4.4 Автограф в художественном мире В.М. Шукшина

Автографы относятся к группе одних из самых ранних по времени текстов В.М. Шукшина (известных на сегодня исследователям его творчества). Самая ранняя дошедшая до нас дарственная надпись, принадлежащая Шукшину, сделана им на своей фотографии в 1952 г. и адресована сестре, Н.М. Зиновьевой (Шукшиной): «Любимой сестре Наташе от брата для памяти. 1952 г. Василий. Севастополь» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 82]. Другие шукшинские тексты до 1952 г. — исключительно письма, причем сохранившиеся в небольшом количестве (17). Подобное количество текстов делает значимым даже такой малый по объему текст, как автограф. Именно автографы и письма позволяют не только получить представление о языке раннего словесного творчества Шукшина, но и интерпретировать роль и функции автографа в зрелом художественном творчестве писателя.

Заметим, что в художественной прозе писателя автограф практически не нашел отражения. В рассказе «Экзамен» (1962) приводится дарственная надпись на книге: «Учись, солдат. Это тоже нелегкое дело. Проф. Григорьев» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 95]. Сам акт дарения книги и дарственная надпись на ней венчают рассказ и являются одной из ключевых его сцен [Пешкова, 2007, с. 316].

Еще один пример дарственной надписи встречается в рассказе «Капроновая елочка» (1966). Сюжет этого шукшинского рассказа, напомним, достаточно незамысловат: три спутника, два деревенских и один городской ухажер, напрасно прождав на дороге попутную машину, в ночь под Новый год идут пешком в деревню Буланово. Вдруг начинается метель. Они сбиваются с пути, попадая в зверосовхоз «Маяк». Утро герои встречают в избе незнакомого хозяина. Городской ухажер, которому автор придает инфернальные черты, напуганный угрозами деревенских, исчезает. Герои возвращаются в деревню, идут к вдове Нюрке, чтобы разобраться с ухажером. Но Нюрка одна, ухажер не явился для встречи Нового года. Так все персонажи рассказа остаются без праздника. «Капроновая елочка» — демифологизирующий вариант текста жанра рождественского рассказа (неслучайно произведение имело первоначальное название «В ночь под Новый год»).

Внимание на себя обращает один из эпизодов рассказа. Ночью в избе, в одном из карманов снабженца вместо двух бутылок водки Павел находит «какой-то странный колючий предмет». «Павел вытащил его, зажег спичку — то была маленькая капроновая елочка, увешанная крошечными игрушечками. Елочка была мокрая и изрядно помятая у основания. У крестовинки прикреплена бумажка, и на ней написано печатными буковками: «Нюсе, моей голубушке. От Мити»» [Шукшин, 2014, т. 3, с. 50]. Капроновая елочка — подарок городского ухажера Нюре Чаловой. По мнению О.Г. Левашовой, «капроновая елочка, оказавшаяся в кармане городского ухажера вместо двух утерянных по дороге бутылок водки, становится символом эрзац-чуда, которое тоже не происходит» [Левашова, 2007, с. 130]. В этом шукшинском рассказе мотив эрзаца, заменителя звучит неоднократно. Искусственная елочка — это еще и эрзац рождественской ели. Отношения городского ухажера и Нюрки — эрзац семьи. Прикрепленная к елочке бумажка с дарственной надписью, без сомнения, — эрзац полноценного общения. Эффективность подобной коммуникации тут же нивелируется автором. Характерно, что записка утром исчезает вместе со снабженцем. Однако содержание дарственной надписи все же доходит до адресата — Нюрки, но с чужих слов и в искаженном виде. «От голубчика Мити» — так Павел перевирает текст надписи в разговоре с Нюрой. В этом шукшинском рассказе автограф (как дарственная надпись) — текст, который выполняет функцию эрзац-общения, и более того, подвергается искажению.

В жизни самого Шукшина также не раз случались моменты, когда косвенное общение посредством автографа заменяло общение непосредственное, живое. В 1950-е гг. — это общение с матерью и сестрой, а затем и с первой женой, М.И. Шумской.

