Правда бывает и горькой

До сих пор ничего обстоятельного не было сказано в критике о повести-сказке «До третьих петухов». Может быть, она чересчур сложна? Зашифрованные образы? Ничего подобного. Многие образы, возникшие в сказке, дружным строем прошли перед читателем в рассказах Шукшина раньше и собрались, наконец, вместе, чтобы встать на пути Ивана-дурака, образ которого весьма далек от образа фольклорного тезки.

Нет, вовсе не странный мир сказки, а вполне привычный и вполне «приличный», увиденный под несколько иным углом зрения.

В те еще времена Ивана посылали за живой и мертвой водой, или туда — не знаю куда.

Сюжетный ход, примененный Шукшиным, вполне современен и «до боли» знаком каждому, кто мотался по канцеляриям и встречал там всевозможные модификации башмачкиных, органчиков и прочей нежити.

«Я боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла»...

«Однажды один чиновник снисходительно, чуть грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила кулацкая пуля... Хорошо, что — рикошетом, а то бы... Так что если думают, что мы только за столами сидеть умеем, то... и я напрягался изо всех сил, всячески показывал, что верю ему, что мне интересно все это».

Так было с Шукшиным, а как было с Иваном?

— Я счас такой лангет покажу!.. — взорвался от страха Иван. — Такой лангет устрою, что кое-кому здесь непоздоровится. Тетя, где моя волшебная сабля? — Иван вскочил с лавки и забегал по избушке — изображая, что ищет волшебную саблю. — Я счас такое устрою! Головы надоело носить?! — Иван кричал на Горыныча, но не смотрел на него, — жутко было смотреть на эти три спокойные головы».

Нервничал писатель под взглядом чиновника, нервничал Иван под взглядом Горыныча. Очень естественная реакция человека совестливого и доброго перед существом, для которого эти категории вообще не существуют. «Они» будто бы выше всех этих человеческих «слабостей», они вообще обитают в мире, где человечности нет места.

Герои Шукшина вообще хорошо понимают, что в местах обитания самого прекрасного пустословия царит устойчивое равнодушие к миру человека (Егор Прокудин при нужде «мог иногда взбежать повыше — где обитают слова красивые и пустые»).

Но писателя сближают с героями не только общность душевной реакции, не только отношение к чиновникам, но и... эстетические принципы.

В статье «Монолог на лестнице» Шукшин, цитируя Ю. Тынянова, полностью присоединяется к его мысли:

«Не могу удержаться, поделюсь одной мыслью, которая поразила меня своей простой правдой. Мысль Ю. Тынянова (где-то в его записках). Вот она: только мещанин, обыватель требует, чтобы в художественном произведении

а) порок был обязательно наказан;

б) добродетель восторжествовала;

в) конец был счастливым.

Как верно! В самом деле ведь это удобно. Это «симметрично» (выражение Тынянова), «красиво», «благородно» — идеал обывателя. Кроме обывателя, этого никто не хочет и не требует (дураку все равно). Это не зло, это хуже. Это смерть от удушья».

В своем путешествии за справкой Иван встречает такого борца за «симметричное», «красивое», «благородное» искусство:

«— Это грубо, Иван, — сказала первая голова. — Это дурная эстетика. Ты же в библиотеке живешь... Как ты можешь? У вас же там славные ребята. Где ты набрался этой сексуальности? У вас там, я знаю, Бедная Лиза... прекрасная девушка, я отца ее знал...»

Самая умная голова Змей-Горыныча отечески наставляет Ивана, даже печалится о нем. Отказывается, вишь, выбросить из песни слово. Нет, мол, без этого песни.

«— Есть песня, — сказал Горыныч.

— Да как же есть? Как же есть-то?

— Есть песня. Даже лучше — лаконичнее».

И опять бессильная злость Ивана напоминает нам то ли Ваньку Тепляшина, то ли Сашку Ермолаева, то ли Василия Шукшина...

«До третьих петухов (сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума)» — последнее произведение Василия Шукшина, новая «точка зрения» на постоянно исследуемые им типы современного мещанства.

