазина и как он наконец выложил трешку: — Еще и трешку! — И понятно стало, что сдержаться при виде ее было невозможно, что нужно и даже необходимо было дать по шее сыну директора магазина.

Ну а потом хулиган подбирает деньги, хотя они ему совершенно не нужны и он их презирает, и уходит. Ребята восхищенно смотрят ему вслед. А он, не зная, что делать с деньгами, заходит в первый попавшийся магазин — книжный — и покупает на все деньги самую дорогую толстую книгу, вещь совершенно бесполезную. Потом он идет на берег реки, ложится на траву и читает. Целый день. Появляется время от времени какая-то собака, бегает вокруг, лает. Он прочитывает всю книгу от корки до корки, закрывает ее, подманивает собаку и книгой тычет ей прямо в морду. Собака, заскулив, убегает.

А он лежал, смотрел в небо и думал о том, что ничего он в этой книге не понял, что он вообще ничего не понимает, что с ним происходит и что вокруг происходит. Ничего. А вечером, вернувшись домой, он удивляет мать тем, что моет ноги.

Потом он бросает курить, снова идет в школу и даже начинает хорошо учиться. И в конце концов перестает быть хулиганом.

Вот такой рассказ. Почему-то так им и не написанный.

А когда он рассказывал, видно было, что ему самому это все нравится и что хулиган этот ему симпатичен.

— Такая вот история, — говорил он. — Ты поправляйся, пойдем мы с тобой город посмотрим. Занятный городишко — Одесса. Можно в кино сходить, а можно на рынок. Даже интереснее.

Рынок. Одесский привоз. Большой, открытый. Холодно. Примерно ноябрь месяц. Редкий снежок. Шукшин идет по рынку, смотрит на бочки с мочеными яблоками, огурцами, капустой, на грузовики, груженные картошкой, на колхозников, крепких, здоровых, веселых, в сапогах, в телогрейках. Он сам — в сапогах, в темном полупальто, без шапки — ничем от них не отличается, он свой. И по тому, как он смотрит на хитроватых бородатых мужиков, теток, краснощеких, в цветных платках, на только что демобилизованных, подпоясанных военными ремнями широколицых молодых ребят, видно, что они ему очень близкие, очень свои. И что он сам для них свой, а никакой не городской покупатель. Для них он тоже, наверное, только что демобилизовавшийся парень, веселый, молодой, ловкий.

Сильно небритый человек продает петушков на палочке. Красных, ярких.

— Небось облизал, чтоб смотрелись богаче! — говорит мне дядя Вася, и мы идем к балагану, на стене которого написано: «Мотогонки по отвесной стене».

У балагана, в небольшом загончике из свежих досок, сидит медведь. Он тоже будет кататься на мотоцикле, так сказано в афише.

У загончика — толпа. Какой-то мужик, выпивший уже, хочет бороться с медведем. Его не пускают. Он рвется — его не пускают. Тогда он говорит, что хочет угостить медведя, вынимает из кармана телогрейки наполовину пустую бутылку вина, хочет влить медведю в пасть, промахивается, обливает его. В холодном воздухе разливается запах портвейна. Приходит мотоциклист и начинает ругаться, что напоили медведя.

— Где напоили? — кричит мужик. — Где? На шубе вон все, пусть дыхнет, дыхнет пусть!..

А потом, когда мимо с запахом бензина и портвейна проносится медведь в наморднике и в русском сарафане, с кокошником, Шукшин, стоящий у самого барьера, смеется. Смеется от души. Замечательно смеется. И вытирает рукавом выступившие от смеха слезы.