Возможно, что именно дарственные надписи на фотографиях, которые Василий Шукшин во время своей флотской службы посылал домой родным, сыграли роль в рождении одной из легенд, сопровождавших жизнь писателя и кинорежиссера. С 16 июля 1950 г. по 17 декабря 1952 г. старший матрос Шукшин В.М. проходил службу в 3-м морском радиоотряде Черноморского флота (в/ч 34258, г. Севастополь)¹. В задачи подразделения входили обеспечение связи с судами, находящимися на боевом дежурстве и контроль за радиоэфиром. Таким образом, Василий Шукшин был «сухопутным матросом». Ни его самого, ни его сослуживцев подобный статус, скорее всего, не устраивал. По воспоминаниям сослуживца В.М. Шукшина В.С. Жупыны, военная часть располагалась на территории бывшего хутора адмирала Лукомского (начальника штаба Черноморского флота в 1915—1917 гг.). Поэтому молодые матросы в шутку называли свой военный городок «Крейсер Лукомский» и, стесняясь «сухопутной службы», нередко так подписывали письма и фотографии, посылаемые на родину². «Некоторые даже ухитрялись сфотографироваться на фоне (а то и на палубе) какого-нибудь корабля, стоявшего на рейде, и слали «морские» снимки домой» [Коробов, 1984, с. 23]. «И Василий Шукшин не удержался от наивного обмана. Мать его долгое время считала, что он служит на корабле и «корабль звать эсминец». Эсминец с крейсером она, видимо, просто перепутала, что для нее вполне извинительно» [Гришаев, 1994, с. 97]. В ее ответных письмах к флотским товарищам Василия, которые после смерти алтайского писателя и режиссера присылали М.С. Куксиной фотографии и письма с подробными рассказами о совместной службе, нередко содержатся достаточно резкие замечания, подобные такому: «...я что-то из вашего письма поняла, что вы не моего Васю знаете, а другого. Вася мой служил на корабле, я и корабль знаю как звать. Не береговой он моряк, разве мы не знаем...» [Коробов, 1984, с. 23].

В.И. Коробов считал, что легенда о «Крейсере «Лукомский»» (фраза Коробова — [Коробов, 1984, с. 24]) сокрыта во флотских письмах Шукшина, как тогда считалось, безвозвратно утерянных. Исследователь писал: «Как жаль, что шукшинские письма той поры навсегда утрачены (были забыты при продаже деревенского дома при переезде матери в Бийск в коробке на чердаке, а когда их хватились, выяснилось, что новые хозяева дома сожгли «ненужный хлам»)! Если бы мы располагали ими сейчас, то познакомились бы с литературными импровизациями Шукшина начала пятидесятых годов. Его «рассказы о плаваниях» по морям-океанам в письмах к родным были чистой воды мистификацией, но, судя по всему, не только правдоподобной, но и красочной, яркой — родные не только приняли их все «за чистую монету», но и запомнили некоторые из этих «рассказов»» [Коробов, 1984, с. 23].

Флотские письма Шукшина, как мы теперь знаем, к счастью, не были сожжены. Но, увы, «красочных», «ярких» рассказов не только о «плаваниях по морям-океанам», но и вообще о службе в них нет! Следовательно, не письма Василия были для его родных источником легенды. Скорее всего, эту роль выполняли устные рассказы Шукшина. Именно об одном таком случае пишет в своих воспоминаниях И. Хуциев, которому Шукшин рассказал историю из своей флотской жизни [Хуциев, 1979, с. 324].

Но вполне возможно, что был и другой источник легенды. Вспомним слова В.С. Жупыны о посылаемых домой фотографиях с названием мнимого боевого корабля. Роль носителя легенды могли выполнять дарственные и памятные надписи на фотографиях. К сожалению, хранящиеся в фондах ВММЗВШ фотографии В.М. Шукшина периода срочной службы (1949—1952 гг.)³ не содержат никаких дарственных надписей. Фото на фоне судов тоже нет. Лишь на одной из них (ВММЗВШ ОФ 2930) Василий стоит на фоне боевого корабля, но хорошо заметно, что это не более чем элемент декорации фотостудии (задник сцены). Заметим, однако, что пока музей В.М. Шукшина располагает всего 6 флотскими фотографиями писателя. Еще одно матросское фото, некогда опубликованное в сборнике «Надеюсь и верую», с дарственной надписью сестре, Н.М. Зиновьевой (Шукшиной), также совершенно не содержит сведений о службе: Любимой сестре Наташе от брата для памяти. 1952 г. Василий. Севастополь [Шукшин, 2014, т. 9, с. 82]. Возможно, что найдется и фото с автографом, приукрашивающим береговую службу Василия Шукшина.