Русской литературе известны сказки различного рода: «Сказки» Салтыкова-Щедрина, «Нос» Гоголя, сказки Е. Шварца... Такие произведения проницательный читатель обычно, нимало не смущаясь фантастическими сюжетами, читает с острым наслаждением узнавания, понимания зашифрованного¹.

Шукшин верен своим принципам изображения действительности. Объект сатиры не вызывает ни малейшего сочувствия: писатель беспощаден к чванству, тупости, сытости, полукультуре...

Но Шукшин не только саркастически изображает зло, но видит и социальные причины явления, понимает, что «никто нам его не завез, не забросил на парашютах...»

За повествованием о необычных злоключениях героя проглядываются уродливые сцены сегодняшней реальной жизни. Традиционный сказочный сюжет — путешествие Ивана-дурака — наполнен современными бытовыми реалиями. Вот Иван встречает на своем пути «избушку на курьих ножках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие». Или писатель вдруг говорит об Иване, что тот «пошел тянуть резину и торговаться, как это делают нынешние слесари-сантехники».

Шукшин использовал в своей сказке имена-символы, которые давно имеют известное и определенное значение. Одни из этих образов логически трансформировались, другие остались в привычном виде. «Изменившиеся» герои вызывают эффект, противоположный ожидаемому. Надо сказать, что подобный прием имеет известные прецеденты. Например, в «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина сатирически переосмыслены характеры Молчалина, Чацкого и других. Знакомые образы-указатели, образы-знаки эпохи переоценивались писателем, получали новое содержание, учитывавшее историческое изменение типа.

На первый взгляд неожиданно, но вполне оправданно у Шукшина переродился характер Бедной Лизы. Слащавая сентиментальность, мещанские добродетели закономерно превратились в снобизм, демагогию, кичливость:

«— Я сама тоже из крестьян, — начала Бедная Лиза, — вы все знаете, какая я бедная...

— Мне стыдно, — горячо продолжала Бедная Лиза, — что Иван-дурак находится вместе с нами. Сколько можно?! До каких пор он будет позорить наши ряды?»

Илья Обломов, утеряв черты молодого прекраснодушия, стал грязненьким, плотоядно хихикающим помещиком.

Порождение народной фантазии — Змей-Горыныч, с которым также сталкивается Иван, предстает слезливым деспотом, ратующим за «нравственное искусство». Одна из голов Горыныча явно «сентиментальная», не терпящая грубой прозы жизни, редактирующая искусство до мещанских представлений о нем. Вторая — как бы «философская», а третья — «гастрономическая», изрекающая односложно: «лангет», «филе». Вот ведь и три головы в целом могут составлять ничтожество!

В структуре повествования важное место занимает Мудрец — образ-гротеск. Мудрец — это не какое-то конкретное лицо, а определенный социальный тип, паразитирующий на преклонении перед наукой. Он «имеет» власть, не снившуюся никакому фантасту. Подобно «всеобщему руководителю Каспийского моря» матросу Шарикову из повести А. Платонова «Сокровенный человек», который накладывал резолюции лишь в двух смыслах: «пускай» и «не надо», Мудрец может «разрешить» вулкану извергаться или считать «недействительным» любой факт. Тщательно обдуманные мелочи поведения должны вроде бы говорить о капризной гениальности, о склонности к демонизму. Однако сквозь интеллектуальный грим отчетливо проступают черты мелкотравчатой суетливости. Писатель развенчивает ложно-глубокомысленные философствования Мудреца, отличительным свойством которого является фразерство, «утробное... сотрясение воздуха». Недаром те, кто стоит поближе к Мудрецу, не испытывают перед ним никакого священного трепета. Черт еще выказывает нарочитое почтение, но в компании молодых лоботрясов, в которой развлекается Мудрец, его ни в грош не ставят. Здесь Мудрец — не более как шут. Его потуги развеселить Алку-Несмеяну и молодых «бычков», окружающих ее, говорят о мелкой подлости и пошлости. Автор низвергает с «пьедестала» Мудреца, доводя повествование до злой гротесковой «точки».

