В Сростках. Портрет

На родину Василий любил приезжать ранней весной, когда еще нет зелени, а кое-где лежит еще «теплый» снег. Он сам хорошо об этом времени пишет в рассказах: «Еще он (Ленька) любил весну, когда она только-только подступала, но уже вовсю чувствовалась даже утрами, сердце сладко поднывало — чего-то ждалось. Весны и ждалось. И вот она наступила, та самая — нагая, раздрызганная и ласковая, обещающая земле скорое тепло, солнце...»

В другом месте он тоже сочно скажет о весне: «И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка».

Ранней весной, холодным маем мы с Василием оказались в Сростках, на Широком переулке, в той самой маленькой избе, где Василий когда-то сидел на сундуке и работал. Сейчас там жила моя родная тетка Прасковья, родная сестра моего отца. У нее я пока и поселился. Изба эта была недалеко от того дома, где жила теперь мать Василия.

Как-то днем я стоял под зонтом — шел снег с дождем — и писал акварель на теткином огороде. Писал Сростки с видом на Поповский остров. Снег залетал под зонт и попадал на ватман, делал забавные разводы на акварели. Так эта акварель и называлась потом на выставке «Холодный май в Сростках». В такое вот холодное утро я отправился с этюдником за Бикет (местное название горы Пикет. — Прим. С.Ф.).

На обратном пути зашел в гости к Василию. Бросился в глаза его необычно праздничный наряд. Он был в костюме, под лацканом виднелась медаль «Братьев Васильевых», из-под пиджака выглядывала водолазка табачного цвета. Встретил меня, как будто знал, что зайду...

— Ага, Вань, замерз? Проходи. — Поговорили о том о сем, и вот он садится на зеленый диванчик на фоне того темно-дымчатого ковра и говорит. — Ну, давай, пиши меня...

— Вот как, — говорю, — то ты ни в какую не соглашался позировать, то вдруг — на тебе!

— Ну я ведь не знал, как ты ко мне относишься. — Отвечает и так посматривает мне в глаза.

— Ой, Вася, неужели до сих пор не ясно, что я всегда рад твоим успехам. Не нам с тобой делить что-то. Это у нас среди живописцев, скульпторов и прочих графиков бывают раздоры...

Я сходил за чистым листом ватмана и потихоньку начал готовиться к сеансу. Василий сам приспособился в такую позу: сел на зеленый диванчик, левую руку положил на спинку, правую на колено, в пальцах — сигарета.

Мне важнее всего было «взять» голову с плечами. После карандаша я прошелся еще фломастером для контрастности и начал писать акварелью. Василий позировал терпеливо, он ушел взглядом куда-то внутрь, на лице начало проявляться одухотворенное выражение, в глазах и надбровных дугах проявились трагические черты. Несколько меня смутили глаза, они стали влажными от слез, впрочем, не обильных. У меня по спине пробежали холодные мурашки.

Согласен, чем выше у человека интеллект, тем труднее его писать. По нашей негласной договоренности, он мог отдыхать, когда захочет. Но он позировал подолгу, приговаривая, мол, ничего, давай работай.

Была у меня еще одна трудность. Он находился в тот момент в какой-то роли, и мне было видно, что он ушел куда-то очень далеко, а возвращать его оттуда в нашу повседневность мне было несподручно. Но он сам сказал:

— Давай отдохнем.

Подошел к тумбочке, выдвинул верхний ящичек и достал оттуда зажатый в кулаке... разжал, и на ладони я увидел орден Трудового Красного Знамени.

— Вот чем меня пожаловали, — сказал и медленно положил обратно в ящичек.

Впоследствии я не видел, чтоб он его когда-нибудь носил. На мой вопрос, почему медаль «Братьев Васильевых» спрятал под лацкан, может, лучше наружу вытащить, он махнул рукой и сказал:

— А пусть его там...

Так у меня на акварели и получилось. Василий подошел к портрету и после долгой паузы сказал:

— Если будешь меня делать дальше, то я, учти, вот от кого, — и показал на стену, где висела фотография его деда Попова Сергея Федоровича.

Я спросил его, позировал ли он кому-нибудь еще.

— Да нет, вроде... Правда, для дружеского шаржа Инину. Больше никому...

Между тем сеанс наш продолжался. Он понимал, что это дело долгое, утомительное. Вскоре в дверь постучали, и вошла заведующая библиотекой Дарья Ильинична, впоследствии активный организатор Васиного музея. Пришлось сделать еще один перерыв.

Дело в том, что Василия часто просили где-нибудь выступить — то в школе, то в клубе. Выступать он не любил, мучился. Да и опасался своих земляков, могли «подсунуть какую-нибудь гадость», задать каверзные вопросы. Они же знали Васю еще несмышленым мальчишкой.

Но Дарье Ильиничне Василий не мог отказать, и она ушла довольная. К этому времени на кухне Мария Сергеевна поджарила картошку и пригласила нас пообедать. Она постоянно откармливала Василия, когда он приезжал в Сростки, — то куренка сварит, то мясца где-нибудь раздобудет. Василий, приезжая домой, сразу же начинал поправляться. За лето он уже выглядел вполне окрепшим и уезжал в Москву, как на Голгофу.

Я возвращался от Васи с готовым первым натуральным портретом, но и с тревожной мыслью: «Почему он так сказал — если меня будешь делать дальше...» Неужели чувствовал, что долго не проживет? Вроде бы не было таких предпосылок.

На несколько дней я углубился в работу. У сростинского парторга совхоза выпросил комнатушку-мастерскую за Чуйским трактом на автобазе. Лето предстояло замечательным — еще бы! — поработать у себя на родине! Чего еще желать?..