О неудачной попытке построения семьи с М.И. Шумской уже говорилось нами в Главе 2. По сути, еще до официального создания, (16 августа 1956 г.) судьба этого союза была предрешена: семья нуклеарного типа не приемлет территориального разделения. Шукшин-студент ВГИКа не собирался возвращаться на малую родину, а Шумская не приняла учебы мужа в Москве. Видимость брака — ничто иное, как эрзац-семья — поддерживалась будущим писателем до начала 1960-х гг. Известные исследователям шукшинские дарственные надписи на фотографиях, адресованных невесте, а потом и жене периода 1954—1960 гг. малоинформативны и, более того, часто представляют собой цитаты, чужой текст: «Я помню чудное мгновенье». В. Шукшин; Что делать? Жениться или не жениться? Москва, Сокольнический переулок, 1954 г.; Скучища <зеленая>, а жить надо! В. Шукшин 1960 [Шукшин, 2014, т. 9, с. 82].

В 1970-е гг. коммуникация посредством писем и автографов характерно для отношений В.М. Шукшина со старшей дочерью — Е.В. Шукшиной. Исследователям известны 3 дарственные надписи алтайского писателя периода 1972—1973 гг., адресованные Екатерине Шукшиной: Дочери Кате — от папы. Там, вдали — это моя родина, Катя, и твоих сибирских предков. Будь здорова, родная! Папа В. Шукшин Москва 1972 г.; Доченьке Кате — на светлую любовь и дружбу! В год, когда ты — первоклассница. Когда ты будешь первокурсница, я, бог даст, подарю тебе толстую-толстую книжицу. Будь здорова, моя милая! Папа В. Шукшин. Март 1972 г.; Дочери Кате — на долгую, добрую память от отца. Май 1973 г. г. Белозерск. В. Шукшин [Шукшин, 2014, т. 9, с. 84].

Общение Шукшина с дочерью, родившейся в 1965 году, в силу определенных причин всегда носило опосредованный характер. Однако в 1972 г. произошло сразу два важных события в жизни Екатерины: 4 марта В.М. Шукшин восстановил отцовство в отношении дочери, и она, наконец, стала носить отцовскую фамилию (ранее носила фамилию матери — «Софронова»). Кроме того, именно в 1972 г. девочка пошла в школу и научилась читать. Теперь она сама могла прочитать письма и дарственные надписи на книгах, посылаемых отцом. Содержание текстов автографов свидетельствует о стремлении Шукшина подчеркнуть и утвердить родственную связь, причем не только с собой, отцом, но и со всей патриархальной семьей (Там, вдали — это моя родина, Катя, и твоих сибирских предков), в том числе и с сибирской ее частью (мать, М.С. Куксина и семья сестры). Но и в этом случае полноценное вхождение Е.В. Шукшиной в патриархальную семью писателя не произошло, остановившись лишь на уровне эрзац-семьи, так часто сопровождавшей жизнь Василия Макаровича. Автограф, как мы уже знаем, в мире Шукшина отнюдь не устанавливает прочные связи между людьми.

Автограф как дарственная надпись позволяет нам поговорить о категории дара как такового в творчестве Шукшина. Современник В.М. Шукшина, французский философ Ж. Деррида указывал, что подлинный дар должен быть воистину «даровым» и не ставить никаких условий, не налагать долговых обязательств. Подарки в обычном понимании, по словам Деррида, — «дурные», нездоровые [Цит по: Маккарти, 2013, с. 111—112]. Для Деррида такой дар — яд [Жак Деррида в Москве, 1993, с. 172]. Этот принцип, как ни странно, характерен для литературы соцреализма, как указывает И.П. Смирнов: «Тоталитаризм — дарение без ответа, без взаимности адресата и адресанта. Тоталитарная литература прославляет тех, кто отдает, ничего не требуя взамен» [Смирнов, 1999, с. 66]. А.И. Куляпин и О.А. Скубач убедительно доказали последовательность реализации этого принципа в советской литературе и культуре сталинской эпохи [Куляпин, Скубач, 2013, с. 208—216]. Этика и эстетика дара у Шукшина находятся вполне в русле традиции соцреализма. Согласно учению французского философа, «всегда существует возможность контаминации дара <...> двойником, фантомом или симулякром» [Жак Деррида в Москве, 1993, с. 173].