А компания обожравшихся «бычков» и «телок» имеет, надо полагать, претензию считаться «элитой», «сливками общества». Молодые люди отчаянно звереют от скуки. И это не игра, которой соблазняются поначалу. Это действительно страшная скука, вызванная разъедающей душу пустотой.

Положительный герой русской народной сказки Иван-дурак не поддается одномерному толкованию. Путь «бесхитростного» Ивана за справкой труден. Приходится ему и прикидываться, и ерничать, и идти на унижение, нравственные компромиссы, после которых на душе муторно. Вся дорога к Мудрецу усеяна ими: то он унижается перед Горынычем, то «берет грех на душу» с чертями — учит их, как проникнуть в монастырь, а потом вдобавок пляшет для них.

Но вот он забирает у Мудреца печать и возвращается. Что-то будет с ним? Счастливого конца в этой сказке нет, а есть немалая опасность для Ивана самому «стать» Мудрецом. С печатью в кармане — это проще простого. Он ведь уже и предисловий начитался, может, если нужно, хватить кулаком по столу и надсадно разоблачительно вещать о собственной самой-самой народности и подлинности².

Повесть-сказка «До третьих петухов» — произведение многозначное. Она полна современных ассоциаций и намеков, философски и эстетически связана с социальной действительностью. Пафос повести — в точном психологическом изображении атмосферы бездуховности, мещанства, в противопоставлении национальной культуры псевдокультуре.

А вот еще одна повесть — «Энергичные люди». В ней писатель доходит до социальной сущности, до социальных корней особого современного типа дельцов — «энергичных людей». Это не просто жулики, а воры, современные, демагогически и экономически подкованные.

Вот как теоретически обосновывает свои «импровизации» Аристарх Петрович Кузькин:

«Я тебе прочитаю курс экономики! Чтоб ты не бегала и не смешила прокурора. И прокурор твой, и все, кто всерьез занимается экономикой, прекрасно знают, что воруют. Больше того, какой-то процент, кажется, пятнадцать процентов государственного бюджета отводится специально на воровство. Не удивляйся и не делай детские глаза. Всякое развитое общество живет инициативой энергичных людей. Но так как у нас равенство, то мне официально не могут платить зарплату в три раза больше, чем, например, этому вчерашнему жлобу, который грузит бочки...

...То есть те деньги, которые я, грубо говоря, украл, — это есть премиальные. Поняла? Это мое, это мне дают по негласному экономическому закону...»

Завязка конфликта почти водевильная (жена находит записку от «любовницы» и в пику мужу собирается отнести заявление о его махинациях прокурору) перерастает в социальную язвительную сатиру с ее преимуществом иронии, сарказма и «срывающим маски» диалогом. Перед нами сатирическое изображение того, как паразитизм, «вещизм» проникают в самые основы человеческой нравственности, человеческого мышления. Повесть убеждает психологической достоверностью: конфликт, ситуация, быт — не выдуманы, конкретны. «Биографии» героев отсутствуют, персонажи застигнуты в острой, почти гротескной ситуации, в которой и проявляются характеры и идеи, обнажаются жизненные принципы и «философия».

Аристарх Петрович Кузькин — нечто вроде идеолога компании «конкретных и жилистых» людей. Развивая свои мысли, он говорит, что они не воруют вовсе, а реализуют принцип «развитого общества», в условиях которого «определенная прослойка людей и должна жить... с выдумкой, более развязно, ...не испытывать ни в чем затруднений».

Действие повести сценично, все события происходят в трехкомнатном «ковчеге» Аристарха, где компания собирается и пьет. Пьет изобретательно: то они как бы едут на Дальний Восток, а «дорогой» вливают в себя коньячок; то они журавли и летят в жаркие страны: летят, присядут и пьют...

И все бы ничего, если бы Вера Сергеевна, жена Аристарха, разозленная попойками да «изменой» мужа, не решила припугнуть их разоблачением.