В художественной прозе В.М. Шукшина подарок часто — это мнимый, ложный, пустой дар.

В уже упоминаемом нами рассказе «Экзамен» (1962) роль автографа выходит за рамки только сюжетного хода. «В рассказе двойниками являются все: и автор «Слова о полку Игореве», и Лермонтов, и профессор, и студент», — пишет А.И. Куляпин [Куляпин, 2012, с. 130]. Действительно, на параллелизм биографий студента-заочника и легендарного князя Игоря недвусмысленно указывает сам Шукшин, одновременно соотнося студента и с автором «Слова»: «— Как чувствовал себя в плену князь Игорь?! — почти закричал профессор, опять испытывая прилив злости. — Как чувствует себя человек в плену? Неужели даже этого не понимаете?!

Студент стоя некоторое время непонятно смотрел на старика ясными серыми глазами.

— Понимаю, — сказал он.

— Так. Что понимаете?

— Я сам в плену был.

— Так... То есть как в плену были? Где?

— У немцев.

— Вы воевали?

— Да.

Профессор внимательно посмотрел на студента, и опять ему почему-то подумалось, что автор «Слова» был юноша с голубыми глазами. Злой и твердый» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 91]. В таком смысловом контексте, на первый взгляд, подарок профессора Григорьева является бессмысленным, пустым, ложным: он дарит экземпляр «Слова о полку Игореве» двойнику автора произведения, лично пережившего многие коллизии древнего памятника в реальной жизни. Кажется, что автограф в рассказе выступает пустой, голой фразой, штампом, чей несколько возвышенный стиль дисгармонирует с реальной ценностью дара. Ожидания студента относительно подарка обмануты: «Студент вышел из аудитории. Вытер вспотевший лоб. Некоторое время стоял, глядя в пустой коридор. Зачетку держал в руке — боялся посмотреть в нее, боялся, что там стоит «хорошо» или, что еще тяжелее, — «отлично». Ему было стыдно.

«Хоть бы «удовлетворительно», и то хватит», — думал он.

Оглянулся на дверь аудитории, быстро раскрыл зачетку... некоторое время тупо смотрел в нее. Потом еще раз оглянулся на дверь аудитории, тихо засмеялся и пошел. В зачетке стояло: «плохо»» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 94—95]. Однако в ранней прозе писателя ложность дара пока не является однозначной. В позднем рассказе «Ночью в бойлерной» (1974) уже другой профессор — Аркадий Михалыч — готов продать рукопись «Слова» ради покупки норковой шубы для молодой жены: «Любую! — вскричал пьяненький профессор в величайшем горе. — Самую древнюю рукопись!.. «Слово о полку Игореве», если бы имел, — отдал бы, только бы не эта истерика, не этот визг. Все бы отдал!» [Шукшин, 2014, т. 7, с. 98]. Продажа «Слова» далее сопоставляется с продажей души черту. «Слово о полку Игореве», таким образом, для Шукшина является одной из величайших духовных ценностей.

Обращение к рассказу 1974 года позволяет нам интерпретировать финал рассказа «Экзамен» следующим образом. Профессор Григорьев дарит студенту-заочнику не просто книгу, а вещь чрезвычайно дорогую для него и в то же время ценнейший памятник русской духовности. Последнее обстоятельство оставляет надежду, что студент все же прочтет «Слово», осознает его величие и роль в русской культуре.

В прозе середины 1960-х гг. и более поздней отношение писателя к дару становится определеннее. Мотив ложного дара реализован и в романе «Я пришел дать вам волю» (1970). Богатые подарки казаков астраханской знати есть ничто иное как обман и в итоге дорого обойдутся тем, кто их принял: «Степан стоял прямо, в упор смотрел на сидящих за столом.

— А вот дары наши малые, — продолжал он, не оглядываясь.