Вот тут-то каждый из героев — Лысый, Курносый, Брюхатый, Чернявый, Простой человек³, сама Вера Сергеевна, Аристарх — и саморазоблачается: «философствуют» о жизни, даже убийством грозят...

В погоне за материальной наживой они растеряли человеческое, нравственное начало. И в этом суд писателя. Один из «энергичных» так и говорит: «...Я лишен предрассудков. ...И по-моему, совести тоже». В контексте всего творчества Шукшина последние слова звучат как окончательный приговор.

Герои по одному входят в комнату Веры Сергеевны, дабы убедить ее в неразумности поступка. Первым приходит для «душевной беседы» Брюхатый и рассказывает «нравоучительную» историю из своей жизни: он уже, оказывается, сидел, тоже жена посадила. Но отсидел, вышел и на сегодняшний день имеет «трехкомнатную квартиру... дачу, «Волгу», гараж... жену на семнадцать лет моложе...». «Жизненный пример» Брюхатого не помогает: Вера Сергеевна категорически стоит на своих позициях. Поэтому «упрашивать» ее отправляется Курносый. Он действует по-другому: ползает на коленях, предлагает наставить рога Аристарху — «можно же так жизнь украсить!»

Лысый идет к ней с уголовным кодексом: пытается доказать, что «сидеть будем вместе».

И вот решили «энергичные» инсценировать убийство. Но и из этого ничего не вышло.

Тогда и начались взаимооскорбления и обвинения, которые внесли окончательные штрихи к портрету героев. И как бывает в таких случаях, они не стеснялись в выборе выражений. Посыпалось: «шлюха в штанах», «шавка», «моська», «у меня вон семь почетных грамот», «у меня две общественные нагрузки»...

Атмосфера повествования дышит презрением и ненавистью, снимает окончательный ложно-философский ореол с компании «конкретных и жилистых» людей.

В галерее «энергичных» интересен образ Простого человека. Было мнение, что «автор вложил в уста Простого человека очень много своего, личного». Думаю, это не так. Он только внешне переругивается с Брюхатым, а на самом деле думает и делает, как все. Простой человек — тоже разновидность «энергичных», он тоже «греет руки» на их «импровизациях», но при этом чванится тем, что он-де работяга. И то, что дельцом стал рабочий человек, лишний раз подтверждает губительную власть сытости, социальность такого явления, как «энергичные люди».

Когда он после всех заходит к Вере Сергеевне, то произносит, по сути, те же доводы, что и Лысый: «...ведь все это опишут... Все-все. Одни обои останутся». Вера Сергеевна театрально возражает: «Пусть. Зато преступники будут наказаны». На что Простой человек говорит: «Преступников не надо наказывать... с имя надо находить общий язык». Вот он и нашел с ними «общий язык».

В повести писатель ставит точный социально-психологический диагноз современного типа «предпринимателя», лишенного всяких нравственных убеждений. Не случайно звучит мотив кладбища. Все они — «энергичные люди» — и есть «мертвые души»... Их философия сакраментальна и обычна: «Ведь один раз живем-то!» На этой почве выросло не одно преступление. И хочется сказать давнее: смех — единственный положительный герой произведения.

Не удивительно, что именно в сатирических своих произведениях Шукшин прибегает к условно-сказочному приему. В этом — стремление найти художественные образы, адекватные алогизму некоторых явлений социальной действительности. Разрабатывая и углубляя художественные принципы, Шукшин не случайно пришел к новому синтетическому жанру — к повести-сказке. Опираясь на фольклорные и литературные традиции, сочетая реальность и условные формы отображения, писатель создает произведение, отличающееся остротой социально-нравственного содержания.

Уже в «Точке зрения» (1964) Шукшин осознает один из основных законов эстетики — закономерность условности в воссоздании действительности средствами искусства. Но «фантастическое» у Шукшина «антифантастично»: пронизанная юмором, сарказмом, насыщенная точными социальными приметами в сочетании с условной формой, повесть-сказка в то же время — произведение глубоко реалистическое⁴.