<...> За столом случилось некое блудливое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить, будут дары... Не думали только, что перед столом будет стоять крепкий, напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы... Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой, размотать...» [Шукшин, 2014, т. 4, с. 68].

В рассказе «Капроновая елочка» (1966) подарок Нюрке от городского ухажера — искусственная ёлочка, эрзац рождественской ели — дар дешевый, мещанский, уровня глиняной кошки с бантиком или нарисованных на черном драпе лебедей («Вопрос самому себе»). А учитывая, что снабженцу в рассказе придаются атрибуты чёрта, капроновая елочка — дар чёрта. Мотив подарка как дара нечистой силы реализован Шукшиным и в рассказе «Свояк Сергей Сергеевич» (1969): «Когда Андрей переступил порожек сарая, свояк Сергей Сергеич вдруг запрыгнул ему на спину и закричал весело:

— Ну-ка — вмах!.. До крыльца.

— Брось!.. — Андрей передернул плечами. — Ну?

Свояк сидел крепко.

— Ну, до крыльца! Ну? — Сергей Сергеич от нетерпения пришпорил в бока Андрею. — Ну!.. Шутейно же. Гоп! Гоп!.. Аллюром! Что, трудно, что ли?

Проклятый мотор! Черт его подсунул, не иначе. Стерва металлическая... Андрей у крыльца чуть не сбросил свояка через голову, чуть не зашиб его об ступеньки, потому что тот, когда скакали, еще и орал:

— Еге-ей! Скакал казак через долину!.. Гоп! Гоп!..» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 12]. Инфернальности разгул бесовских сил в этом рассказе А.И. Куляпин связывает с «говорящей» фамилией свояка: Неверов. Свояк Сергей Сергеевич, оседлавший Андрея, напоминает исследователю гоголевского «чёрта, оседлавшего человека» [Куляпин, Левашова, 1998, с. 34].

Итак, в художественном творчестве В.М. Шукшина дар связан с мотивом бесовства, нечистой силы. Данный мотив может иметь смежные коннотации.

Уже в одном из ранних рассказов — «Игнаха приехал» (1963) — реализован мотив подарков, которые привозят родным уехавшие некогда в город родственники. С.М. Козлова указывает на искусственность, поддельную суть таких подарков: «Облик и поведение Игнахи подчеркнуто театральны. Он суетливо разыгрывает сценарий: богатые столичные гости, в дорогих ярких нарядах с богатыми подарками, изумляют деревенскую родню» [Козлова, 2007₁, с. 112]. Его подарки родным — не искренний, бескорыстный дар, а лишь демонстрация своего социального статуса, благосостояния. Искусственность подарков — следствие искусственного поведения героя. Игнатий хочет казаться в деревне своим, но вынужден подделываться под деревенского, так как давно оторвался от деревенского уклада и вместе с этим от своих корней.

Развитие данного мотива наблюдается в рассказе «Срезал» (1970). Шукшин скрупулезно описывает подарки, которые привез матери «богатый, ученый» кандидат Константин Иванович: «электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 72]. «Столичный гость подлаживается под деревню и привез искусные подделки деревенских предметов», — пишет С.М. Козлова [Козлова, 1992, с. 124]. Приезд Константина Ивановича в деревню, также как и Игнатия Байкалова, полон показных деталей и демонстрации благосостояния: «Деревня Новая — небольшая деревня, а Константин Иванович еще на такси подкатил, и они еще всем семейством долго вытаскивали чемоданы из багажника...» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 72]. Дар кандидата — дар ложный, фантом, симулякр.

Однако, как это не покажется странным, подобные элементы поведения были не чужды и самому алтайскому писателю. Его племянник С.А. Зиновьев вспоминал, как дядя любил удивить родню подарками: «<...> мы знали, что на московских подарках он (т.е. В.М. Шукшин — Д.М.) не остановится, и в первый же день шли по сростинским магазинам, но в начале, конечно же, заходили в книжный. <...> А однажды он купил набор пластинок Федора Ивановича Шаляпина. Проигрывателя у нас не было, и когда в универмаге он увидел «Каравеллу» и купил ее, мы все трое были рады этой покупке, потому что у нас дома были пластинки <...> Днем мы гордо ходили по улицам села, да еще с подарками, которые лёля Вася любил покупать в присутствии нас» [Шукшин, 1999, с. 459]. А вот о каком случае рассказал А.С. Макаров, вспоминая поездку в Сростки в марте 1963 г. во время акции «Молодые кинематографисты — народу»: «С утра к гостинице <...> подкатили две машины — газик представила кинофикация, а «Волгу» — райком комсомола. <...> В «Волге» катила Ренита Григорьева и, туго схваченный за горло ангиной, Наум Клейман. <...> У поворота с Чуйского тракта на Сростки «Волга» остановилась, поджидая нас, и Шукшин вылез, походил, крякнув, улыбнулся решительно:

— Я, ребята, сяду в машину пошикарней, а? Для мамашиного удовольствия и соседям поглядеть. По-нашему, по-деревенски — надо» [Макаров, 2005, с. 172]. Авторская ирония в адрес кандидата Константина Ивановича, как видим, имеет автобиографические корни. Фальшивость своего поведения, а возможно, и дорогих подарков, которыми он старался удивить деревенскую родню, зрелый Шукшин четко осознавал.

Дарственные надписи В.М. Шукшина тоже содержат мотивы ложного дара. Если следовать концепции Деррида, то автограф как дарственная надпись — это заведомо ложный дар, т.к. он всегда обнаруживает себя как дар. Этот мотив часто усиливается в тексте шукшинского автографа указанием на цель надписи или использованием императива: «Братке — Ване на память. И на пользу. Янв<арь> 1970 г. Москва. В. Шукшин»; «Брату Саше Буркину и жене его Наде — от автора. Брат, хочется, чтоб судьба твоя была немного полегче. Март, 1971 г. Москва. В. Шукшин. Прочитай рас-<ска>з «В профиль и анфас»», «Саше — на память (1954—1971 гг.). Москва. В. Шукшин» и т. п.

В некоторых текстах автографов Шукшина сознательно или несознательно допущены искажения истины самим писателем. Они ложны в прямом смысле. Например: «Константину Александровичу Чижикову на добрую память. Пока своих книг не написал, а Вернадский умный русский мужик — читайте». Этот автограф, сделанный Шукшиным на книге В.И. Вернадского 23 апреля 1967 г. после встречи с читателями в городской библиотеке Бийска, содержит очевидную неправду. Ведь к 1967 г. были опубликованы уже три книги В.М. Шукшина: 1) Шукшин В.М. Сельские жители: Рассказы. — М.: Молодая гвардия, 1963. — 191 с.; 2) Шукшин В.М. Живет такой парень. — М.: Искусство, 1964. — 74 с.; 3) Шукшин В.М. Любавины: Роман. — М.: Сов. писатель, 1965. — 339 с. В чем причина подобного ложного утверждения? Ирония по отношению к своей писательской деятельности? Ведь в 1974 г., за два месяца до смерти, писатель все еще оставался недоволен результатами своей профессиональной деятельности: «Ну, какой результат! За 15 лет работы несколько книжечек куцых, по 8—9 листов — это не работа профессионала-писателя. 15 лет — это почти вся жизнь писательская. Надо только вдуматься в это! Я серьезно говорю, что мало сделано. Слишком мало!» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 211].

В другом автографе, как мы уже указывали выше, ошибка допущена, скорее всего, несознательно: «Татьяне Гуммер старой знакомой (заочно, через папу), — на добрую память и с добрыми пожеланиями. 5 июня <19>74 г. Хутор Мелоклетский (на Дону). Фильм «Они сражались за Родину»». Хутор, где происходили съемки кинокартины, назывался «Мелологовский». Такая несознательная ошибка может быть свидетельством отношения к получателю автографа, указанием на отсутствие искреннего желания автора поделиться дарственной надписью.

Примечания

1. Справка ЦВМА № 13777 от 18 ноября 2008 г.

2. См., например, письма сослуживцев В.М. Шукшина к В.Ф. Гришаеву (ГААК. Ф.Р. 1689. Оп. 2. Д.10. Л.1).

3. ВММЗВШ ОФ 613, ОФ 1493, ОФ 1494, ОФ 1495, ОФ 2929, ОФ 2930, ОФ 7313.