В «Точке зрения», например, автор использует сказочный зачин: «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были два молодых человека — Пессимист и Оптимист. Жили они по соседству и все спорили. Пессимист говорил г «Все в жизни плохо, пошло, неинтересно». Оптимисту, наоборот, все чрезвычайно нравилось. «Жизнь — это сплошное устремление вперед, это как бы стометровка, — любил говорить он. И добавлял: — Я, может быть, говорю общеизвестные истины, но в том-то и дело, что я не думаю о том, как надо говорить о жизни, — она переполняет меня всего, и мне остается только петь». И он часто пел. А пессимист нехорошо как-то смеялся: «Ка-ка-ка!» — «под Мефистофеля».

— Вы, такие, не знаете, что такое жизнь! — кричал Оптимист. — Мы вас, таких, предупреждаем!..

— Нет, это вы не знаете, что такое жизнь! — отвечал Пессимист. — А мы знаем. Наша точка оправдана.

— Ты не прав, Алик!

— Ка-ка-ка! — горько смеялся Алик, Пессимист».

Но события повести разворачиваются в конкретной бытовой обстановке. Перед нами проходит одна житейская ситуация — сватовство Жениха и Невесты, увиденные то Пессимистом, то Оптимистом. Персонажи с противоположными, но равно крайне узкими взглядами на жизнь демонстрируют свое примитивно однозначное ее понимание. Перед нами сатира типов мышления.

Пессимист видит эту сцену в мрачном свете: в его изображении царствуют пошлость и тупость. Взгляд Оптимиста окутан розовым флером, еще более облегчен, образы худосочны, нежизненны. А третий взгляд эклектически сочетает «оптимистический» вариант и «пессимистический».

Против однобокого понимания жизни, радужного идеализирования ее, против брюзжания, скепсиса, упрощенного мышления и направлена сатира Шукшина.

Стремясь к объективному исследованию жизни, Шукшин не принимал отрицательных сторон ее, нравственной глухоты человеческой личности. Отсюда пафос критического отношения к негативным явлениям действительности, активная, страстная позиция подлинного художника.

...Возвращается «кругом виноватый» Иван в библиотеку — и вдруг вскипает: «Нам бы не сидеть, Илья! Не рассиживаться бы нам!»

Не сидеть, не рассиживаться, не ждать, пока «энергичные», Мудрецы, хамы и прочая, и прочая... окончательно не втопчут в грязь наши души... Почему же?.. Что же все-таки с нами происходит?

Примечания

1. Сошлюсь на мысль С. Великовского: «Невероятному доверяешь, когда оно запротоколированный факт, либо когда оно не маскируется, открыто провозглашает невероятность, свое выпадение из ходовых мерок. В последнем случае оно уже не зеркало, наведенное на житейскую дорогу, а особый инструмент для обострения нашей чуткости ко всему, что в самой повседневности фантастично, хотя примелькалось, перестало ужасать или окрылять». — Цит. по кн.: В. Дмитриев. Реализм и художественная условность. М., 1974, с. 233.

2. В статье «Монолог на лестнице» Шукшин писал о такой опасности: «...«выдвинут» его куда-нибудь, честного, простого, а он подумает, что тут главное — научиться «выступать». Научиться не научится, но попрет тоже по-крестьянски. По себе знаю, как любят иногда «городские» «побаловаться» в это дело. «Иди выступи. По-своему, как умеешь» (с. 120).

3. Шукшин в данном случае использует традиционный прием сатирической типизации и дает некоторым героям имена-клички.

4. А. Фадеев писал: «Некоторые до сих пор считают, например, что социалистический реализм вовсе отрицает символику, условность, сказочность... Жизнь нашу и завтрашний день наш можно изображать и в форме, родственной классическим, реалистическим романам, то есть на бытовой основе, и в форме, родственной «Фаусту» или «Демону», т. е. в форме романтической, или сказочной, или условной, в общем, в любой форме, позволяющей видеть правду» (А. Фадеев. За 30 лет. М., 1937, с. 127—128).